Смыслодобывательницы. Арт-группа «Нежные бабы» — о чужой памяти, перформансе и работе со смыслами над и под землей  

— Вы не впервые в Перми, в феврале 2021 года в музее PERMM на пару с арт-группой «Дальневосточные разлучницы» открылась выставка «Она была красива как русский пейзаж». Что вас поразило в тот приезд?

Александра Артамонова (АА): Как все то визуальное, что окружает тебя, вдруг очень точно наложилось на то, что чувствуешь и ты, и многие вокруг. На самом деле, мы же тогда мало видели, сейчас больше, но все равно не столько, сколько бы хотелось.

В тот приезд — больше всего видели реку. Я каждое утро ходила на Каму и могла долго стоять и смотреть серое, я никогда не видела раньше столько разного серого цвета. Такой свинец — и в реке, и в небе. И все время птицы черные летали, очень много, огромные стаи. В общем, я на реке периодически залипала. Потом, ты приходишь в галерею и видишь «Последний привал» Верещагина, а в другом зале погребальные маски из тонкого серебра с такими выщербленными улыбками. Мы обычно, когда вместе в музей приходим, смотрим по отдельности друг от друга, а потом сверяемся — ну что, какие находки. Обычно они совпадают — и в тот раз тоже. А потом ты возвращаешься домой и через неделю это все, что видел здесь, становится тотальной реальностью — и Верещагин, и маски, и птицы.

Евгения Лаптева (ЕЛ): Это был февраль и поразило количество снега — такие сугробы, которые скрывали весь ландшафт. И река величественная и широкая, по берегу которой один за другим заводы. Успели посетить галерею: впечатлил барочный алтарь и деревянные скульптуры богов, вырезанных в человеческий рост.  Мы почти всё время провели на монтаже своей выставке в музее и нам не хватило времени осмотреться.

— То есть вы вернулись, чтобы осмотреться? Без четкого плана?

АА: Нет, мы вернулись, чтобы попробовать сделать проект «Что мне делать, чтобы земля оставалась на месте». Для этого возвращения понадобилось почти два года. Вообще после каждой выставки ты находишься в таком странном состоянии: сразу начинаешь думать о том, что делать дальше, а в некоторых случаях, как с Пермью, когда хотелось вернуться – что можно сделать тут. Мы думали и спустя время поняли, что пермский проект должен быть связан с землей, а точнее с тем, что она скрывает. Мы знали, как мы будем работать – с нами в команде еще наш друг и коллега, фотохудожник и оператор Евгений Иванов. Он живет во Владикавказе и приехал тоже сюда специально работать с нами.

— Вы представляли, что вы будете делать в Перми? Или все рождалось на месте?

ЕЛ: За несколько месяцев до поездки мы стали собирать информацию. Саша сконцентрировалась на работе женщин под землей, а меня поразили история о подземных ядерных взрывах. И во всем этом как будто была одна большая тема отношений человека и природы, человека и ресурсов, человека, меняющего ландшафт. Мы выписывали фамилии экологов, историков, общественных деятелей, очевидцев ядерных взрывов, журналистов — всех, кто занимался этой темой и с кем бы мы могли встретиться по приезду. В процессе нашим партнером стал Центр городской культуры, который занимается локальной историей и работой с архивами. В августе наметили примерную карту нашего маршрута — места, которые хотелось бы увидеть.

— Как вы выбирали локации?

АА: Много читали, списывались с друзьями, те в свою очередь, сводили нас с местными историками и краеведами — обычный ресерч. Мы составили список мест, в которых обязательно нужно было побывать — это города, жизнь которых была сосредоточена вокруг шахт. К сожалению, не до всех удалось добраться, но мы съездили в Гремячинск и Губаху, Березники, Чусовой. Какие-то локации находили уже в дороге: местность казалась нам интересной, мы останавливали машину и выходили.

ЕЛ: Например, мы остановились в Шалашной и уже собирались уезжать, как я услышала странный звук. Подойдя к реке, я увидела, как по ней движется тонкий лед — шуга. Мы сняли, как меняется этот рисунок: при движении реки тонкие как стекло льдины ломаются и собираются в ком. Река словно освобождалась от льда. И делала это со свистом, с треском и завораживающе красиво.

В другом месте мы увидели черную землю, припорошенную снегом.  И решили остановиться поснимать. К нам подошел мужчина: «Что вы тут фотографируете — это ерунда. Нужно снимать там, поехали покажу». Мы поехали за ним и увидели, как в такой по-классически красивый пейзаж с лесом, рекой и золотыми куполами монастыря вторгается ковш экскаватора.  Он зачерпывает землю, земляные массы начинают двигаться и сыпаться вниз как при обвале. Нас привлекла эта ненорма. Это пейзаж, находящейся в процессе изменения. А так вообще едешь и бесконечные сосново-березовые леса, причем березы такие же могучие как корабельные сосны. Слева — Шишкин, справа — Шишкин. На 100-200 км леса!

— Для выставки вы придумали отличный экспозиционный ход — видео расположены как бы под землей в черных ящиках. Как пришла эта идея?

ЕЛ: Она принадлежит пермскому архитектору Никите Гойнову. Мы познакомились с ним, когда делали выставку в музее PERMM, а этой весной работали вместе над проектом «Ничего не было видно и оставалось прислушиваться» в Музее Защитников Суарского ущелья в Северной Осетии. Впервые архитектор выставки серьезно и внимательно относился к нашим видео. Он не просто придумывал свое пространство, которое включало бы наши работы. Он придумал такую конструкцию, которая взаимодействует с нашими видеоперформансами и составляет с ними единую инсталляцию.

АА: Отчасти такое решение — продолжение той идеи, которую Никита предложил для инсталлирования в музее PERMM нашего двадцатиминутного видео «Транссибирский ковчег». Там девушка проходит насквозь все вагоны поезда, который идет по Транссибирской магистрали, а благодаря инсталляционному решению — плазмы была утоплена глубоком длинном коробе — следом за героиней перформанса в этот бесконечный коридор или тоннель словно проваливался и зритель.

Сейчас архитектурная концепция «Что мне делать, чтобы земля оставалась на месте» —  это визуальная метафора шахт или тех инженерных рукавов, через которые сыплются камни. Да, эти строгие черные конструкции словно растут из пола и  зритель, заглядывая внутрь каждой, устремляет взгляд куда-то вниз и смотрит, что там внизу происходит. Кажется, что это в какой-то степени идеальная ситуация для одиночного просмотра, такой кинотеатр для одного, учитывая еще и тональность работ — это все очень тихие вещи, камерные. Можно, конечно, в одну шахту вдвоем заглянуть или втроем, если этот третий будет где-то за плечом, но лучше это усилие потратить на что-то другое. Мне вообще нравится, что здесь зритель должен совершить усилие: подойти, заглянуть, постоять, где-то пять минут, где-то двадцать, а не пройти вдоль стены и так мельком глянуть.

ЕЛ: Это ведь еще метафора добычи ископаемых. Зритель при таком подходе уподобляется шахтеру, который опускается в шахту и добывает полезные ископаемые. Только у нас зритель добывает образы из ландшафта и его смыслы.

— По сути, на всех видео запечатлены перформансы. Почему вы выбрали именно такую форму высказывания?

АА: Не все видео в инсталляции перформансы, если мы подразумеваем под перформансом определенное действие, которое в кадре совершает исполнитель – сам художник или человек, которого он попросил это исполнить. Именно исполнительских, жестовых ситуаций, тут пять. Если же мы считаем, что ландшафт — это не только объект для какого-то приятного созерцания, но в ряде случаев и субъект, который движется, постоянно меняется и так далее, то да – перформативных ситуаций гораздо больше: бьются льдины, осыпаются камни, река течет и блестит и так далее.

Перформанс — это жест. Мы часто в своих работах берем бытовое действие и очищаем его до  жеста, иногда довольно абсурдного, иногда отчаянного, иногда практически незаметного… Но всегда он передает ту эмоцию, то чувство, кажущиеся нам верными для той ситуации и истории, с которыми мы работаем. То, с чем мы работаем, — это чужая женская память. Это область невидимого. У нас не было опыта спуска в шахту, мы не знаем, каково это уходить самой в забой или ждать мужа из забоя, мы не знаем, что значит жить, когда у тебя в прямом смысле земля может уйти из под ног и так далее. И у многих наших респонденток, чьи мамы и бабушки работали там, нет такого опыта. В какой-то степени в этом отсутствии опыта мы равны — мы в полной темноте. Но у них есть какая-то память об этом, а мы пытаемся примерить ее на себя.

Вот видео «Знаю, что прокол оставляет рану». Героиня перформанса стоит перед зеркалом с этой как бы обожженной, больной амальгамой и прокалывает ухо, чтобы вдеть в нее старую сережку. То есть вдеть в нее чужую память. Но вместо сережки у нее на мочке уха виснет капля крови. Попытка примерить чужую память и чужой опыт оборачивается проколом, этой раной, которая затянется, но пока вот она кровит.  В работе «А нагретая собственным телом медь избавляет от боли» героиня прикладывает медные монеты к груди. Многие женщины считают, что больному месту нужно приложить медь. Мы не знаем, что чаще всего болело у тех женщин, но, скорее всего, это грудь и суставы.

ЕЛ: И героиня перформанса прикладывает монеты к груди, потому что самая распространенная болезнь шахтеров — это болезнь легких. В музее КУБа мы видели рентгеновский снимок абсолютно черных легких жителя шахтерского поселка. Она кладет эти медяки на виски и лоб, потому что наверняка были головные боли. На глаза кладет в финале видео, и тут открывается другой уровень прочтения, потому что это уже погребальный ритуал — покойнику клали монеты на глаза, чтобы он мог расплатиться с Хароном за переправу через Стикс. Да, и следом за этим уже включается другой вопрос — финансовый, потому что полезные ископаемые связаны с обогащением, человек, который работает на добыче расплачивается своим здоровьем и так далее.

— А если ваши героини придут на выставку, они ее поймут?

АА: Надеюсь, они её прочувствуют. Это всегда интересный опыт обратной связи. На открытии одна женщина удивилась тому, что мы очень бережно отнеслись к месту и сработали точно. Надеюсь, она говорила искренне. И для нас важны эти слова, потому что недостаточно просто найти красивый пейзаж — нужно найти в этом пейзаже место для себя. И это не всегда выходит.

ЕЛ: Мы совсем из другого пейзажа и местности. Калининградская область маленькая, всего 200 километров. У нас есть только море и нет такого количества леса. Мы провели несколько экскурсий и к нам подходили женщины, чьи семьи связаны с такой работой. Одна из них рассказала, что ее родители устали от черного снега в Кизеле и уехали. А другая даже попросила автограф, я написала ей: «Чтобы снег всегда был белым». Подходила девушка из Березников, она о провалах не понаслышке знает, спросила слышали ли мы, что на днях сотрудница шахты провалилась во время работы. Конечно, все всё поняли и поймут, ведь «Что мне делать, чтобы земля оставалась на месте» — это вопрос, обращенный к каждому, к самому себе. Как быть стабильным и спокойным в стрессовой ситуации или в нестабильное время.

— Но и всю социальность вы спрятали в складки сурового уральского пейзажа…

АА: Можно, наверное, так сказать. А можно сказать, что мы пытались рассмотреть ее в этом ландшафте. Мы все по-разному смотрим и это очень хорошо. Например, если мы с тобой встанем перед стеной леса около Губахи, то увидим его по-разному. Я увижу его, как непреодолимый частокол, как гребенку, и сниму, как женщина на его фоне бесконечно расчесывает волосы. И это странный жест: потому что в культуре, в мотивах фольклора этот жест связан с забыванием. А тут с одной стороны да, забывание, а с другой — вот это расчесывание кожи, она потом зудит, напоминает о себе. И во время съемки я увижу еще, что пробор на голове вдруг совпадает с белым стволом дерева в этом частоколе, где большинство других деревьев темные.  Я увижу шугу на реке, и она для меня будет стеклом из пустого дома. Или реку, которая двигается подо льдом, и это все то же зеркало с больной амальгамой, через которое мы снимали истории про сережку и медные монеты. То есть мы ничего не придумывали, мы это так увидели.

ЕЛ: Когда мы приехали в Пермь, мы стали спрашивать людей, у кого родственники работали в шахте. У кого-то их бабушки и дедушки работали, но они им ничего не рассказывали про это. Потому что об этом не принято было спрашивать — работа как работа. В этом смысле, мне кажется, что наша работа восстанавливает межпоколенческую связь, заполняем этот провал. Бабушки и дедушки мало рассказывали своим детям и внукам про свою работу. Важно, что это не функциональный, а эмоциональный опыт.

АА: Каждый проект и каждая история диктует свой язык. В последнее время я часто вспоминаю Виктора Шкловского, русского формалиста, который придумал концепцию «остранения» — своеобразное противопоставление такому подходу утилитарности, продуктивности, рутине и автоматизму взгляда. Он ввел этот термин в 1916 году, когда жизнь, по его словам, стала страннее литературы. Об этом он много пишет в «Третьей фабрике», но еще больше в программной статье «Искусство как прием». Шкловский писал, что искусство существует для того, «чтобы вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи, для того, чтобы делать камень каменным» и еще, что «целью искусства является дать ощущение вещи как видение, а не как узнавание». И на протяжении всей жизни он обращается к этому термину, как будто сверяется. Если как-то совсем просто, то это внимательное, очень замедленное рассматривание мира. Это, наверное, нам сейчас больше всего подходит и больше всего интересно.

ЕЛ: Прием остранения важен для нас. На выставке представлены работы, которые сняты через зеркало или туман. То есть зрителю постоянно что-то мешает ясно видеть. И вот еще что важно. Добыча природных полезных ископаемых и труд женщин — это большая тема. Но как об этом говорить? Ведь мы никогда не спускались в шахту, не работали под землей. Мы только читали об этом и слышали рассказы других людей. Я бы сказала, что наша выставка — это визуальная пространственная поэзия.

Телеграм-канал интернет-журнала "Звезда"