“Литература ни в чем не виновата”. Писательница Нина Горланова — о Перми, писательстве и живописи

“Горланова записывает за нами нашу жизнь”

Марина Абашева, профессор Пермского национального исследовательского университета и Пермского гуманитарно-педагогического университета:

— Если есть у Перми своя звезда — всегда  светящаяся  точка — то, наверное, это звезда Нины Горлановой.

Не потому, что от нее светло. То, что пишет Горланова о Перми, может быть грустно и даже темно: «В Перми люди едут на работу с такими лицами, словно уже отпахали»; «В Перми нет йода в воде, щитовидка у всех сбоит, отсюда гипертимность»; «От тюрьмы да от Перми не зарекайся»… Горланова записывает за нами нашу жизнь. И город отвечает ей по-разному — вот такие у нее «Пермские зарисовки»: «Нина Викторовна, я была на вашем вечере… не хотите взять ребенка на воспитание?»

Иногда кажется, что взяла она нас всех на воспитание, только мы об этом не знаем…  Мы вообще о ней мало знаем, хотя писательница она не пермского, российского по крайней мере масштаба. А еще она художница, живопись которой называют наивной, — но нет, это не так: ее цветы, рыбы, ангелы, святые, поэты пропущены через особую линзу человека культуры, интеллектуала, а уж потом, под ее чуткими пальцами, мнущими-гладящами краски, рождаются-растут яркие картинки без перспективы и полутеней, как в иконописи. Много лет она писала картины в детском онкодиспансере вместе с больными детьми, каждую неделю! Кого-то она спасла. Кому-то из детей, верится, стало легче.

И не только им. На пороге, прежде чем войти в ее текст, пермяк приосанивается: «Напишите, что у меня жена грузинка, а любовница украинка! И какие мы все хорошие люди! Вон с нами таджичонок едет — и тот хороший!». У нас есть шанс стать хорошими под ее пером.

В далеком 1996 году, составляя  книгу Нины Горлановой в фонде «Юрятин», мы назвали ее «Вся Пермь» — как телефонный справочник. Сегодня Горланова освоила новый, актуальнейший, современный язык. Ее повседневные записи, что велись многие десятилетия, идеально вписались в новые речевые практики эпохи: вся ее проза — большой сетевой дневник (есть у нее повесть ЖЖ – «Журнал Живаго»). Теперь ее рассказы — не телефонный справочник, но Книга лиц, бесконечно обновляющийся твиттер — и она всегда в контакте с текущей реальностью.

«Короткие рассказы из жизни», «Пермские побывальщины» — это о нас, но также о любом человеке. И в день юбилея Нины Горлановой каждый, записанный ею (а это-таки вся Пермь), ей благодарен. Нина Викторовна, только свети!

О детстве

— Бабушка и дедушка были лучшие люди на земле! Смиренные и верующие. Они на повышенных тонах ни одного слова никому не сказали. Бабушка вставала в шесть утра и ложилась в полночь. Когда родителей не было, она мне говорила: “Иди гулять, еще намоешься этой посуды, еще намаешься”. Звала меня только Ниночка.

Мне было восемь месяцев, когда мы угорели в деревне. Меня тошнит, бабушка открыла окна и двери проветривать. А сама хлебает дым ложкой, чтобы меня отвлечь и рассмешить — и я хохочу. Это видимо стало корнем, от которого растет все, что я пишу — тяжелое, но с юмором.

Я была неспокойной девочкой и однажды в три года убежала в поле ржи. Я заблудилась — рожь была выше меня. Целые сутки колхоз не работал, все искали меня. Нашла бабушка на рассвете — по струйке пара от моего дыхания во ржи.

Однажды отец пришел в отпуск из армии на две недели. И спрашивает, где у матери самогон. Я отвечаю, что не знаю. Он мне говорит: “Да что ты можешь знать!” Я отвечаю, что знаю восемь способов приготовления самогона! Он не поверил, а я начала серьезно рассказывать. Потом стала вся деревня к нам с гостями приходить на этот номер. И мне стали за это давать паренки (корнеплоды (репа, брюква, редька, морковь), приготовленные методом запаривания, — прим. Редакции).

После смерти Сталина из деревни можно было уехать. Моя семья переехала в поселок Сарс, где я закончила школу. Я очень заикалась. По одной из версий меня укусил гусь, по другой — напугала собака. Мой учитель по литературе Шаевич Владимир Иванович, который приехал в школу по распределению из Москвы, стал со мной заниматься. Мы с ним после уроков нараспев читали “Евгения Онегина”.

Его доброта так пролилась во мне. Я была деревенская девочка из под коровы. Утром корову подоила и в школу побежала — еще навозом пахнешь. А он вот со мной занимался. Я потом стала мечтать выйти замуж за еврея. Чтобы он был, как Шаевич — такой же добрый, красивый, умный, необыкновенный.

О родителях

— У меня папа из раскулаченных. Когда семью сослали, папе было два года. Его отец отнёс его к крестному, а на другой день крестный отдал папу в детский дом. Там он прожил пару лет. Он был необыкновенно умным. Его забрали приемные бабушка с дедушкой, но до последних дней он надеялся найти своих родных.

Отец был очень тяжелый человек, просто невыносимый. Он был настроен против всего мира. К советской власти он относился двояко. Понимал, что без партии нельзя сделать карьеру. Но всегда все критиковал. С пяти лет я вела дневник. Однажды он в нем прочитал: “В кино не пошли, доллАров у нас нет”. Папа меня отлупили, подумав, что всех нас могут посадить. Меня всегда лупили.

Моя мама вышла рано замуж. У нее было много друзей. Папа, когда уходил на партсобрание, закрывал дверь на ключ, чтобы мама не ушла к подругам. Однажды в дверь постучали и сообщили, что соседка рожает, а дороги зимой перемело и скорая не может проехать. Мама окно вырывает, выпрыгивает и идет с подругой рожать.

Когда я стала писать, она приносила сюжеты пачками. Потом к друзьям приглашала, но я отказывалась. А она меня стыдила: “Что, рассказ написала и человек не нужен стал?” Перед смертью она мне сказала: “Мы никогда тебя не понимали”.

Моя учительница Валентина Яковлевна говорила, что я "Ленин". Она мне завещала свое платье. Со временем платье порвалось, мама связала из него коврик. Когда приезжала к маме в отпуск, она бежала за ковриком и стелила его в ванну. Я моюсь, мама входит:

— Помнишь, из чего этот коврик?

— Да, мамочка.

— Она ведь тебя Лениным звала.

— Да, мамочка.

— Из тебя ведь ничего не вышло.

— Да, мамочка.

Все время такое у нее было отрицание.

Когда мы приезжали в поселок с мужем, мама говорила соседке: “Дочка приехала и зять приехал. Дочка у меня писательница и зять писатель. Они писатели!” Мама хотела как-то использовать то, что мы писатели. Но никого это не интересовало.

Мама была необыкновенная, поэтому вынесла жизнь с папой. Иногда только могла воскликнуть: “Его бросили родители! Как это родное дитя бросить?” Но нам сказать, что его семья пострадала из-за коллективизации, никто не хотел. Я всегда думала, что у него были жестокие родители. Только во время Перестройки я узнала, что такое коллективизация и поняла причину папиной жестокости.

О друзьях

— Леонид Юзефович и Анатолий Королев были моими близкими друзьями, мы вместе с учились. Всю жизнь они мне помогали. Надо мне на конференцию во Францию, а денег нифига нету. Леня говорит возьми просто так. Сейчас это все разрушено. Жить надо — и я живу...

Владимир Винниченко говорил: “Нинка, надо держаться вместе. Так легче пробиться”. Я, конечно, не считала, что вместе пробиваться легче, ведь пишут-то все по-отдельности. Но я с ним не спорила. Считала, что мои друзья были гениальными. Какими же они были талантливыми!

Я приехала из поселочка, им в рот смотрела, но они не жадничали. Юзефович приносил мне Шпенглера и Шопенгауэра. У него была хорошая библиотека. Еду в трамвае, вижу, как Королев идет по улице, читает книжку на ходу и хохочет. Я выпрыгиваю из трамвая и спрашиваю: “Толя, что ты читаешь?” Он купил книжку Карла Фриша “Десять маленьких непрошенных гостей” и стал мне ее читать вслух. Я попросила ее, и он тут же мне ее подписал и подарил.

Многие из друзей проходили по процессу Якира и Красина. Из пермских осудили Олега Воробьева и Рудольфа Веденеева. Потом все перессорились. Многие друг на друга доносили. Во время процесса Воробьев вскакивал в суде и кричал на моего друга: “Сука, мы вернемся, тебе не жить!”

О первых публикациях

— Я начинала в свердловском журнале “Урал”. Тогда Ельцин был первым секретарём Свердловского обкома КПСС. Он пришел с идеей обновления. В Свердловске сменились руководители. У меня печатали рассказы про любовь и жизнь. За рассказ “Филологический амур” дали в Качканаре хрустальный кубок за освещение рабочей темы. Хотя какая там у меня рабочая тема?

На банкете первый секретарь обкома меня обхаживал: “Ты к нам переедешь, мы тебе дадим четырехкомнатную квартиру. Напишешь роман о девочке из ПТУ. Мы тебе дадим героя соцтруда”. Напившись, местные секретари стали поднимать тосты за Сталина. Мы оттуда с трудом уехали. За Сталина пить отказались.

У меня первые рассказы были откровенно антисоветскими. Ну вот, например, “Старики”. В его основе — реальная история. У моего близкого друга был сосед — старый революционер. Он видел Ленина, общался с ним и выступал с этими рассказами. Но у него был соперник, который тоже видел Ленина и тоже выступал с рассказами. И вот этот сосед захотел, чтобы его конкурент продал ему “свою часть Ленина”. Кафкианский, но в тоже время вполне советский сюжет.

Такие рассказы я бы не решилась отправлять, полагая, что они никому не нужны. В советское время мы думали, что напечатают нас только после смерти. А мне главный редактор “Урала” Юра Бриль сказал: “А ты посылай эти рассказы, пусть знают, что они есть”.

И вот, представь, через какое-то время мне стали приходить посылки с гречкой, тушенкой и чаем. И с письмами: “Рассказы нам очень понравились, но нам и в голову не приходит (это было подчеркнуто) показать их начальству. Высылаем посылку с тушенкой”.

Когда началась Перестройка, мне все до одной редакции толстых журналов прислали телеграммы с просьбой эти рассказы им прислать. Все меня в Москве уже знали. Я только захожу в редакцию, а мне все достают какие-то консервы. А я везу картины, в Москве любили мои картины.

О мужчинах

— Двое из трех мужчин, которых я встречала, всегда предлагали постель. Это везде — и в литературе, и в живописи. Но можно было отстоять [себя]. Вот я, допустим, издаю книгу в Питере. Приезжаю заключать договор. Они сняли для меня квартиру. Главный редактор меня привозит. Первым делом достает простыни и расстилает кровать. Нет, я говорю, мне надо на кладбище и уезжаю на Васильевский остров. Все злятся, но терпят. А другие охотно через постель что-то делали. Даже мои близкие подруги, феминистки. Но там другая ситуация была, у них мужья были пьющие, в семье ничего не было. Они вот так компенсировались.

Тем не менее было много порядочных. Как мне помогали люди, так, наверно, никому не помогали. Я из провинции, а москвичи жили получше. Я приезжаю, а у них уже готовы сумки для меня с маслом, с сыром, с колбасой копченой. Просто удивительно, как люди реагировали.

Из-за папиной жестокости я боялась мужчин, даже ненавидела. Это мне испортило многое. Я замуж долго не могла выйти, потому что мне казалось, что все будут вести себя жестоко, как папа. Ко мне сватались такие юноши необыкновенные. Вышла только за Славу, который был моложе меня, потому что я его уже не боялась.

А Слава сам со своей судьбой. Его папа был сослан из Румынии, после того, как часть страны заняли советские войска по пакту Молотова-Риббентропа. Он шел в техникум поступать в Измаил. Заночевал в стогу, утром встал, а на него смотрит танк. Вместе с другими мужчинами, которые теоретически могли бунтовать, его сослали к нам в Губаху.

О коммуналке

— Долгое время мы жили в коммуналке с соседом-алкоголиком. Не знаю, как я с ума не сошла. Меня он называл сукой. Был абсолютно не в себе. Когда он был в хорошем настроении, он мне говорил: “Нинка, ты ведь жила здесь всегда. Как здесь до революции было? Такая же коммуналка?” Он жил в параллельной реальности. Иногда он доводил нас так, что мы со Славой месяцами не спали. Когда мы уехали в однокомнатную малосемейку, в нашу комнату въехали айтишники. Он им тоже не давал жить, и они его зарезали ножом.

О деньгах

— Денег у нас никогда не было. В России всегда были маленькие гонорары. Мы два года пишем роман, не платим за коммуналку, у друзей занимаем. Получаем гонорар и все сразу раздаем. Еще приемная [дочь] Наташа. Ей нужны были краски и картон для рисования, лекарства дорогие...

Петрушевская говорила, что я буду знаменита как Фрида Кало. А Комина — что я буду богата. Что мне только не говорили! Но я не знаменита и не богата.

О зависти

— Мы с мужем написали “Роман воспитания”. Он вошел в финал Букеровской премии, и от нас отвернулись друзья. Стали обвинять, что мы пробились в обход их. Неприятная история была. Но Букера нам так не дали — и хорошо! С друзьями отношения восстановились. Я же на дружбе вся замешана. У нас со Славой было 40 друзей, а с женами — 80. Мы собирали большие вечеринки с юмором и постановками. Столько было стихов и счастья! Мы со Славой даже не верим, что это счастье было. А сейчас все ушло…

Мир искусства пронизан токами зависти. Вот у меня была лучшая подруга. Она писательница, сейчас живет в другой стране. Она очень одаренная, остроумная. Всю жизнь мы шли рука об руку. Утешали и поддерживали. Вот я написала последний роман “Светотень”, который был опубликован в “Знамени”. Она мне написала девять писем по 30 страниц, как ужасен мой роман. А за год до этого она его хвалила. После этого я решила с ней расстаться, хотя была самым дорогим для меня человеком. Мы не общаемся больше года.

О живописи

— Я рано стала летать в Петербург. Были дешевые студенческие билеты на самолет. Ходила неделями по Эрмитажу и Русскому музею. Я не совсем наивист — хорошо знаю историю искусства. Но ничего не могу написать классического, техникой не владею. Иногда смотрю свои работы и думаю, как хорошо получилось. Но повторить ничего не могу.

Я начала писать картины, когда ушла [приемная дочь] Наташа. А первые хорошие картины стали появляться лет через 10, в 1995 году. Выходит, я пишу 27 лет. Лучших картин у меня сейчас нет — я все раздарила.

О приемной дочери

— Зачем я взяла приемную девочку? Думала, нужно сеять доброе, разумное, вечное. А от этой девочки столько горя [было]. Мы выхлопотали для нее отдельную комнату. И тут же появилась ее родная тетка. Позвала ее к себе, пообещала ей джинсы. Наташа, как сейчас помню, писала букет гладиолусов и вдруг встала и ушла. А я-то шесть лет любила ее безмерно. Надо ей операцию на почки, я снимаю обручальное кольцо, даю взятку и ей делают ей операцию. Все для Наташи. Я каждый день с ней писала картины.

Я не могла пережить, что она от нас ушла, рыдала. А Слава мне сказал: “Нечего рыдать, вставай и пиши картины!” Сначала я писала очень плохо. Через десять лет стало что-то получаться. В день я могла написать по 39 картин. У меня была идея, что в каждой семье должна быть моя картина. Слава подсчитал, что должно пройти 200 лет...

О литературе

— Я писала все из сердца. У меня семнадцать книг, часть написана со Славой. Сначала Слава правил мои рассказы, а потом я его. А потом вместе стали писать. Так легче, быстрее и смешнее. В последние годы я одна пишу, потому что у меня сил стало мало. Мужчины трудные и капризные, с ними нужно возюкаться.

Герои, о которых мы писали, — наши общие знакомые. Многим не нравилось, что я их описала, и я их понимаю. Сначала напишешь сюжет, а потом надо замаскировать: женщин — мужчинами, мужчин — женщинами. Ведь людей обижает правда. Никто не обязан свою личную жизнь представлять. Такие кентавры бегают по нашим произведениям. Лев Толстой говорил: “Старичок преувеличил”. Мы тоже кое-где добро насильно насыпали. Любоваться ужасами не охота. А все к этому идет. Изменились сейчас многие.

Раневская сказала: “Мне хватило ума глупо прожить жизнь”. Мне тоже хватило. Или не хватило. Время покажет. Для писательства это было к месту. Сюжеты сыпались — пиши. С одной стороны, счастье: сядешь и пишется. Это удивительно, подарок от Господа.

Литература ничего не объясняет и ни в чем не виновата. Кто бы мы были без Пушкина, Лермонтова, Шукшина?

Сейчас пишу философский роман. Жизнь, смерть, любовь, предательство. Писать про жизнь не могу. Приходится плыть над течением. Но я как рассуждаю: если Господь мне посылает сюжеты и силы, чтобы писать, а печатают меня много, я не должна лишиться этого счастья.

О дне сегодняшнем

— Сейчас для меня сверхзадача — каждый день приближаться к истине. В онкоцентре я семь лет учила деток рисовать. Один мальчик, три года ему было, меня спросил: “Почему взрослые делают друг другу больно?” Я страшно растерялась, не знала, что сказать. И уклончиво ответила: “Но мы с тобой, Олег, никому больно не сделаем”. И успокоила его. И так каждый день.

Славе приснился сон. Дирижирует священник хором, он к одному подошел мальчику и говорит: “Ты пой из всего себя, из всего этого луга, из всего этого неба”. Я подумала, что из всей себя я всегда писала. Из всего луга я уже могу. А из всего неба еще не могу. Значит, мне есть куда расти.

До этого мы со Славой по-другому себя утешали. Святой Антоний проповедовал рыбам. Но рыбы не умеют говорить. Откуда люди это узнали? Мистическим образом. Так же и мы. Если не будут нас печатать, будем писать для птиц, для цветов, для неба, как Святой Антоний.

Обо мне свердловский критик Леонид Быков написал: “Горланова — это Петрушевская, написанная Довлатовым”. Потому что я пишу тяжелые истории, но с юмором, как у Довлатова. Это моя сущность.