M

- Это уже не важно, - сказала Мэри и вышла в окно, а я проснулась.

___

Не подскочила на кровати, как обычно, а распахнула глаза и неподвижно лежала, смотрела в потолок на глянцевое отражение, ощущая странную грусть и тоскливое ощущение потери по незнакомому человеку. Я перебирала в голове варианты, силясь вспомнить, зачем она это сделала, и не находила подходящего – все они казались мне глупыми и недостойными, незначительными, словно это я летела к земле, и это ко мне пришло осознание.

И зачем было в окно – ведь там всего третий этаж, по стеклу шкрябают голые ветки шелковицы – разве можно было прям разбиться, чтоб вот прям насмерть? А может быть – я ухватилась за эту догадку – может быть, во сне был не третий этаж, а второй, а внизу не шелковица с острыми ветками, которые запросто тебя продырявят, а, скажем, мусорные баки с чем-то мягким. Я подумала об этом и даже приободрилась, Мэри-из-сна могла бы выжить, и непременно все было бы хорошо.

«Там был третий этаж», - сомневалась я, когда варила кофе (вру, выварила я его, он выкипел прямо на плиту). Точно, третий, и шелковица была на месте, но ведь и после падения с третьего этажа можно было выжить? Не так, чтобы встать, отряхнуться и отправиться в парикмахерскую, конечно, но… Я достала телефон, чтобы погуглить, но тишина вздрогнула, лопнула, как яичная скорлупа, и разлетелась от трели звонка.

На пороге стояла женщина, огромный красный бутон из люрекса распустился прямо у нее на груди, блестя и переливаясь.

- Вы меня, наверное, забыли, - смущенно сказала она, а я вспомнила, что где-то уже видела этот цветок, но не вспомнила где. – Мы познакомились, когда вы въезжали. Вы не одолжите мне немного сахара?

И протянула руку так, словно не сахар просила, а милостыню. Мы обе уставились в ее открытую ладонь (я перебирала в голове все знакомые имена, пытаясь понять, какое подойдет к ее лицу, и руке, и люрексу). Подходящего не нашлось, я просто кивнула и отправилась на кухню, а она пошаркала за мной.

- Я, вообще-то, чай пью без сахара, - тоскливо заметила она. – Мой муж пьет с сахаром, и покупает его, но сегодня он ушел.

Я убрала кофе с плиты, насыпала сахар в бумажный кулек, и хотела спросить, зачем он ей тогда нужен, чай-то все равно пьет не сладкий, но она меня перебила.

- Это ты хорошо, кстати, придумала, про мусорные баки, - я повернулась, неловко выпустила кулек, он шлепнулся на пол, сахар рассыпался с тихим шуршанием. Пылесосить его теперь.

- Но почему?.. – удивленно спросила я. Она смерила меня грустным взглядом и уставилась на рассыпанный сахар, а я попыталась припомнить какую-нибудь примету, но не смогла, вместо этого в голове всплыло только ее имя.

- Это уже не важно, - сказала Мэри и вышла в окно, а я проснулась.

___

И не поняла от чего. Солнце заливало одеяло и мои голые коленки, они отражались в глянцевом потолке. На стеклянном бутоне люстры сидела муха, а я задумалась: откуда, ведь сейчас глубокая осень. А потом решила, что муха, наверное, долго летала по комнатам в поисках пристанища, но нигде не прижилась, вот и разбудила меня недовольным жужжанием. Я распахнула окно, даже высунулась из него – в комнату ворвался озлобленный ветер, ветки шелковицы тоже полезли внутрь; внизу была только грязь, сверху казалось, что у кого-то выкипел кофе и буграми гари застыл на плите. Оранжевый диск лениво пульсировал где-то в безоблачной вышине, и я подумала о том, что вообще-то должна была проснуться от будильника, и побежала на работу.

Я говорила про себя: ну глупости же, выходить в окно, особенно если третий этаж (и грязь) – а вдруг, насмерть не получится, и что делать? Глупости, глупости, и страшно еще, и шелковица эта. Мужик из автобуса согласно покачал головой, сжимая морщинистую руку на поручне. Женщина рядом с ним провела ладонью по зализанным волосам (хотя дальше было уже некуда), старуха, вся состоящая из морщин и слоев шали, отвернулась от них обоих, бормоча что-то под нос, но ее никто не услышал, а мне пора было выходить.

- Вы все поняли? – в здании на первом этаже делали ремонт. Толстяк в комбинезоне, с усами, торчащими во все стороны, как вылезшая щетина щетки для обуви, отсчитывал рабочих. Я подумала: кто начинает ремонт с первого этажа? В голову не шло ничего путного, строительная пыль танцевала в электронном свету и наполняла карманы (и наверняка легкие).

- Ага, - покивали одинаковые рабочие, пока я ждала лифт, а толстяк успел сказать много ненужного. Лифт приехал, громыхнул, звуки утонули в полу, сделанном под мрамор.

- Я хочу развестись, - сказала женщина в шубе. – А вы, опоздали, кстати, - добавила она обиженно, ткнув в меня пальцем.

Она расстегнула шубу, и прямо под ней распустился огромный блестящий мак из люрекса. Я пыталась вспомнить, где могла его видеть, но получалось только недоумевать о том, как она будет избавляться от строительной пыли, и можно ли чистить шубу пылесосом. В голову влезла глупая шутка о том, что я не хотела приходить, но помилуйте – разве кто-то вообще хочет приходить на работу?

- А можно чаю? – спросила она, и я побрела искать заварку и кипяток. – Я вообще-то не пью чай, - зачем-то уточнила она. – Просто зашла за кофе с утра, а там муж с какой-то девицей обжимается. Видеть его теперь не могу.

Я хотела спросить – «кофе или мужа?», - но вместо этого поставила перед ней чашку и сказала:

- Мне нужен ваш паспорт, чтобы заполнить договор.

Я читала имя, а она покрутила чашку, и ее ручка стала указывать на дверь.

- А ты, кстати, была права, - сказала она печально, словно сам факт чужой правоты оскорблял ее. – Хорошо, что офис у тебя на девятом.

- Что вы имеете в виду? – медленно проговорила я, глядя на то, как она без сожаления избавляется от своей шубы.

- Это уже не важно, - сказала Мэри и вышла в окно, а я проснулась.

___

И включила фонарик на телефоне – хмарь на улице стояла беспросветная, пятые сутки моросил мелкий дождь, и выходить не хотелось: ни через дверь, ни, тем более, через окно. Я пыталась вспомнить, что мне снилось, точнее, пыталась вспомнить детали и не могла – наверное, слишком испугалась за Мэри-из-сна, что помнила только концовку, только сам дурацкий поступок. Я закуталась в плед, как в шубу, и побрела в ванную, чтобы собираться на воскресное кино.

Вода лилась горячим потоком на голые коленки, я сидела в ванной, и не могла придумать ни одной трагедии, чтобы выходить в окно. Я решила, что может быть у нее была неизлечимая болезнь или детей переехал поезд, хотя, глупости, конечно, не лежали же ее дети, привязанные к рельсам. Я честно перебирала в голове причины, но не нашла ни одной, из-за которой вышла бы в окно сама. Любопытство и недоумение жужжали внутри, а может, жужжало что-то внутри душа, тем более, он как-то подозрительно вонял резиной.

Таксист вез по незнакомому маршруту, старательно объезжая лужи, я пялилась в окно на приближающийся рекламный щит с огромным оранжевым солнцем и слоганом «Не откладывайте на тот свет то, что можете сделать на этом». Буквы ползали по плакату, подобно мухам, сбиваясь в слова и рассыпаясь запятыми. Машина вздрагивала каждые пять секунд, как будто от икоты, а водитель выговаривал кому-то в телефон:

- Да по работе мне писали, по работе! Вот именно, кто еще может писать в два часа ночи, наверное, оповещения из приложения приходили, заказы!

Я ждала в холле, прямо напротив рыдающей девицы. Поперек ее лица, от уха до подбородка, было написано «мне лучше знать», но я не видела, потому что смотрела на огромный цветок из блестяще-вызывающе-красного люрекса, который цвел у нее на груди. Я говорила про себя, что где-то видела его раньше, совершенно точно видела, но это не помогало мне вспомнить, и вообще ничего не помогало. Я подумала, что нужно хотя бы отвернуться, но не вышло, потому что она сказала, обращаясь в никуда, но глядя прямо на меня:

- За что? Почему он не пришел?

Утешать ее было некому, и пришлось мне.

- Может быть, он просто опоздал? – спросила я с сомнением.

- Нет, - она вытирала слезы воротником от футболки, он весь насквозь промок и растянулся. – Я на днях читала его сообщения, у него есть другая!

- Это не повод так убиваться, - сказала я, думая о том, как сбежать. – Неужели какой-то парень стоит того, чтобы ты так расстраивалась из-за него? Может быть, выпьем кофе, ты успокоишься?

Прямо у нас на глазах кофемашина недовольно буркнула, вздрогнула, и выплюнула кучу мусора прямо на пол. «Пылесосить его теперь», подумала я, и поймала себя на ощущении дежавю. Мимо топали люди, электрические лампочки горели злобным огнем, кассир сунул руки глубоко в карманы и, выпятив нижнюю губу, прогундосил:

- Берите чай.

- Знаешь, я ведь чай обычно не пью, - поделилась девица. – Иногда с парнем за компанию. Он привез тут недавно какой-то, с липой…

Слезы закапали в бумажный стаканчик, а я подумала, что теперь она тем более не будет его пить. Она вся сморщилась, как будто бы от боли, и серьезно сказала:

- Мне кажется ты не права.

Я нахмурилась, пытаясь понять, о чем она говорит, и вдруг поняла.

- Тебя как зовут-то? – спросила я, пока она деловито вытерла слезы, поправила свою ужасную футболку, встала со стула. Я заметила, что она озирается, будто бы размышляя, куда вылить испорченный чай, но снова не угадала.

- Это уже не важно, - сказала Мэри и вышла в окно, а я проснулась.

___

И услышала чей-то громкий шепот. «Спасибо», - говорил он, и голос был наполнен трагедией – если бы этот голос был стаканом, он бы давно расплескался. Я не хотела открывать глаза, но пришлось, потому что обладатель голоса, кажется, понял, что я не сплю. Капельница вперилась в меня пустым стеклянным глазом, голубые реки вен продолжались прозрачными трубками, будто обмелели и иссохли. Комната вся была наполнена спертым воздухом, его было тяжело вдыхать и выдыхать.

Потом Вадим мне сказал, что это не из-за воздуха. Он сказал, что когда меня привезли, на моей груди было огромное алое пятно, будто бы бутон цветка распустился во всю грудную клетку, но я ему не поверила. Я сообщила ему о том, что все так, потому что в палате не проветривали много лет, и предложила открыть окно. А Вадим разозлился и сказал, что на нем решетка, и обиженно вышел (и хлопнул дверью).

В первую ночь я не спала. Я, конечно же, не верила в тот обман, что обо мне говорили, и ответить на вопрос, зачем я сделала это, мне было нечего, а посмотреть под больничную рубаху, чтобы удостовериться в наличии следов мне не дали, только на коленках нашла синяки. На соседней койке храпела женщина, от нее пахло ожиданием и тревогой; я таращилась в окно на решетки, долго, наверное, пару часов, думая о разных вариантах, а потом подошла к ней и толкнула в плечо, которое на ощупь было как желе.

- Эй, - позвала я ее вполголоса. – Эй!

Она открыла глаза – белки блеснули в темноте, - и сказала недовольно:

- Ну что тебе?

- Как тебя зовут?

- Психичка! – завопила она. - Сейчас попрошу, чтобы тебя привязали!

Из больницы меня забирали Вадим, мама, папа и новый ребенок. Я думала, что хорошо, что он у них есть – ведь если бы его не было, и меня бы не стало, то кто бы у них остался?

- Я думал, что тебя должны были оставить в психушке, - сказал новый ребенок с сожалением и вздохнул, а потом получил подзатыльник.

- Я тоже, - вздохнула я ему в тон, глядя на колючую проволоку и решетки.

- А почему не оставили? – он хотел пнуть камешек, но под ногами была одна грязь, и передумал.

- Потому что у твоих родителей есть деньги на взятки, и тебе можно не бояться армии, - доверительно сообщила я, и тоже получила подзатыльник в честь подтверждения того, что родители относятся к нам одинаково. Мы загрузились в Ситроен и поехали домой. Возле подъезда Вадим начал что-то бормотать про сломанный пылесос и отсутствие уборки, а папа посмотрел на него как на идиота.

Я болтала ногами и пялилась на ветки шелковицы, которые доставали до наших окон на третьем этаже: шкряб-шкряб-шкряб доносилось через щель для проветривания. Я выдумала, было, сравнение, со смертью – вроде как, такой же звук должна издавать она, водя по стеклу своей костлявой рукой, но после больницы мне нельзя было придумывать таких сравнений. И я просто вздохнула.

А Вадим вздрогнул. Он топил в кипятке чайный пакетик, и теперь на всю кухню воняло липой и почему-то горелой резиной. Вадим выронил ложку из рук, она звякнула при встрече со столешницей, сделанной под мрамор. Я загадала, чтоб он поднял ее и сунул в мою чашку, и у меня был повод не пить чай подозрительного желтого цвета.

- А сахар? – придирчиво спросила я, не теряя надежды и рассматривая дно чашки сверху вниз.

- А сахар… Я и не купил. Ты же не пьешь с сахаром? – сбивчиво отозвался Вадим, и добавил, напряженно: - О чем ты думаешь?

- О своем имени, - глубокомысленно соврала я.

- А что с ним? – Вадим продолжал смотреть на меня недоверчиво, словно я могла схватить нож со стола и воткнуть в себя на его глазах. Глупости, на столе не лежало никаких ножей, даже ложку он закинул в раковину.

Я покрутила чашку, чтобы ее ручка указывала на дверь, и пожала плечами.

- Оно просто дурацкое. Вот ты знал, что моя бабушка своих коров так называет? И свиней.

Вадим вытаращил на меня глаза.

- И кур, - задумчиво добавила я, продолжая возить чашкой по столу. – Ну, я так думаю. Кто-нибудь дает имена курам?

- Кошкам дают, - настороженно ответил он, продолжая пялиться на меня так, словно в моих словах был скрытый смысл. Его там, конечно же, не было вообще; меня это не расстраивало, я продолжала болтать ногами под столом, чай стоял нетронутым, мы молчали.

- Маша, - вдруг позвал он. Голос его был полон трагизма (с чего бы?), и я решила, что ему мое имя тоже не нравится, и раз так, называл бы по-другому. – Послушай, ты ведь так и не сказала, зачем ты это сделала. Не было ни записки, ни сообщений, ничего. Ты… можешь мне рассказать?

Трогательной речи не получилось, и я повздыхала – щелкнул телефон, лежащий тут же, на столе. Вадим быстро повернул экран вниз, смущенно пробормотав что-то о работе, а я подумала о том, что будет, если вылить на него полную (нетронутую) чашку желтоватого (отвратительного) чая.

Я отставила чашку, улыбнулась и сказала:

- Это уже не важно.