Папа
Надька и Гендос расписались еще на киче, чтобы разрешили долгосрочные свиданки. Приезжала Надька всегда одна, без пацана, но оно и понятно – чего дитё на зону тащить? Да и не рассказывала она про него особо, на вопросы отвечала уклончиво, мол, «ребенок как ребенок», а Гендос лишний раз интереса не демонстрировал – с его статьей только чужими дитями интересоваться. Муж, по доброй русской традиции, «объелся груш», а большего Гендосу знать и не надо.
Загремел Гендос по-глупому. В родном Волжском он лущил лохов как семечки, и никто ему был не указ. Тут – мобила, там – лопатник, казалось бы – живи в кайф, бухай с корешами да води мамзелей по кабакам. На мамзели он и прокололся. Встретил одну – ноги от ушей, глазища – во, рот рабочий. Был с ней какой-то шпендрик с куриной шеей, так Гендос ему быстро все объяснил – на пальцах, ну и на кулаках немного. Мамзель поначалу морозилась и ломалась, но Гендос и не такие бастионы брал. Только, значит, он ее оприходовал, как вдруг – звонок в дверь. А на пороге – тот самый шпендрик с участковым. Стоит, ватку к носу прижимает и лыбится злорадно. Гендос, конечно, за права свои в курсе, говорит, мол, гражданин начальник, все по добровольному. А шпендрик этот с гаденькой улыбочкой Гендосом подправленной идет к ее сумочке и паспорт достает. Смотрит Гендос и холодеет – видит не год рождения, а статью – сто тридцать четвертая, часть первая, до четырех лет общего режима. Впаяли Гендосу и за нанесение средних телесных и за совращение круглую и бесконечную восьмеру. Сокамерники нормально отнеслись – поняли, что перед ними не поганый детолюб, а ровный пацан. Даже мобилу одалживали – на сайты знакомств ходить. Там Гендос Надьку и подцепил.
Надька была эталонной «разведенкой с прицепом». На лицо ничего такая, смазливая, не потаскана, а в постели – ну чисто ураган «Катрина», да и грудь – есть, за что ухватиться. За фигурой следила, бельишко всякое интересное покупала. От одних ее сообщений у Гендоса в штанах дымилось так, что предложение он сделал, не думая, лишь бы поскорее на свиданку пустили. А там уж, изведав Надькины полости и прелести, Гендос всерьез решил переехать в однушку к новоиспеченной жене – в маленький шахтерский ПГТ под Ростовом — Нижнешахтинск. Тем более, что дома, кроме проржавевшей за шесть лет «девятки», его никто не ждал. «Прицеп» в виде пятилетнего Валерки на напрягал. Много ли хлопот от мелкого? Лежа на нарах, Гендос фантазировал, что станет пацану батей, как в фильме «Вор» с Машковым, научит быть настоящим мужчиной, вырастит из него правильного пацана.
Вышел Гендос по УДО – на два года раньше, за хорошее поведение. Надька встретила по-царски: накрыла поляну, икры раздобыла, шампусик открыла. Гендос купил на вокзале каких-то солдатиков и конфет, чтоб не с пустыми руками. Надька встретила на автовокзале; всю дорогу липла и держалась за локоть, как есть – влюбленная парочка. Уже у самого дома промурлыкала:
– Ты, Гена, с Лериком моим… понежнее. Он – мальчик особенный. Чувствительный.
– Нежность – для телок! – отрезал Гендос. – Без мужской руки из пацана баба вырастет.
Крепкую мужскую руку Валерка не оценил – скуксился, когда Гендос рукопожатием намекнул, кто в хате смотрящий. И вообще, оказался Валерка мелким, бледным, несуразным, с тоненькими ручками-ножками и вертлявой белобрысой головой – ну точь-в-точь «Кыштымский карлик» – по Рен-ТВ показывали. Солдатиков «прицеп» тоже не оценил – даже не распаковал. Посидев недолго за столом, ускакал смотреть мультики. Гендос тогда, ясное дело, Надьке под платье полез, но та на ласки не поддалась, извернулась:
– Не надо. Лучше днем, когда Лерик в садике будет.
Первая ночь на новом месте не задалась. Сначала ворочался Валерка, вскакивал, подбегал к окну – пришлось прикрикнуть. Тот обиженно засопел, но улегся. Потом, дождавшись, пока дыхание пацана станет ровным, Гендос полез к Надьке – руку на бедро, повыше, и давай шею нализывать; любила она это. Но и тут получил от ворот поворот:
– Ген, не надо, Валерка проснется…
– Ничего, ему полезно, – томно всхрапнул Гендос, затыкая возражения поцелуем, но получил пяткой в ногу – сантиметром левее – и привет, кокушки, – Ты че?
– Ниче! Я же сказала – не хочу!
Демонстративно отвернулась к стенке и одеяло прибрала. Хотел Гендос возмутиться, но не стал права качать – прижиться надо. Лежит, скучает, в потолок глядит. Темно – хоть глаз коли. Отвык Гендос за шесть лет от такого кромешного мрака: будто в гробу лежишь. Кажется, поднимешь руку – а там доска. Даже вроде землей могильной пахнуло. «Ночник надо купить» – решил он. Сон не шел: яйца опухли, поди, до синевы; стояк вздымал одеяло, а главное – баба-то рядом, вот она, своя, прикормленная; кажется – бери да пользуй, а хрен вам с маслицем. Захотелось курить. Надька вроде чего-то говорила, мол, курево — в подъезде, но теперь Гендос решил, что курить будет дома: новый хозяин – новые порядки. Осторожно, чтобы не разбудить Надьку, вылез из-под одеяла и пошлепал на кухню.
Застигнутый врасплох представшим перед ним зрелищем, он саданулся пальцем о порожек и шепотом выматерился: на подоконнике, белый как привидение, носом к стеклу в одних трусиках сидел Валерка и… хихикал? Пропустившее удар сердце заколотилось с удвоенной силой.
– Ты чего тут? – прошипел Гендос, злясь одновременно на пацана и на себя: надо ж такой херни испугаться.
– Смотрю на папу. Он по стене ходит.
Гендос осторожно выглянул в окно на улицу. Никого там, конечно, не было: лишь ветки настойчиво царапали стекло, да мигал нервно уличный фонарь.
«А пацан-то и правда с особенностями!»
Валерка, шмыгнув носом, прошлепал босыми пятками в комнату. Гендос чиркнул зажигалкой, с наслаждением затянулся. Открыл форточку, снаружи повеяло стылым холодком; стало неуютно. Где-то вдали горестно завыла дворняга. Отчего-то тревожно защемило в груди.
Работала Надька кассиршей. Проснулась ни свет ни заря – на улице еще стелилась стылая мгла – и стала собирать Валерку в детский сад. У Гендоса тоже намечались дела – нужно было встать на учет в местном отделении и познакомиться с надзирающим офицером по УДО. Думал пойти к полудню, а до того – покемарить, ночью-то выспаться не дали. Но планам было не суждено сбыться: через десять минут вернулась растерянная Надька с нагуленышем.
– Представляешь, Ген, садик на карантин закрыли – тараканов травят, а мне на смену… И ведь не предупредили. Посидишь с Лериком? Не с кем оставить совершенно.
Гендос, понятное дело, таким раскладам не обрадовался. Валерка тоже выглядел ошарашенным – испуганно лупал огромными бесцветными глазенками на свою «няньку».
– Блин, Надь, я так-то в воспиталки не нанимался. Да и дела у меня.
– Ну Генчик, хотя бы до двух. Я отпрошусь пораньше, но сейчас кровь из носу – выходить больше некому, – и, не дожидаясь его согласия, присела перед Валериком, принялась кудахтать. – Ты же посидишь с дядей Геной, правда? Погулять сходите. Дядя Гена тебе гостинец купит.
Надька незаметно вынула сотню из кошелька, бросила на тумбочку. Нагуленыш уже накуксился, но Надька чмокнула Гендоса в щетину и скрылась за дверью.
– Ну что, э-э-э… Гулять пойдешь?
– Так нет еще никого, – кивнул Валерка в сторону окна.
Гендос вздохнул – развлекать «прицеп», похоже, придется самому.
– Ладно, мелкий, пошли – экскурсию проведешь.
Нижнешахтинск, надо сказать, выглядел прилично. Многого Гендос от занюханного ПГТ не ждал – сам из провинции. Однако, ничего – живут люди. Кафешки там, магазинчики, автомобили не самых дешевых марок, новостройки опять же. Ленин на площади, само собой, в белой «шапке» – голуби постарались.
От нечего делать зашли на базар – поглазеть. А продавщицы так и лезут – тут попробуйте, там отведайте, и мелкому полный карман конфет насыпали. Идет, грызет, слюни по подбородку – довольный. Хотел ему Гендос пистолет с пульками купить – с пацанами по двору гонять, а он шарик, вишь, запросил. Купил ему Гендос шарик с гелием в виде не то тюленя, не то мопса – круглый, болтается, бледный какой-то, невзрачный, а этот идет довольный. На выходе с рынка Гендосу подмигнул калека – сам на доске с колесиками и колодками стучит, бородищей зарос по самые брови. Гендос рявкнул:
Обошли поселок за пару часов. Аккуратный, уютный. Вроде на первый взгляд обычное захолустье, но такое – чистенькое, аккуратненькое. Что ни двор – то палисадничек, что ни витрина – так стекло начисто вымыто, асфальт до того подметен, что Гендос первый раз в жизни окурок до мусорки донес – неловко стало сорить. Даже зверья бездомного нет – хоть бы кошака драного встретить; у Гендоса-то по Волжскому такие стаи по весне бегали, что без баллончика на улицу не выйдешь. А тут – тишь да благодать. И кругом бабье – кто белье на веревках развешивает, кто ковер выбивает, кто в парикмахерской марафет наводит. А мужиков раз-два и обчелся, разве что окромя бомжа на базаре, да и тот не мужик, а так, половина.
Вскоре Валерка захныкал, мол, устал, домой хочет. Пришлось вернуться. Во дворе, однако, пацан приободрился. На детской площадке – ухоженного вида, надо сказать, так все и блестит от свежего «Кузбасс-лака» – развлекалась с мелками стайка ребятишек.
Гендос пожал плечами. Пацан поспешил к ребятне, сам же Гендос приземлился на скамейку, закурил, от скуки принялся глазеть по сторонам. Вон баба идет. Гляди ж ты, самой уже за полтос, а брюхатая, сумки сама тащит. Гендос подорвался было помочь, потом сел обратно – еще этот малахольный сдриснет куда, потом Надьке объясняй. В конце концов, должен же у нее свой мужик быть! Вон и кольцо у ей обручальное. А мужики-то все где?
Задумавшись, Гендос не заметил, как играющая ребятня забросила мелки и затеяла какую-то мудреную игру: один пацан задрал футболку и натянул на голову, после – принялся гоняться за остальными. Те с веселым повизгиванием уворачивались от «воды». Только «салил» тот не руками, а длинными ветками. Вот Валерке едва не прилетело розгой по заднице – он с хохотом опрокинулся наземь, уходя от «осаливания». Что-то в движениях «воды» напрягало: резкие они были, нечеловеческие, будто пацан изображал какую-нибудь тварь из фильма ужасов; впечатление только усиливала белая материя вместо лица – как мешок на голове казненного.
«Глаз бы не вышиб» – испытал Гендос что-то вроде беспокойства и даже заботы, аж сам удивился.
Докурив третью, взглянул на часы – ба, скоро к надзирающему, а он тут в няньку заигрался.
– Эу, фьить! Мелкий! Пошли мамку встречать!
Валерка стянул футболку обратно на грудь – в этот раз он был «водой» и, помахав приятелям, побежал к Гендосу. От того не укрылось, что остальные дети застыли и внимательно – как-то даже неприятно внимательно – рассматривают чужака.
– Застегнись! Простудишься – мне Надюха все мозги выест. Пошли, у магазина встретим. Знаешь же, где мамка работает?
Валерка кивнул и, взяв Гендоса за руку, потащил через площадку. Дети не спешили возвращаться к игре, а пристально глядели вслед, почти ощупывали глазами; на секунду Гендосу почудилось, будто и правда липкие и влажные глазные яблоки елозят по коже. Ребятня тоже была вся под стать Валерке: тощие, бледные, тонкокостные, будто собранные по принципу «палка-палка-огуречик», но без огурца. Серые радужки пялились жадно.
Чуть отойдя, Гендос спросил Валерку:
Надьку дождались у магазина; Гендос в неожиданном душевном порыве на остатки стремительно тающего довольствия купил несколько чахленьких гвоздик у бабки с ведрами. Новоиспеченная супруга вышла – красивая, напомаженная, Гендос аж залюбовался. Чмокнула сперва его, потом Валерку.
– Передаю из рук в руки, а сам это… сдаваться. С повинной, так сказать.
В отделении Гендос долго сидел на скамейке напротив стенда «Разыскиваются». Стенд сиротливо пустовал. На проходной скрипела карандашом по кроссворду мордатая дежурная. В покрытом свежепостеленном линолеумом коридоре царила странная, почти мертвая тишина: не бузили профурсетки в обезьяннике, не шуршали рапортами менты. Гендос не выдержал, спросил дежурную:
– А что, все уехали куда, или у вас тут всегда так?
Та зыркнула исподлобья, не ответила. Наконец, с побуревшей изнутри от частых чаепитий кружкой в проход выглянула дебелая – как несгораемый шкаф – майорша с ярко накрашенными губами. Отхлебнула чаю, прочла из открытой папки:
– Арзамасов Геннадий? За-а-а мной.
Поманила в кабинет пальцем с длиннющим наращённым ногтем.
«Такими только яйца выкручивать» – обреченно подумал Гендос.
Усевшись, майорша принялась листать папку, не забывая шумно прихлебывать из чашки; в рот ей попала чаинка, и та, недолго думая, сплюнула прямо в дело Гендоса. Тот смиренно сидел и ждал, пока обратятся. Наконец, страницы в папке кончились, и майорша подняла глаза на поднадзорного; взгляд – на мусорное ведро добрее смотрят.
– Что, Арзамасов, будем знакомиться? Я – Алла Константиновна, твой надзирающий по условно-досрочному.
– А ты – вонючий педофил, – перебила его майорша, – которого нужно было еще на зоне кастрировать, чтоб покладистей был. И на твою характеристику положительную…
Последовал ещё один плевок в папку; по бумаге расползлось коричневое пятно.
– Так что слушай сюда. Следить я за тобой буду внимательно и пристрастно. Надьку обидишь – пеняй на себя. К дитёнку её лучше вообще не приближайся, понял?
– Да за кого ты… вы меня держите? Вы дело читали? Ей до шестнадцати месяц оставался!
– Плевала я на твое дело! Тьфу! – на бумаге расплылся ещё один коричневый от чая плевок. – Вы для меня все на одно лицо. Накуролесил в своем Волжском, теперь сюда приехал? Смотри, Арзамасов, ты мне за решеткой больше нравишься, так что дурить не рекомендую. Держи-ка вот номер, запиши в телефон. Если на звонок с этого номера не ответишь – перезванивать не буду, вышлю наряд, понял?
– Понял. Только мобилы у меня нету.
– А что? Не отработал ещё? На-ка – для таких долбоящеров специально держу.
На стол шлепнулась дешевая кнопочная звонилка – явно сменившая не одного хозяина.
– Зарядку на базаре подберешь. Это не подарок. До копейки вернёшь. Кстати! Как у нас с работой?
Так Гендоса даже следак не прессовал – нормальный мужик попался, с пониманием; после суда даже шепнул, поглядев на потерпевшую, мол, «такой я бы и сам засадил». А у этой то ли ПМС, то ли недотрах хронический. А колечко-то на пальце имеется!
«Поглядеть бы на бедолагу, что с эдакой мегерой ложе делит!»
– А чего тянем? Или ты Надьке на шею намылился? Давай на комбинат. Хошь – в литейный, хошь – сразу в шахту, я устрою.
– Эт чой-то? Или правильные пацаны с кайлом не вкалывают? Нормальная мужская работа. Там еще и молоко за вредность дают.
– Я сам поищу, – упрямо боднул воздух Гендос. При слове «вредность» вспомнились болезненного вида детишки во дворе.
– Поищи-поищи. Через неделю позвоню – проверю. Свободен.
Майорша вернулась к чаю, давая понять, что беседа окончена. Гендос было вышел, как всё же задал мучивший его вопрос; кивнул на стенд «Разыскиваются»:
– Вас переловишь. При деле все – некогда херней заниматься. Так что и ты давай не отлынивай, Арзамасов, не расстраивай тетю.
Из отделения Гендос вышел в настроении препоганом. Стемнело рано, так что в незнакомом поселке он быстро заплутал и оказался в каком-то гаражном кооперативе. Кругом – ни души, даже собаки не воют. Пробираясь через разномастные ряды проржавевших боксов, он надеялся разыскать припозднившегося автолюбителя или сторожа, но безуспешно. Всё как будто вымерло; на плечи давила неестественная тишина. Вдруг за очередным поворотом из темноты гаражного лабиринта выступило нечто. Гендос так и замер, не веря глазам. Долговязое, тощее, будто человечек из спичек, оно тянуло длиннопалые свои лапы к нему. Шаг назад оказался роковой ошибкой – какая-то арматура ткнулась в подошву, и Гендос шлепнулся задницей в грязь. Тварь не спешила приближаться; играла с жертвой, будто кошка с мышкой. Белое, пустое и гладкое, как яичная скорлупа, лицо ничего не выражало – с таким безразличием, наверное, нападают на добычу ядовитые медузы или хищные тропические черви – Гендос документалку видел . Он пискнул:
Но так слабо и неуверенно, точно поганочно-белые пальцы уже сомкнулись на его глотке. В обреченном отчаянии он наблюдал за тварью, а та стояла на месте, выжидая чего-то. Наконец, глаза привыкли к темноте, и Гендос с досадой хохотнул: страхолюдина оказалась всего лишь мастерски выполненным граффити. Очерченные светящейся краской контуры резко выделяли фигуру на темном фоне, придавая достоверности. Подкололи на славу, шутники херовы!
Кое-как Гендос всё же добрел до дома. Надька заохала, увидев изгвазданные джинсы, взялась застирывать. Нагнулась над ванной; короткое домашнее платье задралось, оголив стройные бедра. Кровь ударила в голову, а после направилась ниже. Гендос выглянул в комнату – чем там занят Валерка. Тот сидел на полу, листая какую-то книгу сказок; не читал – смотрел картинки.
Вспомнился Гендосу старый отцовский прием, ещё из коммуналки. Он щелкнул телевизором. Шла документалка про львов:
«… самец, устранив конкурента, также расправляется с его потомством, чтобы пробудить у недавно родивших самок интерес к повторному зачатию и возобновить их менструальный цикл. Инфантицид свойственнен также другим хищникам, травоядным и распространен среди высших приматов».
На экране разъяренный бегемот перекусывал визжащего детеныша напополам.
Гендос переключил на региональный канал. Начинались новости. Молоденькая ведущая читала с листа.
– Слышь, мелкий. Задание тебе важное. Сейчас новости будут, а мне, короче, с твоей мамкой перетереть надо. Ты внимательно смотри, потом расскажешь, что в мире делается, понял? – мальчик кивнул. – Молодчага. Давай краба… ну, руку. Да не левую, правую. Ща, я погромче сделаю.
– …Нижнешахтинский свинцовый комбинат установил новый рекорд по отгрузке, – раздалось на всю однушку.
А сам Гендос прошмыгнул в ванную, тихонько закрыл дверь на щеколду; скользнул Надьке ладонью под платье, погладил по бедру.
– Гена! Ты чего? Лерик же дома!
– Ничего, он делом занят. А ну-ка иди сюда…
Левая рука нащупала грудь в вырезе платья. «Без лифчика!» Пальцы отыскали сосок, сдавили; раздался приглушенный стон.
– Ну Гена, ну поздно же. Завтра, может, когда… Ах!
Это он пробежал пальцами выше, уткнулся в мягкую плоть. По телу Надьки пробежала дрожь. Она тряхнула головой, обдав Гендоса ароматом шампуня и свежевымытых волос.
Перед сном Надька наглухо зашторила окна – «Мало ли, кто заглядывать будет». Кто там может заглянуть на третьем этаже – непонятно. Валерка, послушно пересказав все новости – кому-то вручили грамоту на местном комбинате, повысилась рождаемость, выплачены пенсии – быстро уткнулся в стенку и засопел. Гендос прижался к своей женщине, в порыве чувств принялся целовать в шею, та отодвинулась:
– Перестань, я возбуждаюсь. Мы же только что…
– Угу, – довольно подтвердил Гендос, щекоча щетиной.
Второго раунда не последовало. Надька извернулась, отодвинулась к стенке и скоро засопела. Гендос же опять не мог уснуть: чернильная тьма тяготила, вдавливала в кровать, будто толща воды на глубине океана – того и гляди череп треснет. Не выдержал – незаметно, чтоб не разбудить никого снова выскользнул к форточке. Зашел на тёмную кухню, озаренную желтушным светом уличных фонарей и застыл. Из окна смотрело лицо. Вернее, противоположность лица – гладкое белое ничто, растущее из тощего разлапистого тела; будто гаражный кошмар выследил его до самой квартиры и теперь ждал удобного случая, чтобы просочиться неестественно-сухощавым торсом прямо в форточку.
Наваждение длилось едва ли секунду, но Гендос почувствовал, как холодный пот почти насквозь пропитал футболку.
– Ёшки-матрешки, так и карачун схватить недолго!
За окном на фоне лысых ветвей колыхался шарик – тот самый, купленный для Валерки на рынке. От уличного холода белые бока покрылись уродливыми морщинами.
– На кой же ты его снаружи-то…
Курить расхотелось. Почему-то дурацкий шарик за окном вызывал в Гендосе малообъяснимое беспокойство: будто он там оставлен для кого-то, словно Валерка таким странным способом «пометил» их квартиру — как домушник. Но для кого? Уж не для того ли «папы», что по стенам ходит?
Гендос проворочался остаток ночи и только под утро задремал. Разбудил его Надькин будильник – той пора было на работу, а Валерке – в детский сад.
– Отведешь его? Он знает, где, тут за углом буквально.
Гендос вздохнул – отоспаться не удастся. Зашел на кухню – хлебнуть кофе, взглянул в окно: шарик пропал.
«Ветер, наверное» – подумал Гендос. Веревочки на ветке тоже не обнаружилось.
Погода стояла премерзкая – накрапывал мелкий дождик, промозглый туман промораживал до костей. На этот раз детей во дворе не было; Гендос с Валеркой направились через детскую площадку, но на середине остановились: там, где малые вчера играли с мелками красовалось очередное жуткое художество. На этот раз тощий уродец раскинул лапы на какую-то необъятную ширину – туловище и голова сосредоточились в середине асфальтового пятачка, а конечности расходились по дорожкам – так далеко, что кистей не разглядеть. Вместо лица – все то же тщательно заштрихованное до кипенной белизны ничто. Гендос метко харкнул прямо в центр отсутствующей морды и растер плевок ботинком так, что мел размазался: в отместку за собственный испуг в гаражном кооперативе. Запоздало глянул на Валерку – тот пучил глаза, точно Гендос плюнул на икону или портретом президента подтерся. Словом, совершил нечто запредельно кощунственное.
– Че? Это супергерой какой-то ваш?
Валерка промолчал, но от Гендоса не укрылось, как он осторожно – по бордюрчику – обошел голову страхолюдины: чтобы не наступить. Гендос пожал плечами. Он и сам в детстве во всякую хрень верил: и во Фредди Крюгера, и в Матерного Гномика, и Пиковую Даму вызывали – было дело. Ничего, перерастет.
До детского сада дошли быстро. За решетчатым забором, точно зеки на прогулке, толпились детишки: все белобрысые, бледные и худющие, как узники концлагеря. Вместе с воспитательницей они мастерили из длинных жердей какое-то чучело – к Масленице, небось. За процессом следила дородная воспитательница.
– Ну, беги. Мамка вечером заберет.
Валерка нырнул в калитку; даже не попрощался.
Сам же Гендос решил заняться делами. Следовало найти зарядку для древней несуразицы, врученной ему Аллой Константиновной. Сориентировавшись на местности, он направился к базару. Нижнешахтинск лениво просыпался: открывались магазины, загорались вывески, хлопали двери. Парикмахерши, официантки и лоточницы с любопытством поглядывали на Гендоса.
«Ну чисто бабье царство! Прям Иваново – город невест!»
Словно в пику его выводам, на автобусной остановке он наткнулся на целую толпу мужиков. Серолицые, в одинаковых робах, с потухшими глазами, они напомнили Гендосу зоновских опущенцев: петухов, чертей и прочую тюремную шушеру. Сутулые спины, вялые полушепотки, какие-то чмошные лица. Один за другим они погружались в красный «Икарус». Под лобовым стеклом висела картонка: «Нижнешахтинский свинцовый комбинат».
«Вот оно что! Шахтеры!» – догадался Гендос. Теперь понятно, откуда землистый цвет кожи и сутулость – в забое не позагораешь.
На базаре было по-утреннему шумно: торговки раскладывали товар, мясничиха принимала из грузовика замороженные и обезглавленные туши, неподалеку стучал колодками безногий бомж. Гендос отыскал палатку с мобильниками, дисками и прочими электротоварами. На раскладном стульчике, нахохлившись, сидел шкет лет двадцати – играл в телефон.
– Здорово. Слушай, мне бы зарядку вот, под агрегат.
– По ретро угораешь? – лениво поинтересовался шкет, взял мобильник, – Ща, покопаюсь, у меня здесь коробка была.
Пока продавец ковырялся в проводах, Гендос осматривал полки. Пиратские фильмы – по восемь штук на диске, какой-то софт, порнография, игры. Своего компа у Гендоса никогда не было; разве что бывало по молодости стрясал мелочь со школоты, чтоб погонять в «Контру» в игровухах. Из интереса он пробежался взглядом по обложкам: какие-то маги-рыцари-монстры. Вдруг одна привлекла его внимание, да так, что внутри аж похолодело: на фоне темного леса возвышалась тощая мрачная фигура в фраке. Тьма клубилась над плечами, сплетаясь в щупальца, а вместо лица белела голая гладкая плоть. Во рту почему-то пересохло.
– Где? – шкет отвлекся от поисков. – А, это. Ты в Слендермена не играл? Там типа по лесу от него убегать надо, записочки собирать. Прикольная штука, криповая, но на один раз.
– Угу. На него типа смотреть нельзя, иначе с ума сойдешь или умрешь. Геймовер, короче.
– Почему? – глупо спросил Гендос.
– Ну почему в лицо смотреть нельзя?
– Хер знает, страшный он. На самом деле, это крипипаста зафорсенная: типа ходит такая тварь по лесам, детей ворует. У него там в интернете настоящие фан-клубы есть, мелкота по нему кипятком ссыт.
– То есть, он не настоящий? – с облегчением уточнил Гендос и запоздало понял, какую несусветную чушь спросил.
– Ты чё, дядь, с луны свалился? Еще со звонилкой этой древней, – потешался шкет.
Гендос насупился, подступил поближе, склонился над наглецом, поиграл желваками.
– Не с луны, поближе. Из мест не столь отдаленных. Понял?
– На, – шкет протянул запутанный провод, – Я хер знает, будет ли заряжать; у меня тут розетки нет – дома попробуешь, – помедлил. – С тебя пятихат.
– Угу, – Гендос убрал зарядку в карман, – Ну вот узнаю, будет ли заряжать, и занесу. Добро?
— Да я ж не местный, меня тетка попросила подменить, на неделю только…
Теперь надобно было найти работу. О том, чтобы вернуться к старым привычкам не могло быть и речи — Алла Константиновна с него живо шкуру спустит, теми самыми ногтями. Ни на комбинат, ни в шахту Гендос тоже не хотел – вон они, какие все выморочные: тяжелые металлы, угольная пыль или еще чего. Этак до сорока можно не дотянуть. Лучше куда-нибудь принеси-подай, или вообще как тот шкет – на базаре сидеть, работа не пыльная. Забрызгавшись пробниками в «Белорусской косметике» – теми, что подороже – Гендос, воодушевленный и надушенный, отправился на поиски.
Уже вечером он долго стоял у подъезда, не решаясь зайти. Ему отказали везде. Куда ни зайди – везде сидела как будто одна и та же начальница-кадровичка: пергидрольная шевелюра с непрокрашенными корнями, разговор «через губу» и дежурный вопрос – «А чего не на комбинат?» После десятка отказов Гендос до того отчаялся, что ноги сами вынесли к базару, но и там работы не оказалось. Разве что кто-то из молодчиков, привозивших картошку, подсказал, мол, у Заура на Ленгородском несколько точек, и ему всегда крепкие мужики нужны, но это каждый день кататься аж до Ростова. Походил, посрывал объявления, кинул последнюю сотку на телефон, обзвонил. Ответил только один номер: пиццу по заказам развозить. Но зарплату предложили – тьфу, сказать стыдно.
Словом, вернулся Гендос несолоно хлебавши и теперь стоял под окнами, мусолил сигарету за сигаретой и ел себя поедом: что ж он за мужик такой, коли у бабы на шее оказался? А тут ещё, как назло, пачка заканчивалась. От мысли, что придется просить на курево у Надьки аж кишки скручивало – зашкварнее некуда.
Вдруг наверху – на их третьем этаже – колыхнулась занавеска в кухне, и Гендос украдкой шагнул под дерево: быть увиденным Валеркой, или того хуже, Надькой ему сейчас хотелось меньше всего. Дерево – сухая долговязая береза – вблизи оказалась жухлой и трухлявой; весь ствол испещрен дорожками жуков-короедов. У подоконника первого этажа – на уровне глаз – что-то болталось. Сперва Гендос подумал, что это Валеркин шарик – сдулся, да и сполз на два этажа ниже. Но в окне напротив загорелся свет, и Гендос опознал полиэтиленовый пакетик, а в нем малюсенькую, как у лего-человечка ручку и вытянутую яйцеобразную головку с темными креветочными глазами. Горячая кислятина подкатила к горлу, наполнила рот привкусом недавно съеденного рыночного беляша. Мозг отказывался опознавать в бесформенной дряни несостоявшееся человеческое существо, искал объяснения: обман зрения, какой-нибудь анчоус или та же креветка. Гендос даже моргнул пару раз, но пакость никуда не исчезла – в полиэтилене, аккуратно подвешенный за нитку, как чайный пакетик, на ветке болтался человеческий эмбрион.
«Да уж, иногда лучше не знать, что у бабы на уме» – подумал он невпопад.
Надька, заметив, что Гендос не в духе, не стала доставать расспросами. А вот Алле Константиновне чувство такта было несвойственно: телефон запиликал ровно в девять.
– Ну здравствуй, альфонс. Зарядку, я гляжу, нашел. А как поиски работы?
– Ищу, Алла Константиновна! – отрапортовал Гендос.
– Слыхала я, как ты ищешь. Мне сегодня из трех мест уже позвонили, сказали, уголовник какой-то трется – не по моей ли части.
– Ищущий да обрящет, как говорится.
– Ты бы, Арзамасов, не затягивал. А то я сама затяну. Сам знаешь, что, и сам знаешь, где, усек? Не выеживайся, иди на комбинат – там всегда люди нужны. Даже такие, как ты.
– Спасибо, я уж сам, гражданин начальник.
– Сам так сам. Гляди, часики тикают.
Не попрощавшись, Алла Константиновна отключилась. Если и оставались у Гендоса еще какие-то крохи душевных сил, то теперь он был выхолощен полностью. Была б водка – нажрался бы, но в холодильнике обнаружились только Валеркины творожки и кастрюля супу. Спать легли молча, Гендос к Надьке даже приставать не стал. Сон тоже не шел: в кромешной тьме он терял ощущение самого себя – того и гляди потеряешь концентрацию и растворишься в ней, как в чернильной кислоте. Сказывалась зоновская привычка засыпать при свете неусыпной лампочки над дверью.
«Ночник куплю. С первой же зарплаты» – думал он в таком ключе. Покряхтев, пошел курить на кухню. За окном корчились тени, мигал фонарь. На ветке – прям напротив подоконника – что-то болталось. Маленькое, пожухшее, похожее на давно высохший до белизны чайный пакетик.
«Уж это точно воздушный шарик» – решил для себя Гендос и не стал вглядываться.
Отпущенная ему неделя сроку подходила к концу. На работу не брали – хоть кувыркайся, хоть чечетку пляши. Правдами и неправдами уговаривал Гендос пергидрольных тёток, расписывал, какой он швец, и жнец и сам себе отец, если надо. Ни в какую: везде указывали на дверь. Очередной – последний за день – отказ он получил в местечковом автосервисе. Насмешливо корчилась воздушная кукла, принимавшая похабные и нелепые позы по воле ветра – бледно-желтая, тощая и безликая.
«И здесь это!» – горько усмехнулся Гендос. Ужасно хотелось курить, но пагубная привычка слишком быстро расходовала стремительно тающую наличность; сгорая от стыда уже приходилось пару раз залезать в Надькину сумку. Хоть бы не заметила.
Домой Гендос вернулся в прескверном настроении; кнопочная «звонилка» ощущалась в кармане вредным ядовитым насекомым – уснувшим до поры до времени, но рано или поздно оно проснется, завибрирует, чтобы ужалить прямо в ушную раковину мерзким «Арзама-а-асов!» В квартиру он вошел до того загруженный, что не сразу заметил – что-то не так. Вроде и ждал на столе горячий суп с фрикадельками, вроде и Валерка прилежно что-то чёркал в альбоме, развалившись на полу, но ощущалось в воздухе некое электричество. Надька сидела почему-то в уличной одежде, хотя раньше всегда переодевалась в домашнее; на приветствие Гендоса не ответила – продолжала пялиться в одну точку.
Она подняла глаза, будто впервые увидела Гендоса, протянула тонкую полоску бумаги.
– Я думала, перенервничала или ещё что. Не идут и всё тут, а по календарю пора. Я тест сделала – так, на всякий случай, а он – вот…
У Гендоса от волнения потемнело в глазах: на бумажке явственно розовели две полоски.
«Это чё, я теперь батей стану? По-настоящему?» – в голову лезли сплошь какие-то глупости. Сначала нахлынуло волнение, потом страх – такой, что гаражный ужас показался легким испугом; затылок обдало горячей волной, ноги сделались ватными. Следом поднялась из самой глубины его Гендосовой сущности какая-то безумная, бедовая радость.
– Съездила на свиданку, называется. Шестая неделя пошла. Генчик, что же теперь… Что делать?
– Как что делать? Радоваться! Это ж круто, Надюха! Это ж… наш будет! Надюха, мы же… Слышь, Валерка, у тебя брат будет! Или сестра! – тот без энтузиазма повернул свою шишковатую голову к кухне. – Блин, Надюха, дай я тебя обниму!
Он так и остался стоять, растопырив руки – Надька, похоже, новости рада не была. Искусанные губы дрожали, глаза на мокром месте.
Стоило её обнять, как рыдания мощным потоком хлынули прямо в Гендосову футболку.
– Генчик… Нам же… Как мы будем? Как мы…
– Ну, тише, ты чего? Валерку напугаешь, – неловко гладил её Гендос по волосам. – Не реви, слышишь? Завтра пойду к Зауру, устроюсь в Ростов на рынок. Да, ездить далековато, зато башляет он нормально. Прокормим. И Валерку, и… Пацан будет – Вовкой назовем, как батьку, а? Заработаем, не ссы!
Надька вдруг подняла глаза – мокрые, красные, вцепилась в рукав.
– Надо от него избавиться. Да, избавиться. Я завтра в клинику пойду…
– Дура, что ли? – взревел Гендос, встряхнул Надьку, – Охренела? Я тебе дам «избавиться»! Не вздумай, слышь? Думать не смей! Со всем справимся, поняла? Мужик я или кто? Слышать больше не хочу! Поняла меня? Поняла?
– Ты обижаешь маму? – раздалось из-за спины. На пороге кухни стоял Валерка и пристально наблюдал за взрослыми. Только сейчас Гендос осознал, что уже совсем не с нежностью сжимает Надькины запястья. Выдохнул, отпустил.
– Всё. Закрыта тема. Дурь эту из головы выкинь, поняла? Курить бросаю. С сегодняшнего дня – всё копеечка в бюджет, – повернулся к Валерке. – Не ссы, шкет, никого не обижаю. Так, о делах перетерли. Беги – там «Спокойной ночи, малыши» начались.
Валерка недолго постоял в проходе, сверля Гендоса таким взглядом, что ему аж не по себе сделалось – казалось, мелкий готов прямо сейчас всадить ему перо под бок, только отвернись. Гендос сперва хотел ему отвесить подзатыльник, но сдержался — не при Надьке ж.
Перед тем, как лечь, Гендос сгрыз несколько таблеток «Афобазола» из аптечки – нужно было выспаться перед долгим днем. В сон он провалился тягостный и мерзкий – будто тот самый «слендермен» залез к ним в постель и запустил свои длинные пальцы под одеяло, к Надьке. Но самое гадкое – той, кажется, нравилось. Холодная плоть бесцеремонно тыкалась ему в бок, точно он тут так – для мебели; безликая морда похотливо – насколько это возможно без лица – опускалась Надьке между бедер. Гендос хотел было возмутиться, но белёсая ладонь накрыла ему лицо.
Гендос проснулся и едва не заорал – ладонь была реальна. Хуже того – реальна была и ледяная плоть под одеялом. Вдруг на живот ему приземлилось чье-то колено – он аж охнул. Глаза попривыкли к темноте, и в тощей фигурке он распознал Валерку.
– Я к маме, мне не спится, – сонно ответил тот, бесцеремонно перелезая через Гендоса; нырнул под одеяло.
– Иди сюда… Ой, холодный, как лягушонок, – прошептала Надька, прижимая сына.
Наконец, всё затихло, но уснуть Гендос так и не смог; остаток ночи провел на кухне, докуривая пачку.
До Заура добирался на двух автобусах – сначала с шахтерами до комбината, потом оттуда до Ростова. Заур оказался нормальным, деловым мужиком; не стал мучить вола – сразу определил Гендоса разгружать фуры; на перерыве угостил шаурмой за свой счет, в конце дня рассчитал без обмана.
Воодушевленный, под вечер Гендос сел на обратный автобус, поглаживая тоненькую стопку первых своих честно заработанных денег. Записи в трудовой книжки у Заура, конечно, не получишь, да и ездить далековато, зато платят нормально, а с учетом новых обстоятельств это сейчас – самое главное.
Надька, правда, новостям о работе не обрадовалась – грузилась своими вопросами. За ужином снова робко подняла тему клиники, но Гендос так грохнул кулаком по столу, что разговор заглох, не начавшись. Валерка Гендоса тоже будто дичился, отвечал неохотно и невпопад. Так прошел день, второй, третий. Через неделю Заур безапелляционно заявил:
– Заутра не приэзжай. Уыхадной у тэбя.
На втором обратном автобусе Гендос опять ехал с шахтерами – возвращались из забоя. Все как один – черные, с потухшими глазами в пол. В целом, видок у них был какой-то «обсосный». Ехали молча, не переговаривались, даже пиво не пили. Гендос – сам с рабочего района – не раз видел такие рейсы у себя в Волжском, но там оно было как-то… поживее, что ли? А здесь создавалось ощущение, что на поминки едут, разве что покойника не хватало – на месте гроба, в самом центре, ехал сам Гендос.
«Мож производство у них там вредное, вот они такие и опущенные… Свинец же вроде ядовитый. То-то и молодняк такой болезный. А Валерка, поди, того же роду-племени. Значит, батя – местный. Кто-то из этих?»
От безделья Гендос принялся всматриваться в лица шахтеров, пытаясь углядеть черты Валерки, но никого похожего не приметил.
«Валить надо, к Ростову поближе. Пока сам такой же не сделался…» – подумал Гендос.
Утром Гендос проснулся в отличном настроении. Алла Константиновна не доставала звонками, Валерка был в садике, Надька – на работе. До вечера он был предоставлен самому себе. Не спеша встал, покурил в форточку.
«Родится – брошу!» – успокоил он укол совести.
Развел кофе в чашке, нарезал батона и «докторской», уселся перед телевизором. По всем каналам шла какая-то муть; из любопытства включил региональный, наткнулся на рекламу:
– Приходите в магазин «Панда», – убеждала его раскосая тётка из телевизора.
– Приходил, даже грузчиком не взяли, – грустно хохотнул Гендос.
Он просидел почти до вечера, щелкая пультом. Не сказать, чтоб изысканное развлечение, но после зоны даже свобода провести день перед телевизором ощущалась, как роскошь. Когда начался выпуск новостей, Гендос заскучал, решил выйти – пробздеться, заодно и Надьку встретить.
Минут за десять добрался до магазина, встал неподалеку, закурил. Вот она вышла, усталая, с сумками. Гендос дернулся было перехватить ношу, как наперерез ему бросилась мелкая крысоватая бабёнка, прилипла к Надьке, и Гендос стушевался – не любил он в бабские разговоры лезть. А разговор, меж тем, происходил явно на повышенных тонах – бабёнка шипела и чего-то требовала, Надька вяло отнекивалась. Вдруг бабёнка размахнулась и со всей дури отвесила Надьке пощечину. Тут Гендос, конечно, подскочил, оттащил крысоватую в сторону:
– Ничё! Не твое дело. А ты, Надежда, делай, что должна, поняла? А то сама знаешь…
Вырвалась из хватки опешившего Гендоса и засеменила прочь. Надька терла покрасневшую щёку.
– Надюх, это чё было? Кто она вообще?
– Никто. Неважно, – Надька увернулась от объятий и сумок не отдала. – Я устала. Пойдем, надо Валерку забрать.
В детском саду воспитательница, увидев Надьку, едва ей в лицо не плюнула. Валерка, оказывается, целый день простоял в углу. Гендос хотел было включить «бычку», но Надька тихо сказала: «Не надо», и он подчинился – всё ж не его пацан. Остальная малышня смотрела им вслед с холодной, недетской злобой, и Гендос непроизвольно поежился.
Обратную дорогу молчали. Гендос пытался балагурить, даже предлагал купить чего-нибудь вкусного, но те как воды в рот набрали. В целом, атмосфера была гнетущая. Казалось, фонари сегодня светили как-то тускло, и чудилось Гендосу, что один из них вроде как угрожающе к ним наклонился, когда проходили мимо.
Дома запиликала проклятая «звонилка»:
– Арзамасов? Ну что, как дела?
– Пока не родила? – хохотнули в трубке.
– А откуда вы знаете? Удивился Гендос, – Алла Константиновна, если по поводу работы, то я уже…
– Насрать мне на твое трудоустройство. Слушай сюда: Надюху завтра в охапку и в женскую консультацию. Её там по-быстрому выскоблят и вся недолга. Пока срок ранний – безопасно. Можно даже сказать, полезно. Нехер нищету плодить. Устроишься нормально, тогда и…
– Знаете, Алла Константиновна, мне кажется, это не ваше собачье дело! – рявкнул Гендос и отключил телефон, ошалевший от собственной наглости.
С кухни высунулась голова Надьки:
Смыв косметику, она теперь казалась такой уязвимой, такой хрупкой, что сердце Гендоса буквально затопила несвойственная ему нежность.
«Полезет кто – прибью!» – решил он для себя.
Рабочая неделя прошла, как долгий муторный сон. Вставать приходилось засветло, а потом трястись на двух автобусах до Ростова и обратно. Надьке Гендос строго наказал, мол, если кто что тявкнет – чтоб ему жаловалась, а он разберется. Разумеется, она ничего не рассказывала, зато её он, вернувшись раньше, едва утащил из отделения гинекологии. Долго распекал, наорал даже:
– Ты думаешь, я семью не прокормлю? Или у меня гены какие-то не такие? Ну, скажи, давай! Боишься от уголовника рожать, да?
– Не в этом дело, Геночка, не в этом…
– А в чём, блин? Ты можешь нормально сказать?
Надька отмалчивалась. А как-то ночью проснулся Гендос от странного ощущения – будто чего не хватает. Пощупал – и правда, Надька пропала. Вскочил, увидел полоску света из-под двери в ванную. Дверь рванул так, что шпингалет не спас – повис на полутора болтах. А эта сидит над унитазом, ноги раздвинула и проволокой какой-то примеряется. Тут Гендос, ясное дело, не сдержался – залепил такую оплеуху, что у той аж голова мотнулась. И след от ладони во всю щеку.
– Только попробуй мне! Только попробуй, поняла?
На следующий день Гендос не дождался автобуса. Ни через час, ни через два. Пришлось звонить Зауру извиняться, мол, сегодня приехать не получится. Уже дома, включив региональное ТВ, узнал, куда подевались автобусы:
– … в результате выброса газа числятся погибшими пять горняков, еще четверо госпитализированы, цифры уточняются. Больше пятидесяти человек оказались заблокированы в шахте, запасы кислорода стремительно тают. Ввиду спасательных работ движение транспорта по трассе М-4 затруднено, рекомендум искать пути объезда. Нижнешахтинский свинцовый комбинат приостанавливает работу на неопределенный срок, – вещала ведущая. – В ближайшие часы МЧС Ростова придет на помощь пострадавшим, но по предварительным оценкам операция по спасению может продлиться…
«Уф!» – пронеслось в голове, – «Вот это меня бы под монастырь-то! Хорошо, что не согласился!»
Гендос ещё поглядел телевизор, но без удовольствия. В конечностях скопился нервный мандраж – усидеть на месте не получалось; тело, привыкшее к тяжелой работе жаждало действия. Занялся уборкой: оно пускай и не мужское дело, но коль руки заняты – голове легче. Помыл посуду, залил унитаз хлоркой, застелил постель, принялся собирать с пола книги — мелкий разбросал.
«Не читает ведь, гадёныш, только картинки смотрит!»
Из любопытства пролистал самую замызганную – «Сказки о нечистой силе». Среди чертей, ведьм и кикимор встретилась знакомая тощая фигура. Бледная тварь стояла у избы – спиной, так сказать, к зрителю – и заглядывала в окошко. Стилизованная под древнеславянский подпись поясняла:
«Жердяй, от жерди – предлинный и претоненький, шатается ночью по улицам, греет руки над печною трубой, заглядывает в окна и пугает людей. Жалкий шатун, осужденный слоняться по свету без толку и должности. Где жердяй обитает – там царят разруха, запустение и голод; посевы не всходят, дичь не идет к охотнику, рыба не клюет. Говорят, лик жердяя настолько страшен, что раз увидев его – нипочем не сморгнешь, сколько ни пытайся».
Все это Гендос прочел мельком, по диагонали; куда больше его внимание привлекло размашистое, по-детски старательно выведенное фломастером: «ПАПА». Почему-то Гендосу тут же стало очень неуютно, гадко – будто он заглянул в чью-то могилу или куда похуже.
После уборки дома не сиделось. Выйдя на улицу без особой цели, он и сам не заметил, как ноги вынесли к Надькиному магазину. Зайдя, Гендос едва не оглох от грохочущего:
– …какой грех ты на себя берешь! Столько душ в обмен на одну! Тебе бабам-то не стыдно в глаза смотреть? У кого там брат, у кого муж! Ты сидишь здесь, самая особенная, да? – Орали опять на Надьку: какой-то плюгавый поп с крестищем на пузе распекал его жену на чем свет стоит. – Ибо сказано – коли понесешь от чуждого семени, так не пощади чрева! То не людская – Его воля!
При слове «Его» Гендос почему-то представил того самого «жердяя». Другая кассирша и менеджериха – тоже пергидрольная – стояли поодаль и делали вид, будто ничего не происходит. Надька уже чуть не плакала. Гендос угрожающе шагнул к батюшке:
– Слышь, борода! Варежку-то захлопни, а то ненароком прилетит чего, – Гендос продемонстрировал пудовые кулаки, – Я не про Святой Дух.
Пригляделся – на крестище вместо Спасителя, распялив руки, висело что-то тощее, безликое. Поп пискнул неразборчиво и засеменил прочь – даже покупки не забрал. Тут Надька и разрыдалась. Гендос скомандовал:
– Все, дамы, перекур у нее, – и вытянул Надьку из-за кассы на улицу. В спину донеслось ядовитенькое:
Гендос только плечами повел. На крыльце прижал к себе Надьку, спросил:
– Нельзя мне рожать, Гена. От тебя – нельзя. Никак, – в присутствии Гендоса Надька окончательно размякла, еле говорила, сопли размазывала – ну чисто дитё. – Поселок маленький, уже все всё знают. Не дадут нам покоя!
– Так давай уедем нахрен! Насовсем. Я хату в Ростове сниму, Заур обещал…
– Нет! – Надька даже прекратила рыдать, таким ее накрыло ужасом; побледнела вся, затряслась, – Нельзя никуда Валерке уезжать! Нельзя!
Хотел было Гендос заикнуться, мол, «можно и без Валерки», но вовремя прикусил язык. Хорош папаша: своего запузырил, и хоть трава не расти.
– Ладно, не хнычь. Всё ровно будет. И дур этих не слушай – завидуют они тебе. Вон ты какая – молодая, красивая; а как тебе с мужиком повезло – так вообще не в сказке сказать!
Надька сквозь слезы улыбнулась, прижалась к Генке. Тот погладил ее, шепнул:
Чтоб скоротать время, завильнул на базар – купить каких-нибудь фруктов или ещё чего: им же, беременным, полезно. Нарочито долго бродил меж прилавков – придирчиво выбирал поспелее да покруглее. Попробовать продавщицы почему-то не давали, глядели волком и едва по рукам не били. Вышел Гендос с рынка без покупок, достал сигарету. До конца Надькиной смены оставалось всего ничего. Вдруг что-то дернуло его за штанину снизу: безногий бомж улыбался заискивающе в бороду.
– Какой я тебе, нахрен, дед? – возмутился бомж, – Мы, мож, ровесники.
– Чё надо, ровесник? – Гендос не был настроен на диалог.
– Ты сигаретку дай, а я тебе сказочку расскажу.
– Давай я тебе две, а ты отвалишь, а?
– Как хочешь. Только сказочка-то ложь, да в ней намек, – хитро улыбнулся безногий.
Гендос пожал плечами – всё лучше, чем пустые мысли по бестолковке гонять.
– А было это в стародавние времена, когда не было ещё ни царей, ни церквей. Стояла себе деревушка – три двора да два сарая. И не было печали, как вдруг посевы гибнуть начали, а кто в поле работал – тех околевшими находили. Хотели мужики лесовать идти – тоже никто не вернулся. Случился в той деревне мор, глад и беда. И ходило ночами по деревне страшное, длинное да белое, в окна глядело. Кто увидит – ум совсем потеряет.
Тут же Гендосу вспомнилась жутковатая картинка из книжки – с бледной нечистью, склонившейся к избе. И подпись «ПАПА».
– Стали старики судить да рядить, чего делать – сами с голоду пухнут. Решили жертву чудовищу принесть. Выбрали девку – помоложе да покраше, отвели в лес, да там и оставили, к дереву привязали. Сработало: рыба в невод пошла, поле заколосилось, зверьё само в силки лезет. А долго ли, коротко ли, вышла из лесу та девка – да не просто, а на сносях. А с собою – злато, серебро да самоцветы. И говорит, мол, договорилась она с Хозяином, не будет больше лютовать. За то, однако ж, всех девок, кто созрели – к нему пущай отправляют. А кто уже на сносях – те плод пущай скинут, да за окно вывесят, аки окорок. И больше чтоб от мужиков своих нести не смели.
– Херовая сказка. И конец дерьмовый, – подытожил Гендос.
– Так то присказка, а сказка впереди. Наведался в ту деревню добрый молодец. Полюбилась ему одна девка – лицом бела, щеками румяна, коса до пояса. Стал он, значит, с ней гулеванить, обженился, а там уж и отпердолил её, как водится. Забеременела девка. И все на неё роптать, значит, стали, мол, ты нас всех тут погубишь, а та уперлась – рожу и всё. И родила. В ту же ночь прошелся Хозяин по деревне и все дома навестил. Никого в живых не осталось – токмо потомство свое с собою в лес забрал, и никто их с тех пор не видал. Тут и сказочке конец.
– И к чему ты мне это рассказал?
– Да ни к чему. Тут, в Нижнешахтинске так-то тоже голод случился. Недавно совсем, в девяностые. Зарплату не платили, комбинат встал, оборудование поломалось, да ещё неурожаи…
– И чё, думаешь, местные с этим… со Слендерменом законтачились?
– Я ничего не думаю. Ты сам думай. И вот о чём: пока Надька от тебя брюхатая ходит, он их из шахты не выпустит, там сгноит. Никакой МЧС не поможет. А там у половины поселка братья-сватья да мужья, сечешь? Меньше суток у них, потом всё… – бомж вдруг похабно облизнулся, – А Надюха всё ещё любит, когда ее придушиваешь, вот так?
Бомж ухватил себя грязной пятерней за глотку и выпучил воспаленные глаза.
– Чё-ё-ё? – набычился Гендос, потом застыл, вновь осознавая услышанное.
– Признал-таки? Так-то, брат молочный. Они на что угодно пойдут. – безногий кивнул на свои замотанные в грязное тряпье обрубки. – Вообще на что угодно.
Гендос отшатнулся от бомжа, тот хрипло рассмеялся, давясь слюной вперемешку с дымом. Нужно было срочно найти Надьку.
На улице темнело; темные громадины домов расцветали уютными квадратиками окон. Бегом Гендос добрался до магазина, но за кассой было пусто; лишь стояла у входа и курила пергидрольная менеджериха.
– Надька где? – рыкнул он, та безразлично пожала плечами, поглядела сквозь него. Вдруг за дверью подсобки загремело; кто-то выругался.
Недолго думая, Гендос ворвался в маленькое помещение и поначалу подумал, что всё это ему мерещится: среди полок и коробок на наспех расчищенном столе лежала его Надька, бесстыдно раскинув голые ноги. Щиколотки накрепко примотаны скотчем к ножкам стола, меж ними – жестяное ведро с загадочной надписью «панд.». Лишь секунду спустя он заметил застывшую, как статуя врачиху – судя по белому халату: та вынимала из сумки длинные щипцы, что-то похожее на миниатюрный пылесос и ещё какие-то хищно блестящие инструменты. А рядом…
– Алла Константиновна? – выдохнул Гендос.
– Твою-то мать, Арзамасов! Вот потому и не люблю, когда вы без дела шляетесь!
Гендос среагировал совершенно инстинктивно; увидел, как наманикюренные когти скребут по застежке кобуры, схватил стоящую в углу швабру и саданул черенком прямо в висок майорше. Та удивленно охнула и обмякла. Врачиха выронила инструменты, забилась в угол. Гендос немедля выхватил табельный ПМ из кобуры Анны Константиновны, направил на тетку в халате.
– Только пикни! – рыкнул Гендос, бросился к Надьке. Та, кажется, не совсем понимала, где находится: взгляд её блуждал, речь была невнятной – точно язык не помещался во рту.
– Гема… Мимлый… – мямлила она.
– Ничего, ща, Надюх, мы тебя отсюда… – Гендос отыскал на столе ножницы, принялся срезать скотч; злобно бросил врачихе. – Чем вы её обкололи, мрази?
– Седативное, просто седативное, – лепетала та в ответ.
Скотч не поддавался, лип к лезвиям, он оставлял на коже и ножках стола липкие коричневые следы. Гендос прервался, подскочил к врачихе; ткнул стволом в дрожащие подбородки, щёлкнул курком для острастки.
– Зачем? Зачем, мать твою? Нахрена вы это делаете?
– Надо, так надо… – подвывала та, размазывая сопли, – У меня у самой там муж в забое. Если его не задобрить… он всех до единого. Жизни не даст. Ты не меня губишь, ты весь Нижнешахтинск губишь! Нельзя ей рожать, понимаешь? От тебя – нельзя!
Вжавшись в стенку, врачиха не произнесла – выдохнула:
В зрачках её плескался истовый, глубинный ужас – тот, от которого люди режут вены и лезут в петлю, лишь бы не сталкиваться с источником страха.
– Да вы тут все поехавшие! – вдруг осознал Гендос, даже отступил на шаг. – Чертовы сектанты! Надя! Наденька! Ты меня слышишь?
– Сейчас-сейчас, – Гендос принялся с удвоенным рвением терзать скотч. Высвободив Надьку, закинул на плечо; вновь направил ствол на врачиху.
– У Аннушки в пиджаке, – всхлипывала врачиха.
Гендос чертыхнулся, положил Надьку обратно на стол и принялся обыскивать лежащую без сознания майоршу. Та застонала, всхрапнула – времени оставалось мало. Ключи обнаружились во внутреннем кармане.
Подхватив Надьку, он обернулся к врачихе.
– Мы валим. Вздумаете искать – сам найду и грохну, понятно? Поняла, я спрашиваю?
Врачиха закивала; поросшие едва заметным пушком подбородки затряслись.
Машина и правда оказалась совсем близко. Менеджериха, курившая у входа, пропала – оно и к лучшему, одним свидетелем меньше. Уложив Надьку на заднее сиденье, Гендос сел за руль и, не прогреваясь, вдавил гашетку в пол.
С дорогой повезло – то ли время неурочное, то ли в целом движение в Нижнешахтинске спокойное, но через несколько минут они выехали на трассу до Ростова.
– Живем, Надюха, живем! – по-щенячьи взвизгивал Гендос, охваченный горячечной эйфорией. Где-то на заднем плане уже проступали тени грядущих проблем: что делать с Валеркой, где они будут жить, а главное – как он будет объяснять нападение на надзирающего офицера и кражу табельного оружия. Но всё это маячило вдалеке; сейчас важно другое – увезти Надьку, беременную его ребенком, подальше от этого проклятого места.
Из-за горизонта вырастала громадина комбината. Над исполинскими цехами вздымались разной толщины трубы, антенны и вышки электропередач. Их немигающие красные огоньки будто бы вперились взглядами в маленькую точку на пустой трассе – черный Опель. Невольно Гендос задержал взгляд на монструозных конструкциях, и это позволило ему вовремя вильнуть в сторону, когда одна из близстоящих металлоконструкций рухнула на дорогу, разбрызгивая искры.
Следом в метре от машины приземлилась газовая труба, раздался жуткий свист – точно где-то закипал гигантский чайник. И без того темную дорогу заволокло густым, как молоко, туманом. Гендос едва успел сбросить скорость, прежде, чем машина подпрыгнула, крутанулась в воздухе и со страшным грохотом приземлилась на крышу. Гендоса ударило в грудь рулевой колонкой, да так, что вышибло весь дух. Кое-как, сквозь хрип и боль в ребрах ему удалось вдохнуть, но он тут же закашлялся – все укутал горячий, с металлическим привкусом, пар. Салон усыпало стеклянной крошкой; казалось, осколки набились даже в уголки глаз, что больно стало смотреть. Из-за ремня безопасности – благо додумался пристегнуться – не удавалось оглянуться на заднее сиденье.
– Надя! Наденька! Ты жива? Ответь мне, ну!
Но Надька молчала. Ремень заклинило, сколько ни дергай. Взгляд упал на чудом уцелевшее зеркало заднего вида. И Гендос увидел Его.
Хозяин оказался бесшумным – как тень, как граффити на заборе, как рисунок на асфальте. Его огромные белые руки с величайшей осторожностью вытаскивали Надьку из салона – медленно, аккуратно, так, чтобы не поцарапать о торчащие по краям окна осколки.
– Не трогай её! Слышишь, пидор? Оставь её в покое! Что тебе надо? Она – моя! Моя, понял? Моя! – ревел Гендос, пытаясь вырваться из плена металла и пластика, но дверь заклинило, а самого его скрутило такой буквой «зю», что не развернуться, – Сука, давай раз на раз, а? Чё, зассал? Пидор херов! Она моя, понял? Моя, слышишь?
И Хозяин услышал. Просунул свою огромную голову в салон – где кричал, плевался и матерился маленький никчемный человечек; заглянул в зеркало заднего вида — ему в глаза. И тогда Гендос осознал самую важную в этот момент вещь: почему Хозяина рисуют без лица. И еще он осознал, что лицо у этой твари все-таки есть. И это было самое омерзительное, самое кошмарное, самое невыразимое зрелище – такое, что даже невозможно ни описать, ни запомнить, ни, тем более, воспроизвести. Лицо, на которое никогда нельзя смотреть, иначе рассудок просто разлетится в клочья, превратится в решето с миллионом дырок, где вместо любых твоих фантазий, мыслей и воспоминаний будет оно – это чудовищное ничто, служащее самым ярким описанием того, что ждет всех живущих.
Все это за секунду промелькнуло в голове Гендоса, прежде чем тот, жалобно заскулив, отключился.
Очнувшись, Гендос не сразу осознал, где находится и по первости подумал, что умер. Но сквозь ослепительно-белое марево ему удалось разглядеть больничный кафель и простынь, прикрывающую его по горло. Единственное темное пятно пошевелилось и преобразовалось в Анну Константиновну с забинтованной головой. Слабо дернувшись, Гендос понял, что привязан.
– Не рыпайся, Арзамасов. Отбегался.
– И-и-и… – зашипел он, точно гусь – гортань не слушалась.
– Связки не напрягай. Ты и так всю дорогу орал, как оглашенный, пока тебе наркоз не ввели. Что, спросить хочешь? Тут ты, в Нижнешахтинске. И Надька твоя тут. После операции отдыхает, – Гендос напрягся, приподнял голову над подушкой; внутри затеплилась надежда вперемешку с отчаянием. – Выскребли её, выскребли, не сомневайся.
Он вновь уронил голову. В горле распух гадкий ком.
– Да, Арзамасов, натворил ты делов. Тебя бы за нападение, конечно, за решетку годков эдак на десять, но… – Алла Константиновна неожиданно расплылась в хитрой улыбке. – Где ж Надька такого кавалера ещё найдет, чтоб и в огонь, и в воду? Так что слушай сюда.
Алла Константиновна поднялась со стула, подошла совсем близко, так, что Гендос мог чувствовать запах недавно выкуренной майоршей ментоловой сигареты. Наманикюренные пальцы извлекли из сумки какие-то фото.
– Узнаешь? Да ты погляди-погляди. Вот ещё, и ещё, – с каждым новым фото глаза Гендоса всё расширялись, хотя казалось бы дальше некуда. Он снова засипел, но Алла Константиновна накрыла ему губы пальцем, – Тс-с-с. Я знаю, что ты этого не делал. Валерка-то за мамку тоже горой. Вот, пока ты спал, и нафоткали. А теперь слушай внимательно: видел ты больно много, так что отпустить мы тебя никак не можем. Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим… а хоть бы и шахтером. А попробуешь свинтить…
Алла Константиновна обмахнулась фотографиями, точно веером; мелькнули глянцем переплетенные тела – Гендоса и Валерки.
– … я это твое портфолио в область передам. И в розыск. А когда тебя возьмут, уедешь по педофильской статье. Двадцать лет строгача. Я еще слышала, у нас тут в Совфеде химическую кастрацию обсуждают. Кстати, об этом! Чтоб ты Надьку больше не обрюхатил, мы тебя это… чик-чик.
Майорша сделала пальцами «ножницы» и шутливо сомкнула их над Гендосовым пахом. Тот в ужасе всхрапнул, забился в путах.
– Да не егози ты! Не отрезали мы твое сокровище. Так, канатики перемкнули, а то ты со своей любовью геморроя на наши головы… В общем, Арзамасов, прощаю я тебя на этот раз. И за это, – майорша ткнула в бинт на голове, – тоже прощаю. Но учти – в последний раз.
Алла Константиновна уже вышла было из палаты, когда Гендос нашел в себе силы, чтобы выдавить из себя одно-единственное слово:
– Что «зачем»? – остановилась майорша в проходе, – Зачем Надьку выскребли? Не любит он, когда его бабы от левых мужиков несут. А Надьке хоть это самое зашивай – слаба она на передок-то. А он, когда чего не нравится – спуску не даст, и тут уж хоть святых выноси, мало не покажется. Особенно тем, кто в шахте. А там у кого брат, у кого сват, у кого муж. Так что, Арзамасов, ты давай нам смуту не наводи. Живи, работай. С комбинатом я договорилась, там как раз местечко освободилось – твоими-то молитвами. Так что, как выздоровеешь – милости просим. И это…
– Надьке извиняться не мешай. Она теперь долго заглаживать будет, – вздохнула мечтательно. – Эх, везет же дуре! Второй ведь раз… Не, не тягаться тебе с Хозяином. Среди людей нет таких мужиков, чтоб так крыли. Хоть самой от своего дурака залетай...
Дверь за майоршей закрылась, отсекая Гендоса от его прошлой жизни.
Дежавю – Гендос снова возвращался с шахтерами на автобусе, только теперь и он был перемазан угольной пылью, а глаза его были такие же потухшие; теперь он знал, что видели эти несчастные рогоносцы, одним из которых он стал.
Дома на всю громкость работал телевизор:
– Благодаря героическим усилиям спасателей, всех шахтеров удалось поднять на поверхность. Несмотря на значительные повреждения шахтенных систем, директорат комбината смотрит в будущее с оптимизмом, и предприятие возобновило работу…
«Надька сжалилась» – подумал Гендос, – «Сделала телек погромче». Осторожно, чтобы не хлопнула дверь и не скрипнула половица, он зашел в квартиру. Дверь в комнату была закрыта. Голос ведущей давил на уши, Гендос хотел было сделать потише, но тут же в мозг тараном вклинились звуки. Внутри у Гендоса все сжалось, как только может сжиматься нутро мужчины, который слышит стоны своей женщины из соседней комнаты. Он налил и тут же, зажмурившись, опрокинул рюмку водки, но жжение внутри не ослабло – лишь усилилось, подогретое алкоголем.
По вечерам он не раз и не два подходил к двери, приникал ухом, слушая хлюпанье, возню и Надькины крики, представлял, как врывается в комнату и стаскивает с любимой женщины чудовищного альфа-самца, но тут же перед глазами вставало то самое лицо, что дети не смели рисовать на асфальте. И он садился обратно на колченогий табурет, делал телевизор погромче, чтобы заглушить звуки, зажимал уши, курил одну за одной и ждал, пока это закончится; пока Надька, наконец, забеременеет – уже не от него. До боли в глазах Гендос пялился на смазливую телеведущую, на архаичную рекламу дурацкого магазина «Панда», на телепомехи, на настроечную таблицу. Лишь бы не оборачиваться к окну, где, подвешенное за нитку, расчекрыженное, болталось в пакетике его, Гендоса, не рожденное дитя.