Мученики
Авторы — Герман Шендеров, Александр Дедов
Стены кабинета покрывали цветастые персидские ковры ручной работы. Поверх висели иконы с угрюмыми ликами святых. С ними же на стене соседствовала небольшая коллекция искусно украшенного, наградного вида оружия. Неуместно дорогая мебель, сделанная из карпатского дуба, совершенно не вписывалась в общий ансамбль. Богатство здесь спорило с безвкусицей.
Десятки свечей в тяжёлых канделябрах освещали пространство. Посреди кабинета, ногами в оцинкованном тазу, человек усмирял свою плоть.
Пропела плеть, рассекая воздух; лезвия, притороченные к кожаным шнуркам, полосовали кожу. Вырвался стон. По татуированной спине побежала юшка: синий пятиглавый собор под багровым дождём.
Щёлк! — плеть ударила по плечам. Красные струйки потекли по вытатуированным под ключицами восьмиконечным звёздам.
Капля за каплей в тазу набралась небольшая лужица. Флагеллант взял со стола два полотенца: одно накинул на израненные плечи, другое бросил на пол, переступил на него.
— На сегодня хватит, пожалуй! — Взгляд серых глаз обежал кабинет и остановился в углу, где клокотал и клубился сгусток тьмы.
— Пайку, Миша, не загораживай, — сказала тьма в ответ.
Тот послушался. Подцепил пачку Мальборо со стола и щелчком выбил сигарету. Зажёг, затянулся.
Одёрнув штору, он глянул на ночной Волгоград. Окутанный мраком, этот город ему нравился больше. Тень прекрасна, но, чёрт возьми, дай ей только волю!..
За спиной нечто шумно вылизывало таз. Михаил решил продолжить разговор, чтобы не слушать эти омерзительные звуки.
— В мифологии нет места совпадениям. Дорожка давно проторена, путь известен! Здесь не может быть ошибки: Гор пал от рук Сета, но воскрес и возвысился. Один повесился на Мировом Древе, чтобы познать суть вещей, а это сделало богом и его!
— Да! — Тень продолжила его мысль, ненадолго прервав трапезу. — Даже Иисус вознесся лишь после распятия на кресте. Страдания и божественность всегда идут рука об руку, если ты об этом.
Краем глаза Михаил глянул на клубящийся мрак: тот начал принимать различимые очертания, зажглись зловещие огоньки глаз. Кивнув, он продолжил:
— Я бы сказал больше: суть божественности и есть страдания. Своего рода ценз, проверка на вшивость. Это даже не теория: это доказанная тысячелетней практикой аксиома. Кровь Асклепия в моих жилах — это мой путь, судьба. Как удачно все сложилось тогда! За это даже стоило отсидеть. Да, чёрт подери, божественная суть ждёт меня! А следом — ты получишь то, о чём мы договорились тогда, на киче. Пока же — у меня есть лишь эти жалкие подачки.
Позади зазвенело. Проклятый таз! Михаил зажмурился (он ненавидел шум), затем развернулся и с укоризной посмотрел на источник звука.
— Кстати, как вышло, что у вас не было своего божества?
Мрак окончательно сформировался в человеческую фигуру.
— Богам нужны те, кто умирает. Те, кто будут ожидать награды по ту сторону. Вера — суть страх смерти. А мы не умираем, лишь разлагаемся. Кому нужна паства, состоящая целиком из паразитов? — прохрипела тень.
— Как видишь, нужна, — Михаил улыбнулся, надев на шею массивную золотую цепь с крестом. — Но для всего хорошего нужно время. Ты и сам всё знаешь…
— Успех приходит к терпеливым, — шептал живой мрак, — а мы уже достаточно натерпелись.
Несмотря на закрытые окна, в кабинете поднялся лёгкий ветерок. Чёрный силуэт, сверкая бирюзой глаз, шагнул назад и растворился в стене; словно пена, она «уходил» в ковёр, оставляя после себя иней.
— Дай то Бог, — Михаил задумчиво почесал в чёрной бороде и аккуратно стряхнул пепел с тлеющей сигареты, — пацан ведь готов, давно готов…
В ветеринарной клинике на улице Карла Либкнехта было малолюдно. Обыкновенно в полдень народ не особенно торопился вести своих питомцев на приём. Впрочем, это не мешало Грише нервничать. Он вообще привык нервничать по любому поводу, а первая неделя практики выдалась нелёгкой: его даже не ввели в курс дела, не подготовили. Познакомили с наставником — запойного вида ветврачом Митричем — и вперёд! В первый же день пришлось усыпить старую овчарку с полным брюхом опухолей; перед глазами Гриши до сих пор возникала измученная морда собаки, он до сих пор слышал басовитый плач её некрасивой толстой хозяйки.
Такое начало подпортило рабочий настрой, но всё же, когда удавалось помочь какой-нибудь несчастной животине, Гриша чувствовал воодушевление и брался за дело с новыми силами.
Митрич почти не помогал, предпочитая внезапно пропадать или искать «что-то срочное» посреди пыльного хлама в подсобке. Возвращался ветврач изрядно окосевший и с заметным спиртовым душком.
— А хули делать-то, Гриша? — говорил ветврач откровенно. — Нервы-то ни к чёрту. Звери, конечно, не люди, но ведь тоже жизнь! Им тоже больно, а это нервы жжёт. У меня, Гриша, их уже ни хрена не осталось…
Ветврач иной раз предлагал пропустить рюмашку-другую, но Гриша всегда отказывал, а наставник не бывал настойчив.
— Открыто! — тонко, почти фальцетом ответил Гриша.
В комнату вошла дородная женщина, на вид — армянка. Чернявая баба брезгливо оглядела тощего и нескладного практиканта; должно быть, она ждала увидеть кого-то посолиднее.
— Вы не могли бы выйти в коридор, — армянка ещё раз оценивающе посмотрела на совсем ещё юного парня, — доктор… Дочь вцепилась в животное, хоть за волосы тащи. Никак не могу успокоить!
Гриша быстрыми шагами засеменил к двери и слегка пригнулся у порога, чтобы не удариться макушкой об косяк.
Девочка, на вид лет двенадцать. Плечи сотрясали рыдания; руки прижимали к груди свёрток из старого полотенца. Дохнуло едкой аммиачной вонью. Кошка.
Животное слабо мяукало; в этом звуке Гриша чувствовал обречённость, усталость от жизни, желание поскорее уйти.
Парень сделал несколько неуверенных шагов и опустился перед девочкой на корточки.
— Как тебя зовут? — Гриша положил руку на мяукающий свёрток и заглянул девчонке в глаза.
— Соня, — ответила девочка и посмотрела на Гришу огромными светло-карими глазами.
— Твоя кошка больна, Соня. Ей уже не помочь. Всё, что ты сейчас можешь сделать — отпустить. Я позабочусь о ней. Ей не будет больно, обещаю!
— Но она, я ведь… Люблю… Как без неё?
— Ей очень больно, София. И из-за того, что ты не хочешь её отпустить, она страдает. Это жестоко. Позволь, я помогу ей…
Руки девочки ослабели и упали вдоль тела бессильными плетьми. Кошка обреченно мявкнула.
Гриша, забрав животное, торопко зашагал в кабинет. Как только он прикрыл дверь, из коридора раздались рыдания, и неумелое материнское: «Что ты плачешь? Ну что ты плачешь? Иди сюда, горе луковое...»
Практикант положил кошку в пластмассовый ящик, чтобы сделать запись в журнал. Едва ручка коснулась пожелтевших листов, в кабинет ворвался Влад — напарник по практике.
— Опачки! Гриша, физкульт-привет! Чё тут у нас?
— Ага! — Влад почесал в жидкой мальчишеской бородке. — Усыплять, значит. Слушай, есть маза толкнуть препарат налево. Башли пополам, идёт? Кошака задушим в пакете, а нашему патрону до этого не особо есть интерес. Чё скажешь?
Гриша растерянно пожал плечами, выводя в журнале неровные каракули.
— Ну, я щас тогда этих по-бырому спроважу, а там порешаем, лады?
Гриша ничего не успел ответить. Влад хлопнул дверью и залился соловьем в коридоре.
«Ох, лучше бы ты и дальше на больничном сидел, от бухого Митрича толку и то больше».
Гриша достал кошку из ящика и положил на стол. Развернул полотенце и отшатнулся: вонь усилилась. В это полотенце бедная животина гадила явно не первую неделю. Кошка явно была парализована и страдала от недержания.
— Суки, ну тянуть-то было зачем?
Сам не понимая зачем, то ли в приступе жалости, то ли желая успокоить зверька, Гриша прижал кошку к груди. Стараясь дышать с ней в унисон, он чувствовал, как из глубин подсознания рвётся что-то безымянное, пугающее, дремавшее доселе. Но иногда оно просыпалось. Он хорошо знал этот безотчётный детский страх, когда чужая воля завладевала телом, а он, Гриша, словно бы смотрел на себя со стороны. Каждый раз это заканчивалось плохо… Каким-то шестым чувством он осязал колыхание невидимой исполинской тени за своей спиной.
У кошки было сильное сердце. Поэтому она до сих пор была жива, несмотря на старость и порченую кровь. Гриша это чувствовал. Каждый удар, каждый вздох…
Он чувствовал, нет — видел её сердце. Замедляя своё дыхание, Гриша заставлял маленький измученный орган пульсировать все слабее, все медленнее. Наконец, дрогнув в последний раз, кошачье сердце остановилось.
— Все, Грифон, клиенты сва… — Влад уставился на напарника с мёртвой кошкой на руках. — А ты че, уже ее… Решил все в одно лицо провернуть? Я тебе этого, сука, не забуду…
Но Гриша не слышал. Все его мысли занимала боль несчастного животного, вредоносным ядом перетекшая в его кисти и пальцы. Он до сих пор ощущал её как свою.
Очередной день практики остался позади. В подсобке шумно храпел ветврач. Гриша решил его не будить.
Выключив свет в кабинете, заперев на ключ все двери, парень шаркающей походкой зашагал домой. Выдался тяжёлый день, очень хотелось отдохнуть по-человечески, пальцы и запястья ныли, точно он обварил их кипятком. Гриша надеялся, что мать с отчимом уже легли спать, и хотя бы сегодня обойдется без сцен.
Возвращаться домой не хотелось совершенно, решение пойти длинным путём пришло как-то само собой.
Люди неторопливо шагали вдоль улицы Ерёменко, ярко горели витрины магазинов. Гриша заглядывал в окна домов, видел сквозь занавески уютную, нормальную жизнь и представлял, что когда-нибудь и ему улыбнётся счастье.
«Вот только бы выучиться, денег поднять и свалить в Москву! Волгоград — дыра, а не город!»
Поворот, арочный проход в сиреневый от сумерек двор. Гриша достал сигарету и нервно зашарил по карманам в поисках зажигалки.
Влад! Гриша даже не успел обернуться. Тяжёлый удар, должно быть ногой, прилетел в спину. Тощий и нелепый студент ветучилища упал в грязь.
— Говно ты ебаное, Кожаков! — обиженно сказал одногруппник. — Вроде как вместе практику проходим, а ты препараты крысишь.
Гриша перевернулся на спину и тут же пожалел об этом: широкая — размера сорок четвертого - стопа приземлилась ему на живот. В свете фонарей, щербато оскалившись, на него смотрела незнакомая, глуповатая, но злобная морда.
«Да уж, умеет мой напарничек выбирать друзей!»
То был воистину огромный пацан — высокий и крепко сбитый; спортивный костюм сидел на нём почти в обтяжку.
— Не по понятиям! — басил щербатый «бычок», метя безразмерным остроносым ботинком в самые мягкие Гришины части. — Крыса, ёпт!
Наверное, первый десяток ударов был по-настоящему болезненным. Потом пришло какое-то отупение и отрешённость, лишь невыносимо ныли пальцы, как будто их обварили. Гриша просто катался по полу, уже и не понимая, что происходит. В какой-то момент в поле зрения попала нога, в сплошном месиве было не разобрать — чья именно. Будто сквозь рентген Гриша видел, что у колена слабый мениск — похоже на футбольную травму. Рука, наполненная почти невыносимой, неестественной болью, сама вытянулась и едва коснулась чужого колена: крик, оглушительный крик! Это был Влад. Он упал рядом с Гришей на асфальт и схватился за ногу.
Здоровенный приятель одногруппника хищно оскалился, достав из кармана складной нож.
— Чё ты, падла? А? Чё ты? — рычал «бычок»
— Кирюх, харэ, припугнуть же хотели, — нервно крикнул Влад, поднимаясь с земли. — Остынь, ты его убьешь на хер!
И Кирюха остановился, но не из-за просьбы друга: из темноты на него смотрела лохматая чёрная псина. Слева от неё из другого угла двора медленно кралась вторая, а рядом с ней третья, четвёртая… Целая стая. Здоровенные! Каждая — с годовалого теленка. Таких огромных собак Кирилл и Влад не видели даже по телевизору.
Зверюги забрехали, громко, угрожающе; лай метался по двору, будто псы были повсюду. Казалось, от этого угрожающего звука стёкла в ближайших домах пойдут трещинами и осыплются осколками на грязный асфальт.
— Валим, валим, блядь! В подъезд!
Приоткрыв заплывшие глаза, Гриша видел, как улепётывает его одногруппник со своим мясистым другом; видел, как чёрные псы, бросившись за ними, растворяются в густом мраке поволжской ночи.
— Встать сам сможешь? — послышался голос из-за спины.
Перед Гришей стояла невысокая рыжая девчонка, бронзовая от загара. Потрёпанные джинсовые шорты, рубашка не по размеру, огромные золотые серьги и выразительные миндалевидные глаза выдавали в ней цыганскую кровь. Гриша заметил, что среди непослушных рыжих прядей незнакомки отливает серебром один-единственный седой вихор.
Недовольно цокнув, девушка подошла ближе и подала руку. Рывком помогла Грише встать. Всё тело тут же прострелило жгучей болью; в правом боку заныла ушибленная печень.
— Береги себя, Тёмная кровь. — Девушка достала из кармана платок и вытерла кровь с лица Гриши. — Возьми. А мне пора, отец будет волноваться.
Рыжая попятилась в темноту и вскоре исчезла, а спустя секунду из неосвещённого угла под фонарь выбежала серебристого цвета лиса. Выбежала и тут же скрылась в густых зарослях кустарника.
Гриша сел на скамейку и подумал, что лучше бы этого вечера не было, и этих собак, и грёбаного придурка Влада с его безмозглым дружком. Хотелось застыть, превратиться в камень и больше не вставать. Но холодный ветер гнал домой.
Подъём на пятый этаж старой хрущёвки казался вечностью. Каждая ступенька стала врагом! Шаг-вздох-боль, шаг-вздох-боль: так Гриша добрёл до своей двери. Пошарил рукой по карманам в описках ключей; в рёбрах тут же неприятно стрельнуло, закружилась голова.
Чуть не споткнувшись о разбросанные как попало тапочки отчима, Гриша зашёл в квартиру.
В небольшой кухоньке над плитой колдовала мать, пахло тушёной капустой. Стараясь не шуметь, Гриша попытался прошмыгнуть в ванную незамеченным, но тщетно:
— А кто это тут явился-не запылился? Что это... Ну-ка, глянь на меня! Батюшки… — Мама всплеснула руками. — Кто это тебя так?
— Мам, да нормально всё. С лестницы упал.
— Знаю я эти ваши лестницы. Сядь, сиди. Сейчас йод с ваткой принесу.
Мать, бормоча что-то под нос, пошла в соседнюю комнату. Она приоткрыла дверь и Гриша, привыкший ко всякому, ахнул: приподняв подол платья, упираясь висячим пузом в упругую задницу, отчим трахал какую-то девицу. На вид ей было не больше двадцати; она стонала и извивалась, призывая отчима ускориться. Мать прошла мимо, будто бы её муж со своей подружкой были невидимками. Деловито покопалась в секретере, нашла йод и принялась добывать вату.
— Да что это такое, я тебя спрашиваю? — Отчим прервал своё занятие. — Даже поебаться в собственной квартире не могу спокойно! Что ты сюда лезешь? Я же просил не заходить!
— Гришу побили… — холодным голосом ответила мать.
— Гриша? Опять твой ебучий нагулёныш портит нам жизнь! Опять! В который раз?!
Мать ничего не ответила. Подружка отчима, отыскав трусы и натянув платье на грудь, прошмыгнула мимо родителей, вышла в прихожую и, окинув на прощание Гришу взглядом бирюзовых глаз, скрылась за дверью.
«Боже, как они дошли до такой жизни? Почему? Почему у меня не может быть нормальных родителей? За что мне всё это каждый день? Ответь, Господи!»
Раздался звонкий шлепок. Гриша не успел сообразить, что произошло. Когда он обернулся, мать уже падала как подкошенная, а отчим замахивался для нового удара.
— Не трогай её, мразь! — прокричал Гриша почти фальцетом. Голос дрогнул и дал петуха.
Превозмогая боль, мальчишка поднялся с табуретки и похромал в сторону спальни. Он сжимал зубы при каждом шаге.
Отчим злобно зыркнул на пасынка и вновь занёс руку для удара; мать вяло пыталась защищаться, по её лицу в обе ноздри бежала кровь.
Гриша прекрасно понимал, что у него и раньше-то не хватило бы сил одолеть этого ублюдка. Что же делать сейчас, когда каждый шаг приносит боль?
Очередной удар; мать рухнула на софу.
Гриша зарычал. Собрав с духом, он кинулся на отчима; костлявый кулак прилетел точнехонько в промежность, но удар получился смазанным.
Отчим, огромный пузатый мужик, только ойкнул и немедленно контратаковал. Хватило двух оплеух, чтобы свалить тощего парнишку. Толстяк прижал пасынка коленом, давя на грудину чуточку сильнее, чем следовало бы.
— Вот так, щенок! Вот та-а-ак…
Гриша вырывался, но всё без толку. Короткие, но мощные. пальцы отчима сомкнулись на цыплячьей шее, перекрывая кислород.
Из последних сил цепляясь за угасающее сознание, парень услышал целый хор стенающих голосов. Все они о чём-то просили, умоляли; и этот скорбный хор почему-то придавал сил!
Невпопад вспомнилась кошка в ветклинике, в груди разрослось то же непонятное чувство; Гриша увидел отчима словно бы через рентген. Под пеленой плоти, ставшей прозрачной, он разглядел скверну: желудок. Отчим страдал язвой.
Сам не зная зачем, Гриша ткнул ладонью в круглый живот, и его пальцы прошли сквозь внушительный слой жира, сквозь мышечную стенку прямиком к желудку; на ощупь это было будто слегка разогретое густое рагу.
Отчим взревел от боли, ослабив хватку. Он крикнул ещё раз или два, а потом стал заваливаться набок.
— Что ты делаешь, шакалёныш?! Что ты делаешь?..
Толстяк с ужасом смотрел, как добрая половина руки пасынка исчезла в его животе.
Сзади прилетела оплеуха, но уже не такая сильная. Гриша поднял голову и увидел окровавленное лицо матери.
— Пусти! Угомонись же, убьёшь!
Гриша послушался и выдернул руку — на той не осталось даже капли крови. Хрипя, отчим приподнялся на локтях.
— Вызови скорую. — Он сплюнул бурую слюну, сверля пасынка злобным взглядом. Мать энергично закивала и бросилась к тумбочке — набирать номер. — А я тебе говорил, что ничего хорошего из него не выйдет! Посмотри на него… Он же дьявол, сатана во плоти! Лучше бы ты, дура, сделала аборт, как делают все нормальные бабы, когда их силой берут! Что могло из него вырасти, если папаша — насильник?
Мать причитала и соглашалась. В телефоне ей наконец-то ответили, она сбивчиво диктовала адрес.
Глядя на двух омерзительных людей, которых все эти годы называл родителями, Гриша скрипел зубами до боли, до трещин в эмали. Гадкое чувство расплывалось по сердцу, подтачивало его, как струя мочи точит наст.
«Какие же они чужие… Даже в пьянчужке-ветвраче больше души, чем в этой парочке. Зачем я всё ещё здесь? Зачем мы друг другу? Да пошло оно всё!».
В венах всё ещё бурлил адреналин, притупляя боль. Гриша захромал к выходу.
В прихожей до сих пор приторно пахло духами этой бесстыжей подружки отчима — и как она только позарилась на этого расплывшегося алкаша? Глянув напоследок, как мать носится вокруг ворчащего толстяка, Гриша плюнул на паркет и скрылся за дверью.
«Ноги моей здесь больше не будет!»
«Чтобы вы оба сдохли!» — пронеслась мысль в его мозгу, непрошенная, злая, постыдная — так о родителях не думают. Даже таких.
В тусклом свете пыльных фонарей серые улицы сменяли друг друга, безлюдные и пустынные. Как же это несправедливо: нормальные семьи сидели за столом, ужинали и смотрели телевизор, а он, Гриша, изгнан из собственного дома. Изгнан этими оскотинившимися созданиями, которых он считал своими родителями.
«Своей матерью!» — поправил он себя, будто назвать отчима отцом даже в мыслях было непростительным поступком.
«Мамочка, любимая, родная, выздоравливай, пожалуйста! Я не хочу, чтобы ты умирала, мамочка!» — неожиданно раздалось в голове. Гриша встал как вкопанный, едва не налетев на погнутое заграждение детской площадки в чьём-то дворе. Услышанное точно не было его мыслью. Он огляделся на всякий случай. Поблизости никого не было, а голос продолжал причитать:
«Мамуля, выпей лекарство, ну пожалуйста! Я не переживу если тебя не станет!»
И голос даже не его — какой-то плаксивый, женский или детский. Следом к нему присоединился еще один:
«Господи, прибери меня уже к себе! Не могу больше мучиться!»
Этот принадлежал уже старухе, и теперь двое выли в унисон прямо в Гришином черепе, от чего казалось, что виски дадут трещину, мозг размягчится, начнет кипеть, пузыриться и выйдет пеной через глазницы. Гриша попятился, потом развернулся и перешел на бег, покинув пустую детскую площадку, но голоса не утихали. По мере того, как он приближался к рядам пятиэтажек, голосов становилось всё больше, точно волгоградцы выходили на балконы специально, чтобы быть услышанными. К плаксивому бабьему вою и отчаянной старческой мольбе добавлялись все новые и новые голоса.
«Давай же, сыночка, хоть ложечку, я прошу тебя!» — Вот мать пытается накормить с ложки своего великовозрастного, парализованного полиомиелитом сына.
«Когда же все это уже кончится?» — беззвучно вопрошает уже сын, едва способный пошевелить губами.
Матерится на все лады пожилой директор гастронома, катаясь по полу от почечных колик. Лежит с мигренью на кушетке проститутка, а в соседней комнате надрывает глотку ее годовалый малыш, у которого режутся зубки. И его бессловесный визг тоже разрывает сознание Гриши на части, вливается в чудовищную многоголосицу, становится последней соломинкой, что переламывает хребет верблюду.
Лихорадочно, пытаясь сохранить хоть какую-то ясность мысли в этой чудовищной какофонии, Гриша мучительно подвел себя к мысли: это всё дома, их жильцы. Пятиэтажки сжимали со всех сторон, будто огромные сценические мониторы, наполняли мозг этой дисгармонической неразборчивой молитвой, обращенной непонятно к кому.
Поднимая пыль, увязая кроссовками в горке песка, Гриша нёсся прочь, не выбирая направления, не глядя по сторонам — лишь бы подальше от этих жужжащих муравейников, наполняющих сознание трескучими просьбами, увещеваниями и мольбами. Подобное случалось в далёком детстве: тогда маленький Гриша пугался, залезал под кровать и не выходил из своего убежища даже под уговоры мамы. Но сейчас этот стенающий хор был в сотни, нет — в тысячи раз громче!
Чем дальше Гриша продвигался в сторону пустыря на окраине Спартановки, тем тише становился шум. Будто тонкие ниточки огромного каната, голоса расплетались, отваливались один за другим, какофония утихала. Когда он, наконец, добрался до заброшенного кафе, нависавшего над рогозом ржавым мусорным контейнером, канат истончился до одной-единственной, но особенно яркой и громкой нити:
«Сука, клизмочку, одну-единственную! Ни о чем больше не прошу, Господи! Один полный баян до Золотой Дозы — и в Вальгаллу! Отче наш, иже еси, что угодно сделаю! Дай мне только подняться, я свечку тебе поставлю! Сначала себе поставлю, потом тебе! Сука, как же козявит! Душу за любой кайф, Господи — хоть крок, хоть винт, хотя бы тюбик клея! Кажись, иду я к тебе, Господи! Хоть понюшку… Хоть миллиграмм, и я умру с улыбкой, умоляю!»
Грише не нужно было даже спрашивать себя, чьи причитания вгрызались в его сознание. Почти машинально идя на голос, звучавший в голове, он уже знал, что увидит внутри кафе — понял по гнилостной вони. Он перешагнул заполненную водой трясину прямо посреди пола, ставшую инкубатором для комаров; захрустело битое стекло. Гриша шёл на кухню заброшенного кафе, куда и вела эта «громкая ниточка».
Сидя спиной к стене, молодой парень — не сильно старше самого Гриши — профилем лица приникал к потрескавшемуся кафелю. Ноги раскинуты в стороны — в коротких шортах, тощие, испещренные «кратерами» от инъекций. Правую руку торчок баюкал у себя на груди — черную, вздувшуюся, блестящую, с короткими, будто объеденными пальцами. Источник зловония! Лишь подойдя совсем близко, Гриша понял, что все эти слова наркоман произносил в том числе и вслух, только очень тихим шепотом.
— Эй! — Сам не зная зачем, он осторожно ткнул торчка носком кроссовки в колено. — Эй, ты живой?
Тот среагировал не сразу. С явным неудовольствием оторвавшись от прохладной стены, он вперил взгляд бессмысленных, стеклянных глаз в источник беспокойства; Грише стало не по себе.
«И зачем я сюда приперся? Еще СПИДом заражусь, да и кто его знает, что у этого наркоши в голове?»
Торчок же по-птичьи вертел головой, изучая незваного гостя. Не зная, что делать дальше, Гриша спросил первое, что пришло в голову:
— Тебя? — наконец прохрипел гниющий заживо бедняга. — Только если ты — Господь…
Отразившись эхом в голове, это слово разбилось на множество маленьких осколков, впившихся в каждую клетку тела, в каждый уголок сознания, наполняя силой и четким пониманием того, что нужно делать. Искалеченное ядами существо распалось на слои, стало прозрачным. Похожую кавалькаду картинок Гриша видел в детском атласе по анатомии. Его привлекло сердце: измученное, обросшее рубцами и бляшками, оно нервно билось в тщедушной груди. Еще немного — и остановится совсем. С каждым толчком глупый орган толкал к мозгу многочисленные тромбы, раскинувшиеся по кровеносной системе. В ужасе и благоговении Григорий наблюдал за наглядным умиранием живого существа. В какой-то момент он даже засомневался — что его напугало больше: возможность наблюдать за смертью бедняги или инстинктивное, почти неудержимое желание спасти его.
Никаких сомнений, сторонних мыслей или страхов не оставалось. Нужно было изменить состав крови, чтобы у наркоши появились шансы на спасение.
Гриша на подсознательном уровне ощущал, что эти мысли и знания диктует чья-то чужая, нечеловечески сильная воля, которой невозможно противиться. Словно через толщу воды или старинный пузатый кинескоп он наблюдал за своими действиями, движимый лишь одним желанием — спасти, исцелить…
Опустившись на корточки, Гриша деловито отыскал среди разномастного мусора использованный инсулиновый шприц. Придирчиво осмотрев его на предмет повреждений, он удовлетворенно кивнул и огляделся. В этот момент он окончательно перестал чувствовать себя хозяином собственному телу, отдавшись чужой несокрушимой воле. Взгляд остановился на старом холодильнике. Упершись плечом, Гриша с кряхтением сдвинул его с места. Мокрицы, жуки и многоножки брызнули в стороны, застигнутые врасплох. С невероятной точностью Гриша схватил за бока самую жирную сороконожку и поднес ее к лицу. Перед глазами шевелились не глазки и не усики, но скопление клеток и веществ, которые меняли свой состав по его приказу. Единственному приказу, что беспрерывно пульсировал в сознании: «Исцелить!»
Насекомое недовольно перебирало лапками, извивалось в попытках укусить, но Гриша был молниеносен. Хрустнул хитин, и игла воткнулась прямо в желтовато-бурое нутро сороконожки. Поршень пополз вверх, шприц наполнялся густой, ядовито-желтой жижей. Капли крови, оставшиеся от предыдущего пользователя, растворялись в ихоре, пока насекомое медленно скручивалось в кольцо, погибая. Наконец, когда процедура была закончена, Гриша швырнул трупик под ноги, выпустил воздух из шприца и повернулся к наркоману.
— Не-не-не... Я себе это не вколю, и не думай! — тот опасливо заелозил ногами; пытаясь отползти назад, но лишь сильнее вжался в стену.
— Я определяю, что яд, а что лекарство! — провозгласил Гриша, и сам испугался чужого, властного голоса, раздавшегося из глотки. Это были не его слова, и не его мысли. Встретившись с сознанием, они отложились непреложной истиной, истиной не земной, а высшей, божественной.
Гриша резко схватил руку торчка — сначала здоровую, потом и ту, что с гангреной. Бесполезно — вены испорчены.
— Снимай шорты! — строго скомандовал он.
— Э, ты чего? — испуганно спросил наркоман, его даже немного отпустила ломка. — Я жопой не торгую!
Вздохнув, Гриша просто дернул резинку шорт, и так еле висевших на тощей талии. С деловитостью хирурга нащупав на бедре здоровую вену, он вогнал иглу и надавил на поршень. Напрягшийся было торчок теперь блаженно обмякал на полу, растягивая лягушачий рот в блаженной улыбке. По его венам текла манна небесная.
— Так ты — Бог? — засипел спасённый, потянувшись к Грише «обгрызенной» рукой. Через грязные, обгнившие костяшки начало что-то проклевываться. Засочилась слизь, отпала почерневшая кожа, трухой осыпалось тухлое мясо. Из кисти полезло что-то белое, твердое, похожее на кость.
Все это Гриша видел как в замедленной съемке. Усталость накатывала тяжелыми волнами, грозя унести за собой в любую секунду в море кошмарных снов. Каждый сустав ломило, словно его растягивали на дыбе, сжимало конечности до хруста, выкручивало колени. По венам хлынул жгучий яд, подобно раскаленному свинцу, он прокладывал себе путь, запекая кровь, а кожа трескалась будто дно высохшей лужи. Не глазами — сознанием Гриша видел бесконечные мириады неспасенных, разлагающихся заживо тел, что тянули к нему свои искалеченные руки. Огромная тёмная фигура где-то на совершенно ином плане существования протянула к нему длинный узловатый жезл и коснулась почти ласково его сердца, миновав кожу, мышцы и грудную клетку. Из последних сил Гриша держался за реальность, но вот — очередная, слишком сильная волна вырвала из его рук спасательный круг, снесла пирс, маяк и бухту, накрыв черной волной боли, повесив на шею тяжелый якорь усталости. Последнее, что Гриша успел увидеть перед отключкой — как наркоман удивленно шевелит новыми, длинными и узловатыми пальцами, никак не похожими на человеческие.
Первое же, что увидел Гриша перед собой — это закопченный и исписанный безвкусными граффити потолок. Спину кололо битое стекло и бетонное крошево, а на лице пировала целая стая комаров. Согнав назойливых кровососов, он поднялся с пола и брезгливо окинул взглядом свое лежбище.
«Наверняка, что-нибудь подхватил!» — подумал он и тут же вновь всплыли твердые, не вызывающие сомнений слова в сознании — «Я определяю, что яд, а что лекарство!»
Наркоман, похоже, ушёл сам. Ну, или Грише всё привиделось, а тело торчка утащили его товарищи по зелью. В последние дни вообще стало казаться, что крыша решила уехать куда-то далеко и надолго. Что привиделось, а что нет — поди разбери.
Сквозь проржавевшую решётку окна в глаза бил грязно-розовый рассвет.
— Сколько ж я дрых! — протянул Гриша задумчиво, желая услышать звук своего голоса — нормальный, знакомый, немного писклявый, но зато его собственный.
Посмотрев на наручные часы — подарок матери на одиннадцатый день рождения — Григорий порадовался: на учёбу он все же успевает.
Лишь потом, выйдя из заброшенного кафе и зашагав в сторону ветучилища, он задумался — а был ли смысл после всего произошедшего возвращаться? Избиение напарником, побег из дома, потом это странное, почти галлюциногенное приключение с гниющим торчком. На секунду Гриша засомневался — было ли всё это на самом деле, не пригрезилось ли после тяжёлых ударов остроносым ботинком по голове, но сомнения даже не успели сформироваться и угнездиться в сознании — всё было взаправду. И покрытое бляшками сердце, и волосатый лобок торчка, и его почерневшие, мёртвые вены, и стеклянные глаза. И все эти голоса.
Застыв ненадолго посреди тротуара, он согнулся пополам, выблевав немного желчи: было жутко хреново. Можно было подумать, что он беспробудно пил по меньшей мере месяц. В другой ситуации в таком состоянии он бы, конечно, не пошел ни на какие занятия, но сейчас идти больше было просто некуда. Да и вообще: побег из дома не обязательно означает, что нужно тут же бросить учёбу. Возможно, удастся перекантоваться в ветклинике; можно шабашить на рынке, чтобы заработать на еду — многие парни с его потока так и делали. Чем жили девчонки с его потока, Гриша предпочитал не задумываться, однако проблем с деньгами у них обычно не было.
«Окончу училище и свалю куда подальше из этой дыры! В Москву!» — решил он окончательно и ускорил шаг; занятия начинались уже через двадцать минут.
Стоило Грише отворить обшарпанную дверь, как стоящий неподалеку ректор — осунувшийся мужичок лет пятидесяти с блестящей лысиной — с мрачным видом подозвал его к себе.
Гриша неохотно плёлся следом за широким и коренастым Андреем Павловичем к единственной двери на этаже, обитой дерматином. Уже заходя в прокуренный кабинет, он почувствовал чей-то взгляд и обернулся. У подоконника, ровно там, где до этого стоял ректор, опирался на костыль Влад. Со странной смесью страха и злорадства он наблюдал за Гришей. Вздрогнув от такой неожиданной встречи, он нырнул в кабинет следом за Андреем Павловичем.
Ректор уже занял своё место за широким столом с потёртой полировкой. Усталый и рано облысевший, он выглядел гораздо старше своих пятидесяти. «Подкова» волос торчала белесым пухом, лицо печально обвисало, под глазами гнездились тяжёлые тёмные мешки. Он побарабанил пальцами по кожаной подложке, растерянно погладил старый эбонитовый телефон, потом резко поднялся, приоткрыл окно и отер лоб рукавом. Лишь после этого заговорил:
— Присаживайся, Кожаков. Разговор предстоит долгий. — Слова Андрей Павлович выплевывал, будто речную гальку, после чего замолкал, делая огромные паузы между фразами. Дождавшись, пока Гриша займёт место на неудобном колченогом стуле для посетителей, он продолжил. — О твоём поведении в ветклинике ходят нехорошие слухи. Может, объяснишься сам?
— Я не совсем понимаю, о чём вы, Андрей Павлович, — растерянно ответил Григорий. Его взгляд привлекла фотография в рамке — на ней ректор казался круглым, пышущим здоровьем и внутренней силой. Его рука лежала на плече черноволосой кареглазой девчонки чуть младше Гриши.
Проследив за направлением взгляда студента, Андрей Павлович резко, будто спохватившись, повернул рамку к Григорию, чтобы было лучше видно.
— Моя дочь, — сглотнув, проронил он, — в этом году должна была поступать в медицинский.
Коротким мозолистым пальцем Андрей Павлович нежно провел по фотографии, впал в секундный ступор, тут же одёрнул себя, откашлялся и с прежней строгостью взглянул на Григория.
— Значит, рассказать тебе нечего? При последней описи в клинике были обнаружены перерасходы некоторых препаратов для усыпления. Ты что-нибудь об этом слышал?
Гриша покачал головой. Ему едва хватало сил сидеть на стуле ровно; все мысли сейчас были о том, как бы не наблевать на ковёр — очередная волна тошноты накатила без предупреждения. Но он продолжал украдкой смотреть на девушку с фотографии. Вид этой молодой и красивой, стройной казачки с глазами цвета черешни и антрацитово-чёрными волосами вызывал неясное чувство тревоги. Почему-то, глядя на неё, Гриша видел не здоровую студентку, но изломанную, искалеченную тень с пугающей неровностью в районе виска.
— Что с ней случилось? — неожиданно спросил он, не в силах оторвать взгляда от рамки.
— Не вздумай даже заговаривать о ней! — мгновенно взорвался ректор, брызгая слюной. — Кто тебе подсказал? Думал, разжалобишь меня? Думал, я сейчас расклеюсь, начну тебе рассказывать про аварию, кому, да? Даже не надейся!
В глазах Андрея Павловича стояли слезы, но те сверкали яростью:
— Ты и правда думал, тебе это сойдет с рук? Ставренко тебя с потрохами сдал — он сам видел, как ты душишь кошку! Кожаков, стыдно! Хрен с ними, с препаратами — животное бы пожалел. Куда ты потом препараты деваешь? Продаешь? Или ты еще и наркоман? А? — Вскочив с кресла, ректор метал глазами молнии, но Гриша был где-то далеко в своих мыслях. За спиной ощущалась исполинская тень с жезлом в руке, и жезл этот тянулся к фотографии.
— Проснись! — неожиданно твердо и уверенно произнес он, сам не узнав свой голос. Приподняв руку, Гриша направил видимый ему одному жезл к голове девушки на фото и с силой прижал. В ту же секунду его будто бы озарило: огромная гематома, подпирающая мозг со стороны виска, готовая в любую секунду открыться кровоизлиянием. Не желая видеть мерзкую картину, Гриша заморгал, провел рукой перед глазами, но галлюцинация не ушла.
— Ты и сейчас под чем-то? Ты вконец обнаглел? — заходился в ярости ректор; его руки отчаянно шарили по столу, будто желая себя чем-то занять, лишь бы не расквасить нос наглому беспринципному юнцу. — Учёба для тебя на этом закончена, а вот твои проблемы только начинаются. Когда ты выйдешь из кабинета — снаружи тебя будет ждать наша доблестная. Ау! Ты меня вообще слышишь?
Гриша не слышал. Он уже был тончайшей иглой, микроскопическим лезвием скальпеля, окончанием жезла. Для начала нужно рассечь гематому, чтобы ослабить давление на мозг. Так, уже лучше. Теперь нужно избавиться от кровоизлияния — иначе девочка погибнет, не приходя в сознание. Минуя сопротивление организма девушки, Гриша не без труда потянул за один сосуд, за другой, соединил, срастил их вместе и перенаправил кровь. Ближайшим путём вывода оказалось ухо, куда юноша и перекинул созданный им кровеносный сосуд, почти почувствовав, как по ушной раковине девочки стекает густая, темная жидкость.
Видение пропало, и Гриша откинулся на спинку стула, взмокший и изможденный. Хотя он и чувствовал, что сделал нечто нужное и правильное, ощущение тяжести и не думало уходить. Оно усилилось — руки, грудь, колени — все словно залито свинцом. Боль придавливала его к стулу, жгла кожу, накатывала нестерпимыми приступами; всё это было неприятно знакомым — ровно то же Гриша почувствовал перед тем, как отключиться в заброшенном кафе. Разбегаясь по мышцам, судороги, словно кислота, болезненно ввинчивались в кости. Казалось, нужно скорее смыть это с себя, избавиться от чужой боли.
Неосознанно Гриша потянулся дрожащей рукой к Андрею Павловичу, но тот, словно что-то почувствовав, скорее вскочил с места и подошел к несгораемому шкафу.
— Где там твое дело? Каприяну, Коваленко, ага, вот — Кожаков! — Ректор копался в личных делах, пока Гриша спешно расстегивал манжеты рубашки. Обнажив предплечья, он в ужасе уставился на то, что когда-то было его руками.
— Ты чего там… Твою мать! Ты видишь, что ты с собой сделал? Видишь? Будешь отрицать? — ярился ректор, схватив Гришу за запястья и тряся ими в воздухе. — Ты понимаешь, что это — амба, финиш?
Андрей Павлович всё орал что-то, а Гриша не мог поверить, что эти почерневшие и иссушенные конечности — действительно части его тела. Фиолетовые вздувшиеся вены бугрились под кожей, точно пытаясь вырваться наружу, а поверх, похожие на лиловые бородавки, были разбросаны вспухшие, уродливые абсцессы.
— Твои родители должны сдать тебя в клинику, понимаешь? Ещё не поздно! — сменив гневный рык увещеваниями, принялся убеждать ректор. — Сейчас я им позвоню, и мы вместе всё им объясним. Знаешь, это ещё не конец. Это болезнь, а болезни лечатся.
Пока Гриша пытался прийти в себя, рассматривая свои изуродованные, испорченные руки конченого торчка, Андрей Павлович уже было взялся за телефон, но тот опередил — наполнил помещение гадкой, звонкой трелью. Растерянный, ректор поднес эбонитовую трубку к уху:
— Алло? Да! Наташа? Когда? Не может быть! — Лицо ректора выражало какую-то неописуемую вереницу переживаний. Едва не потеряв равновесие, он присел на угол стола, на губах сама собой расплылась рассеянная улыбка. — Это же чудо! Я немедленно выезжаю! Да-да, я понимаю, только пришла в сознание, ей нельзя перенапрягаться! Я мигом, через полчаса буду в больнице! Ждите!
Не с первого раза Андрею Павловичу удалось уложить трубку на рога. Окинув Гришу совершенно сумасшедшим взглядом, он на секунду посерьезнел и наказал:
— Сиди и жди меня. Кабинет я запру. Не думай, что ты здесь самый умный. Вернусь — мы продолжим разговор. — Ректор кивнул на горящие огнем запястья юноши и выбежал из кабинета. Заскрежетал ключ в замке, и Гриша остался в одиночестве.
Дожидаться ректора и милицию решительно не хотелось. Он для верности подергал дверь, непонятно на что надеясь. Безуспешно! Руки горели огнём, касаться чего-либо было неприятно и болезненно — точно кожу кто-то соскрёб наждачкой и прошёлся по нежно-алому мясу. К окну Гриша подошел больше для очистки совести: сигануть со второго этажа училища — верный способ переломать ноги.
Свежий вечерний ветер, словно бы в насмешку, наслаждался свободой — шумел в ветвях тополя, качал белые занавески на окне, трепал рыжие волосы какой-то девчонки, мечущейся меж гаражами…
Сердце Гриши подскочило, когда в тощей невысокой фигурке он признал ту самую пацанку, что вступилась за него во дворах. Он уже было собирался позвать её, окликнуть, попросить его дождаться, когда заметил три бесформенные фигуры, что теснили девчонку в узкий проем между гаражами. Даже со второго этажа Гриша мог различить нездоровый, коричневатый цвет кожи ублюдков, а ветер услужливо доносил до носа знакомый, привычный запах разлагающейся плоти.
— Эй! Я сейчас милицию позову! — крикнул Гриша, уже зная наперед, что это ни к чему не приведет. — Оставьте её в покое!
Один из бродяг обернулся и вперился в молодого человека единственным гноящимся глазом. Будто удостоверившись, что кричавший ничем не сможет им помешать, бомж вновь принялся надвигаться на рыжую.
Повинуясь какому-то заложенному в глубинах подсознания инстинкту, юноша забрался на подоконник и свесил ноги. Было ли это вбитое ещё в детском саду «девочек надо защищать», первобытное желание отбить самку, христианский порыв помочь ближнему или же просто чистое устремление не бросать человека в беде, Гриша не знал. Усилием воли он отбросил в сторону малодушное желание остаться в стороне, отпустил оконную раму и спрыгнул вниз.
От бродяг воняло невыносимо. Следуя за ними по пятам, держась на почтительном расстоянии, Гриша то и дело брезгливо зажимал нос: смрад разрытой могилы!
Рыжая парочка, мальчик и девочка, оба — на одно лицо. Им едва хватало прыти, чтобы петлять и уходить неопрятными дворами от своих преследователей. Огромные вонючие бродяги лишь на первый взгляд казались неуклюжими.
Матерясь, Гриша пытался угнаться за ними. Он сам не знал зачем, какое-то безотчётное чувство долга свербело в душе.
«Эти чёрные собаки, из-за которых Влад с его дружком обосрались, появились неспроста. Это точно твоя работа, рыжая!»
На адреналине Гриша не заметил, как из облезлых дворов погоня переместилась в лесопосадку недалеко от Мамаева Кургана. Родина-Мать издалека грозила мечом — точно как тень, что появляется на дне глазных яблок в эти странные моменты.
Ушибы и порченые руки всё ещё ныли, но это терпимо, главное — не думать о боли. Запущенная лесостепь изобиловалала разросшимся кустарником, погоня замедлилась.
— Попались, сучата! — сипло каркнул один из бродяг. — Двигайте сюда. Резче, я их долго не удержу!
Двое других уродов в лохмотьях затрусили к товарищу, бурча нечленораздельное. Ветер делал их булькающие голоса едва различимыми.
«Зачем я это делаю? Что я могу против этих здоровенных ублюдков? Всё, что я могу, это врезать одному по яйцам, а дальше? Они навалятся на меня втроём и разделают под орех. Так зачем же, чёрт побери, я это делаю?»
Гриша смотрел на двойняшек, а видел почему-то себя. Слабого, никому не нужного, всеми брошенного. Он смотрел на огромных бродяг, что полукольцом загоняли детей в овраг. Перед глазами всплывало раскрасневшееся мясистое лицо отчима, из глубины трусливой душонки всплывал гнев. Да! Он вспоминал приёмного отца и ту силу, которая помогла его одолеть.
Осторожно подбираясь к месту стычки через заросли бузины, Гриша наблюдал за охотой и не верил своим глазам.
Двойняшки пытались на лопатках уползти в тень. Их лица и части тела, свободные от одежды, покрывались густой серой шерстью. Отсюда было видно, как гуляют под кожей мышцы и сухожилия, меняя своё положение. Они почти принимали форму лисиц, но ничего не выходило: увесистые кресты на шеях бродяг тут же загорались ослепительно-ярким светом, а лисы снова становились парочкой перепуганных цыганят.
— Пустите, мрази! — заверещала девчонка. — Если отец узнает, вы вечность от каждой тени шарахаться будете!
— Кричи сколько угодно! Кричи-кричи. Ты даже представить себе не можешь, сколько кожи я могу снять с тебя, прежде чем ты подохнешь. — Раздувшийся, напоминающий утопленника бомж смачно харкнул рыжей в лицо. — Никаких больше теней, маленькая паршивая сука! Один лишь Свет Божий!
«Надо разглядеть их туши повнимательнее, — думал Гриша. — У таких отвратительных тварей наверняка весь ливер прогнил!»
Громко и жалобно заскулил мальчишка. Долговязый и тощий бомж, похожий на полуразложившийся труп, наотмашь ударил его огромной ладонью-лопатой.
— Никогда, слышите, никогда этим городом не будут править кровососы! Безбожники не могут противостоять теням! — Рыжая не сдавалась.
— Теперь всё изменилось, — пробулькал «утопленник», — с нами Бич Херсона, и он привёл нового бога! У нас теперь будет свой бог, маленькая паршивая сука, свой бог! Ты слышишь? Больше. Никаких. Теней. Бхоль…
Бомж с удивлением посмотрел на палку, торчащую из его живота. Он медленно перевёл взгляд на атаковавшего и отшатнулся. Его тухлые кишки вперемежку с гнилой жижей хлюпко упали в траву.
Гриша с интересом смотрел, как его собственные руки оказались внутри других рук — длинных, переливающихся неописуемыми, несуществующими в нашей реальности цветами. Обычная сосновая палка, зажатая в его ладони, стала стержнем призрачного посоха, и этот оружие карало! Бродяги вдруг стали просвечиваться как на рентгене. Гриша подметил, что у одного из уродцев пульсирует правый бок: бубоны в печени. Один взмах узловатым призрачным посохом, и больные внутренности лопнули прямо внутри брюха. Бомж закашлял, сплёвывая зелёную жижу. Глянув на Гришу единственным воспалённым глазом, жёлто-розовым в свете закатного солнца, уродец вздохнул несколько раз и, громко пустив ветра, рухнул замертво.
— Так, полегче! Ты-то откуда взялся? — третий бомж, долговязый, похожий на полуразложившегося покойника, поднял руки в примирительном жесте, — Я все понял, малец. Мне три раза объяснять не надо. Я сваливаю!
Гриша чувствовал, что почти при смерти. Если бы не мистическая помощь его могучего «призрачного покровителя», давно бы рухнул без сознания. Сил уничтожить третьего уродца явно не хватит. Он проводил взглядом сутулую фигуру, растворяющуюся в тенях.
— Зря ты его отпустил, — сказала Рыжая, сдувая непослушную седую прядь с востроносого лица. — Он расскажет своим про тебя и приведёт других.
— И так много шуму наделали. — Гришино нутро горело, он скривился от невыносимой боли. — Нам нужно брать с него пример. Сваливаем, пока менты не объявились.
Рыжая попыталась поднять своего брата, но тот лишь тяжело дышал, распластавшись на траве.
Гриша всё ещё мог смотреть сквозь плоть. Этот «рентген» в глазах уже угасал, но он отчетливо видел, как слабеющее сердце толкает по телу рыжего мальчишки порченую кровь.
— Он отравлен, долго не протянет.
— Это яд вурдалака! Покусали его, твари. — Рыжая взяла Гришу за руку и с мольбой посмотрела на него своими светло-карими, медовыми глазами. — Исцели его! Ты же умеешь.
— Умею… — Гриша вспомнил наркомана в заброшенном кафе; вспомнил, как вытащил с того света дочку ректора. О том, как хреново стало после этого всего, вспоминать не потребовалось: пережжённые вены напоминали о себе каждое мгновение. — Попробую что-нибудь сделать.
Он склонился над пареньком и что-то зашептал. Слова сами слетали с губ, рождаясь где-то вне его сознания.
Гриша вытянул мизинец и аккуратно ввёл его в сердце паренька, словно бы это была игла шприца. Стало хуже. Скверна теперь побежала по его венам, отравляя организм и так изношенный до предела. Жгучий яд плескался в гортани, горчил на языке, мутил рассудок.
Откашлявшись, рыжий мальчишка пришёл в себя; было видно, как землисто-бледная кожа приобретает нормальный цвет. Он улыбнулся и крепко обнял своего спасителя, слабо промычав.
— Не за что, — ответил Гриша, сползая на землю по стволу тополя. Его вырвало. Хлопья буро-зелёной слизи упали на кроссовки. Он почувствовал на плечах чьи-то тонкие пальцы. Неожиданно сильные руки мягко опустили его на траву.
— Тамаш, он точно жрец! Держись, парень! Тебе нужна жертва, иначе скоро отъедешь. Нужно кому-то передать скверну! Жди здесь, я быстро!
С этими словами девушка прыгнула в тень. Спустя мгновение оттуда выбежала серебристая лисица и тут же скрылась в кустах.
Гришу бил озноб. Он видел кошмары наяву: отчим трахал свою подружку, её голова с сочным хрустом проворачивалась вокруг своей оси. Мама хлопотал вокруг них: поправляла простыни, взбивала подушки, приносила воды.
— Мама! — прошептал Гриша и тут же вскрикнул: мать повернула к нему лицо… улыбнулась. Из её рта и пустых глазниц сочилась сукровица, на пол падали белые блестящие черви.
Гриша с трудом разлепил загноившиеся веки и сфокусировал взгляд. Над ним склонилась рыжая. В руках она держала большую мохнатую морскую свинку.
— Вот, возьми её. Держи крепче! Постарайся передать ей всю сверну. Ты должен очиститься!
Почти не понимая, что делает, Гриша взял в руки верещащего зверька и крепко стиснул пальцы. Очищение… Становилось лучше. Григорий чувствовал, как дрянь, отравляющая его тело, потихоньку перетекает в животное. Ещё мгновение — и последняя капля оказалась запертой в теле зверька.
Даже на практике в чёртовой ветклинике не доводилось видеть такой страшной агонии: морская свинка бешено завертелась в руках, шерсть начала осыпаться горстями, бока запали, а оголённая кожа покрылась струпьями. Гриша с отвращением отбросил умирающее создание. Оно ещё раз крутанулось волчком, пискнуло, обгадилось кровью и погибло.
— Так-то лучше! — Девушка похлопала Гришу по плечу. — Спасибо тебе ещё раз за брата, Сынге Ынкис. Меня зовут Кхамали, а это, — она кивнула в сторону близнеца, — Тамаш. Мы яломиште из клана Вульпеску.
— Сейчас нет времени на болтовню. Пришлось ограбить зоомагазин ради тебя! Наверняка уже стуканули в мусарню. — Кхамали с задумчивым видом почесала за ухом. — Да и кровосос стопудняк уже сгонял за подмогой. У новой церкви на Штеменко их всегда целые оравы! Так что давай, задницу в штаны и за нами! Я должна представить тебя отцу.
Гриша пожал плечами и неуклюже поплёлся следом за близнецами. А что ещё оставалось делать? Жизнь слишком сильно изменилась за последнее время, чтобы терзать себя новыми вопросами.
В кронах что-то зашевелилось и спугнуло сонных воробьёв. Проводив беспечную троицу взглядом ярко-синих глаз, от дерева отделилась тень и бесшумно приземлилась на траву.
— Инициация точно позади! Мальчишка скоро будет готов! — почти беззвучно прошипело существо, сотканное из мрака. — Ос-с-сталась самая малос-с-с-ть…
Чтобы исключить возможность преследования, пришлось до темноты пересидеть в подвале старого дома. Видно, что это место близнецы посещали регулярно: на бетонных стенах висели плакаты с логотипами когда-то популярных групп, по углам стояли линялые кресла, на полу лежал ковёр. Гриша растянулся на продавленном диване и проспал до самого вечера. Лишь после заката они вышли наружу.
Идти ночью через неосвещаемые окраины города — то ещё удовольствие. Под ногами хрустел мусор, то и дело попадались извилистые буераки. Гриша несколько раз спотыкался, но его спутники, по всей видимости, изучили этот маршрут от и до. Их глаза блестели в темноте; в слабом свете луны вострые лица походили на жуткие маски.
— Долго нам ещё? — спросил Гриша.
— Осталось немного. Вон за тем деревом поворачивайся спиной вперёд и иди.
— Просто делай, что тебе говорят!
Полная луна осветила одинокую почти высохшую берёзу, торчащую посреди степи как свечка. Её корни покрывал щедрый слой битого стекла и использованных шприцов.
— А теперь разворачивайся и иди спиной, — скомандовала Кхамали, — сделай три круга по часовой стрелке, встань на четвереньки, а потом пяться в сторону от городских огней, не оборачиваясь.
— Что? Спиной? Да ты с ума сошла! Я ж навернусь! — Гриша на мгновение вспомнил ночёвку в заброшенном кафе. — Впрочем, ладно…
Он сделал, как было велено. Один круг, второй, третий… Под ногами неуютно хрустело. Гриша сделал ещё несколько неуверенных шагов, далёкий городской пейзаж поплыл, как узор на мыльном пузыре. Воздух словно бы разъехался в стороны, как стеклянные двери шкафа-купе. Всё вокруг задрожало и завибрировало, резко потеплело. Гриша закрыл глаза, встал на четвереньки, сглотнул и тихонько попятился.
В лицо пахнуло морской свежестью. Поначалу Гриша подумал, что это галлюцинация — стоило услышать крики чаек. Когда он открыл глаза, то увидел, что стоит на вершине зелёного, густо поросшего травой холма, а внизу у самого берега моря уютно расстилалась стоянка жилых трейлеров. Секунду назад была ночь, а здесь стояло туманное утро.
— Море? Откуда здесь, в Волгограде, море? Нихера не понимаю, — Гриша зажмурил глаза, отсчитал пять секунд и открыл их снова, но ничего не изменилось. Впрочем, это было далеко не самое странное, что ему довелось видеть за последнее время. В какой-то момент просто перестаёшь удивляться, а сознание принимает всё как должное.
Трейлеры стояли полукругом, отгораживая проход к морю плотной стеной. Гриша насчитал по меньшей мере три наваренные на трейлеры аляповатого вида башни; в каждой сидел пулемётчик, держа наготове спаренные, потасканного вида стволы «Максимов», рыжие от ржавчины.
— Кто это с тобой, хозяйка? — спросил цыган в башенке, наставив на пришельца «музейные» пулемёты.
— Что ж, рождённым тёмной кровью здесь всегда рады. Добро пожаловать! — Перегнувшись через кусок шифера, выполнявший функцию стены, чернявый дозорный что есть мочи прокричал: — Румай, открой ворота!
Послышалось нервное чихание двигателя, затем урчание. В воздухе запахло дизелем. Один из трейлеров чуть сдал назад, открыв небольшой проход в импровизированном заборе. Кругом кипела жизнь, похожая на то, что Гриша видел в деревне у тётки: болтающееся на верёвках белье, чернявые дети, играющие в пыли с дворнягами, дородные бабы с семечками и шитьём на складных стульчиках.
Сразу за стеной трейлеров их встретил высокий рыжеволосый цыган. В руке тот держал серебряный кубок.
— Вот, выпей! — Мужчина вытянул руку и учтиво кивнул головой. — Докажи, что с добром пришёл.
Гриша понюхал мутную тёмно-бордовую жидкость. Пахло водкой и мокрым железом.
— Кровь мертвеца и самогон. Открывает истинную суть вещей — и для нас, и для тебя. Ежели ты тварь какая опасная, обернёшься в свой истинный облик и тебя — вон, Ферка из пулемёта изрешетит!
Откуда-то сверху раздался скрежет. Нацелив ржавые «Максимы» на Гришу, цыган в камуфляже приветливо помахал рукой. Звучало предложение не очень. Ему и так уже досталось досыта! А что если он и в самом деле какая-то мерзкая дрянь, а сам об этом ни сном, ни духом? Вон и отчим называл его дьявольским отродьем — только ли из злобы? Впрочем, а был ли выбор? Разного дерьма и так произошло предостаточно. Наверное, хуже уже просто некуда. Как там говорят? Делай что должен и будь что будет? В таком положении иного выхода нет и быть не может.
Гриша сделал два решительных глотка и тут же сморщился. Напиток на вкус был как старый прогорклый сыр, приправленный металлической стружкой и помоями. Едва хватило сил, чтобы не сблевать.
— Не обессудь, чавелла! — ответил цыган и забрал кубок.
Это было какое-то невероятное колдовство: с высоты холма лагерь казался совсем крошечным, но внутри это был настоящий городок: сотни шатров, дикие звери в цепях и на выгуле, множество прилавков со всякой всячиной. Некоторые шатры были двух- и даже трёхэтажными! Такой красоты Гриша в жизни не видел! И всё это здесь — в степи под Волгоградом?!
— Эй, парень, гляди-ка! — За спиной у Гриши возник толстый человек с двумя саблями. Он проглотил сначала одно оружие, затем рукоять другого скрылась в его глотке, а после — о чудо! — он хлопнул в ладоши и достал клинки из-за спины.
Гриша во все глаза смотрел, как ближневосточного вида человек выдувает огонь на сосиску безо всякого горючего; как медведь, стоя на задних лапах, прислонился к столбу, внимательно слушает цыгана и кивает, будто бы внимая каждому слову.
Здесь было много-много чудес, это место само по себе было чудом.
— Хомяк тебя очаровал? — Кхамали положила Грише на плечо тёплую ладонь, и тот почти инстинктивно покрыл её ладонь своей. Девушка указала на толстяка с саблями. — Он ещё не такое умеет! Папа тебя спрашивал. Он не любит долго ждать, очень не любит…
Изнутри трёхэтажный шатёр барона оказался ещё больше, чем снаружи: настоящий дворец! Раскрыв рот, юноша вертел головой по сторонам, топчась по гранитным плитам — такое богатство он видел разве что по телевизору. Повсюду были расставлены статуи и доспехи средневековых рыцарей, садовые фонтаны торчали тут и там, столы и комоды ломились от нагромождённых на них гигантских ваз, бронзовых статуэток и чудовищного вида чучел неизвестных Грише животных. Роскошь и безвкусица.
Полог шатра за спиной Гриши шевельнулся и, сантиметр за сантиметром, в помещение вплывал громадный прямоходящий медведь. Совсем по-человечески он скрестил лапы на груди и вперил в тощего студента тяжёлый укоризненный взгляд.
— Порядок, Радмил, — Кхамали поправила непослушную серебрянную прядку, — Это свой.
Медведь подошёл ближе и внимательно обнюхал Гришу, такого маленького и беззащитного на его фоне. Сейчас было заметно, что глаза у зверя зелёные и… человеческие.
— А он не Херсонского ли выкормыш? — Медведь оскалился, хищные челюсти блеснули чистым золотом.
— Нет! — хихикнула маленькая цыганка. — Проверенный. Оставь его кишки при нём. Хорош, Радмил. Пошутили и хватит, ты же знаешь — папа не любит ждать.
Медведь рыкнул напоследок и нехотя попятился обратно.
— Он последний из своего рода, — пояснила Кхамали. — Когда-то он мог превращаться в человека. А потом забыл… С горя, наверное. Стрыги растерзали его жену, а медвежат повесили у него на глазах. Всех пятерых…
Внутри шатра были целые анфилады комнат, которые ну никак не могли здесь поместиться. В одних резалась в карты лихого вида охрана, в других расположились распутного вида девицы в ажурных чулках и цветастых халатах. Проходя мимо, Гриша смущённо отвел глаза от черноволосых красавиц, разлёгшихся на подушках вокруг кальяна.
У входа в покои барона клубились тени. Несмотря на яркий свет свисающих с потолка хрустальных люстр, непрозрачная завеса струилась густым чёрным туманом.
— Ты сам не войдёшь, — предупредила Кхамали. — Закрой глаза, я тебя проведу!
Гриша послушался. Он почувствовал, как тёплая девичья ладошка рыбкой юркнула в его ладонь. Гриша зачем-то задержал воздух, как перед нырком, и решительно шагнул вслед за спутницей.
Когда он открыл глаза, всё вокруг окутывала непроглядная тьма.
— Так, так, так! — Высокий с хрипотцой тенор многоголосым эхом бил по барабанным перепонкам. Казалось, он звучит отовсюду. — Отродье моего врага! Ну, с чем пожаловал, Сынге Ынкис?
— Но… Вы же… Вы же сами меня позвали?
— Позвал. А ты зачем-то пришел. И что же отродье моего врага ищет в моём таборе? Тебе удалось одурачить мою дочь, но меня не купишь дешёвыми фокусами! — На этих словах голос цыгана опустился до глубокого баса; казалось, воздух вокруг дрожит.
Тьма внезапно рассеялась, и Гриша увидел барона. Владыка был под стать этому шутовскому царству: длинные вислые усы-подкова, отросшие рыжие патлы, обрамляющие сверкающую лысину, норковая шуба поверх ядовито-зелёного спортивного костюма.
— Поглядим, что из тебя можно вытрясти!
Барон крутанул ладонью в воздухе и сжал кулак. Тени всех предметов вдруг покинули насиженные места, приняли какие-то острые, хищные формы и со всех сторон поползли к Грише! Угольной пылью, кислым дымом они лезли в нос, глотку, уши. Стало нечем дышать, лёгкие съёжились от безудержного кашля.
— Папа, остановись! Он нас спас! Он убил вурдалаков и исцелил Тамаша. Остановись, прошу тебя! Он — жрец, папа!
Из ниоткуда посреди шатра возник Тамаш. Он громко мычал, делая размашистые пассы руками. Только в это мгновение барон дернул подбородком, и тени отступили.
— Так, значит, ты не батюшкин церковный кровосос? Тогда, не обессудь, но маскировка у них день ото дня всё лучше! Поневоле запараноишь, когда вурдалаки с крестами на шеях рассекают. Тогда у тебя ещё есть шанс выбрать правильную сторону.
— Тёплый приём, однако, кхе, яяякьхь. — Гриша закашлялся на полуслове. — И какая же правильная?
Барон встал с кривоватого на вид трона, покрытого сусальным золотом, сунул ноги в разношенные «адидасовские» сланцы и неуклюже зашлёпал в сторону Гриши и Кхамали.
— Если ты с нами, ты на правильно стороне! — Барон протянул пухлую короткопалую пятерню с целой гроздью золотых перстней. — Я — Таддеуш Вульпеску, барон этого клана, последний хранитель рода яломиште. Сегодня ты спас моих детей, а значит — ты больше, чем гость. Прошу, чувствуй себя как дома. Прими меня как названого отца, и я открою тебе своё сердце, юный жрец!
Гриша заглянул в глаза Кхамали, ища ответа, и та кивнула.
— Добро пожаловать домой, сынок!
Цыган неожиданно крепко обнял Гришу, немного приподняв того над полом. Объятия барона пахли прогорклым салом.
— Расступись, народ, тебя чудо ждёт! — кричал смуглый человек в тюрбане. Споро перебирая руками, он подбрасывал в воздух металлические кольца, жонглируя одновременно шестью. Оп! Жонглёр, жилистый мужчина, похожий на индуса, уже подбрасывал кольца одной рукой; левая кисть нырнула в карман и достала пригоршню лепестков роз.
— Любви, любви вам всем, братья! — крикнул индус с сильным акцентом. Пять колец разлетелись в разные стороны, шестое осталось в руках у жонглёра, и тот ловким движением бросил в него лепестки. С тихим шуршанием, будто капли дождя по шиферу, лепестки исчезли в одном кольце и вылетели через пять других, обдавая зрителей разноцветным дождём.
Зрители аплодировали, индус раскланялся и в ту же секунду под залихватским углом подбросил все шесть колец вверх: одно входило в другое, другое в третье; в сантиметре от земли фокусник поймал единое кольцо, мгновение назад бывшее шестью. Снова овации! Тем временем юркий цыганёнок обходил публику с шапкой, куда каждый клал по монетке — будто отказаться было нельзя.
Присмотревшись, Гриша увидел, что в руках у артиста не простой металлический круг. В тусклом свете заходящего солнца блестел остро отточенный край.
Индус поклонился толпе, надев своё необычное оружие поверх тюрбана как диадему.
— Как тебе выступление Виджая? — спросила Кхамали, — У него каждая репетиция — засмотришься.
— Не впечатлён, честно говоря, — усмехнулся Гриша, — После всего, что я видел, это как-то… Обычно.
— Лучше тебе не видеть, каков он в бою. Его чакрамы на раз отсекают головы. Бьёт без промаха! Сколько лет его знаю, ещё ни разу не промазал.
Краем глаза Гриша заметил степенно бредущего медведя. Тот обнюхивал фрукты на одном из лотков; мощный зверь пугал до чёртиков. Юноша поспешил придумать причину поскорее покинуть этот ряд, чтобы не столкнуться с золотозубым чудовищем:
— Слушай, а где у вас тут можно поесть?
— Ну, можем взять немного фруктов… — предложила девушка.
— Нет-нет, может, есть что-то вроде столовой? — Гриша нервно поглядывал в сторону приближающегося медведя.
— А! Ну, тогда нам в харчевню у «Хряка». Пойдём, поужинаем, если ещё не закрылась.
От вида человеческих глаз на медвежьей морде по-настоящему бросало в дрожь: было в облике Радмила что-то фундаментально неправильное.
«Чёртова тварь! Вурдалаки и то симпатичнее! Что ж ты трёшься-то всё время рядом?»
Зайдя в один из многочисленных переулков, Кхамали остановилась возле обшарпанного белого павильона и поздоровалась с огромным толстяком в засаленном фартуке;
— Проголодались, молодёжь? — весело откликнулся тот. Бледный, непохожий на цыгана, он был весь покрыт бесцветной жёсткой шерстью и, казалось, цокал копытами. Не дожидаясь ответа, он протянул девушке два деревянных шампура с влажным, странно пахнущим мясом. Гриша откусил кусочек и проглотил: баранина в карамели. В желудке заурчало; он вдруг осознал, что нормально не ел вот уже пару дней. Повар помахал рукой на прощание и вернулся за прилавок, но почему-то на четвереньках.
— До чего всё-таки странное место! — Гриша с удовольствием откусил ещё кусочек. — Все эти переулки, фокусники, актёры, люди и нелюди… Если выяснится, что всё это время я был в психушке, то сильно не удивлюсь.
— Я здесь родилась, — ответила Кхамали с набитым ртом, — мне тяжело судить. Пойдём, я тебе кое-что покажу!
Кхамали протянула Грише тёплую ладошку и, стоило их пальцам сомкнуться, увлекла его за собой. Они шли мимо шатров с приподнятыми пологами: из них струилась прекрасная музыка, а рядом плясали высокие и красивые люди в зелёных одеждах; их босые ноги отрывались от пола, но приземляться не спешили. Шли они и мимо чёрных палаток, от которых несло могилой.
Лагерь был огромным: не лагерь, а настоящий городок! Гриша понял, что вид с холма — несколько трейлеров полукругом — очередной фокус яломиште, чтобы создать иллюзию беззащитности лагеря.
Городок, словно ураган из палаток и тентов, закручивался спиралью, а в центре этого цветастого нагромождения высился маяк, опутанный сухим плющом. Вид у строения был мрачный и запущенный.
— Он стоит здесь уже сотню лет. Когда мы пришли сюда, он уже не работал. Ступеньки местами проржавели, так что осторожнее! Но вид сверху открывается потрясающий.
Раскатистое эхо гуляло в почерневших от времени стенах, пустота усиливала звуки многократно. Но вот что забавно: здесь не было слышно сонма голосов, не было здесь запахов уличной пищи; суета осталась позади. Здесь они были вдвоём: только Гриша и Кхамали.
Вид и вправду был великолепный: исполинские лучи улиц образовывали спиралевидную солярную фигуру. Только сейчас Гриша понял, что они находятся на полуострове. Над клочком суши то и дело вспыхивали мириады искр, разноцветные огни пульсировали и переливались. На западе догорал закат; розовые тучи оставляли после себя яркую россыпь звёзд.
— Кхамали, и всё-таки — что это за место?
Девушка вздохнула и покачала головой, будто бы отвечала на этот вопрос уже тысячу раз. Она посмотрела на Гришу, как мать смотрела бы на ребёнка-почемучку.
— Это забытое воспоминание. Наверное, его хозяин мёртв. Но наш клан здесь уже очень-очень давно. Воспоминания — тени жизни. А мы, яломиште, властвуем над тенями.
Кхамали на мгновение замолчала, глядя на суматоху внизу. Отчего-то девушка погрустнела, в её больших глазах читалась мольба.
— Ты ведь останешься с нами, Сынге Ынкис? Я чувствую, что ты мог бы многое изменить. Ты в одиночку смог дать отпор кровососам! Ты нужен нам, жрец, нужен мне. Ты останешься?
Кхамали крепко обхватила его руками, и Гриша почувствовал, как тонкие пальцы сжимают его плечо, как шелковистые волосы щекочут щёку, как две маленькие упругие грудки прижимаются к спине. Внизу живота затвердело, потянуло и заныло. Так бывает, когда тебя в первый раз обнимает девушка.
Солоноватый морской бриз щекотал ноздри. Шум моря ласкал слух. Открыв глаза, Гриша не сразу понял, где находится — у ног хлопал от ветра полог шатра. Лишь оглядевшись спросонья, он восстановил события вчерашнего дня: табор, барон, яломиште, цыгане, Тамаш и она… Кхамали.
Свернувшись клубком, брат с сестрой, похожие на лисят, делили один матрас на двоих. Гриша ощутил легкий укол ревности, который тут же отогнал. В конце концов, они же брат и сестра, а он всего лишь… Кто он?
Стоило задаться этим вопросом, как шум моря усилился многократно, возрос в своей мощи, наполнил голову солёным ревом и шипением. То, что Гриша все это время принимал за гул прибоя, оказалось гвалтом бесконечных голосов. Умоляющих, заклинающих, жалующихся и призывающих.
Поднявшись с импровизированной постели, он тихонько выскользнул из шатра. Стараясь не перебудить спящий лагерь, Гриша осторожно шёл по деревянному настилу к «стене» трейлеров. Никто и не думал его останавливать. Лишь молодой цыган, стоявший в дозоре на «башне» благосклонно ему кивнул.
Трескотня в ушах не смолкала, наоборот, усилившись, стоило выйти из лагеря. Но здесь, на побережье, эти голоса были приглушены, будто проходили через какое-то невидимое препятствие, некий фильтр. Недолго думая, Гриша шагнул в густой сосновый лес и пошел на голоса. Деревья, как будто понимая, куда тот направляется , сами расступались, образовывая тропинку и указывая путь. Не прошло и пяти минут, как Гриша оказался на хорошо знакомом ему пустыре с ржавой громадой заброшенного кафе.
Самый громкий и сильный голос раздавался именно оттуда. В отличие от остальных голосов, этот ни о чём не просил, не жаловался и не был наполнен страданием. Чистый восторг и преклонение наполняли каждое слово; это была не печальная литания по собственной судьбе, не гневный ропот, но призыв, благодарность. Молитва.
Комары вились сплошной тучей на входе, один даже залетел Грише в рот, когда тот входил в чёрный провал. Представшее глазам было столь же ожидаемо, сколь и невероятно:
— Я же говорил, он придёт, — с улыбкой проронил уже знакомый Грише торчок. — Пришёл, как и в прошлый раз.
— И что? Он, может, ширяться пришёл! — хрипло пробурчал один из многочисленных бомжей, набившихся в тесную кухоньку заброшенного кафе. Их было человек десять, не меньше. Все какие-то перекорёженные, со слезящимися глазами, вонючие до рези в глотке. По меньшей мере, у двоих не хватало руки. Еще один сидел на платформе с колесиками, пряча обрубки в изодранных до лохмотьев джинсах.
— Это похоже на дело рук ширялы? — ревностно спросил торчок, демонстрируя всем свою правую руку. Пальцы полностью отросли, но выглядели теперь совершенно иначе — длинные, многосуставчатые, с острыми крючковатыми когтями на концах, они походили на ножки сколопендры и совершенно не сочетались с обликом истерзанного ядами нарика. Впрочем, и сам он теперь выглядел не болезненно-ослабленным, а скорее жилистым, подвижным. Пошатываясь на месте, он почему-то напомнил Грише героя Джеки Чана из фильма «Пьяный мастер».
— Ну, ты точно ленивец! — обронил один из бродяг со смешком. Треснутые очки и протёртый до дыр твидовый пиджак выдавали в нем бывшего интеллигента. Заметив недоумение на лицах товарищей, он пояснил. — Животное такое есть.
— Ленивец… — задумчиво проговорил наркоман. — Мне нравится! А как тебя зовут, дружище? Я тебя так и не поблагодарил за то, что ты вытащил меня из этого дерьма.
— Называй меня Целитель! — прогремел чей-то голос. Гриша даже не сразу понял, что шевелились его собственные губы.
— Подходит! — кивнул Ленивец и приглашающим жестом обвел собравшихся. — Они тоже пришли за исцелением. Я всем им рассказал о тебе. Рассказал, что звал Бога, а пришел ты.
Гриша отшатнулся, сделал шаг назад, едва не споткнувшись. Первым порывом было убежать — он хорошо помнил, что случилось после того, как он помог Ленивцу. Что же случится, если излечить всю эту толпу? А вдруг он умрёт на месте?
Но чья-то власть извне вновь, как и тогда, захватила мысли, удержала от побега. Появилось странное ощущение, точно за спиной застыла громадная, безразмерная фигура, непостижимая для зрения и осознания. Её присутствие подавляло, опустошало и одновременно наполняло чужой несокрушимой волей. Подчиненный этим неведомым покровителем, Гриша раскинул руки в стороны и возопил на пределе дыхания, управляемый чем-то во много раз больше, могущественнее и древнее его самого:
— О, властитель ядов и лекарств, творец панацеи и халахалы, господь агонических исцелений и блаженных смертей, дай мне сил спасти страждущих сих!
Фигура за спиной благосклонно подтолкнула его вперед, будто бы давая свое благословение.
— Пусть Форшмак первый идет, — буркнул из толпы кто-то, и к Грише вытолкнули первого «пациента». Неловко, пинком, да так, что тот запнулся и едва не упал ему под ноги.
Гриша вытянул руку вперед и сделал шаг навстречу бродяге — вся его кожа была покрыта омерзительными вздутыми папулами, некоторые гноились. Проказа вгрызлась глубоко под кожу бродяги и уже начала поглощать нервные узлы, от чего у бедняги на левом глазу зацвела язва роговицы. Глубоко вздохнув — смрад немытых, тронутых разложением тел уже не отвращал Гришу, а наоборот, ощущался как родная стихия — он коснулся лица бомжа.
— Ты гляди, коснулся! Коснулся! — побежал шепоток.
— Открой рот и закрой глаза! — скомандовал Гриша.
— Что? Зачем это? — Форшмак мелко затрясся.
— Да не ссы, — с усмешкой сказал Ленивец. — Меня он вообще просил портки снять.
Бомж повиновался. В это же мгновение, подгоняемый волей существа высшего порядка, в рот Форшмака залетел жук-навозник.
— Глотай! — снова скомандовал Гриша.
Бомж, хрустнув хитином, прожевал и с усилием глотнул.
Исцеление давалось непросто — болезнь глубоко вгрызлась в кожу бича; бляшки и лепромы наслаивались друг на друга, почти скрывая лицо, накапливались гадкими гроздьями в подмышках, свисали с яичек тошнотворной икрой. Чтобы выкорчевать каждую по отдельности, потребовался бы не один и день, и Гриша принял более мудрое решение.
— Я решаю, что яд, а что лекарство, — прошептал он, подбадривая самого себя, прежде чем перенаправил рост клеток, изменил их структуру и теперь ускорял их рост. Съеденный жук стал донором: Гриша, вернее его невидимый покровитель, дал клеткам насекомого приказ множиться и замещать собой больную плоть.
Бомж тихонько подвывал от боли, неспособный широко открыть рот — изменения в первую очередь произошли на лице. Миллиметр за миллиметром гадкие папулы лопались, расползались и твердели, превращаясь в прочные роговые пластины. Точно такие же поползли вниз, под вонючие лохмотья, и, когда Гриша, наконец, оторвал руку от лица Форшмака, тот походил на прямоходящего броненосца. Вместо пузырчатой и ноздреватой массы, заменявшей кожу, теперь поблескивала сукровицей твердая, прочная шкура больше всего похожая на древесную кору. Форшмак ошарашенно отковылял в сторону, испуганно кланяясь. Ещё не успев привыкнуть к своему новому облику, он, совершенно обалдевший, изучал собственное отражение в осколке зеркала на стене и все шептал: «Ушло, ушло!»
— Ну, кто следующий? — Гриша несколько раз тряхнул рукой, но боль так и не прошла. Еще не проявляя себя, под кожей уже перекатывались микроскопические шарики — будущие папулы. Подойти никто не решался.
— Да ну, в жопу такое исцеление! — возмущенно воскликнул один из бомжей, тот, что с влажной дырой вместо глаза. — Я лучше так и останусь одноглазым!
— Их может и поубавиться, — прошипел Ленивец, щелкнув крючковатыми когтями перед самым лицом крикуна. Тот сразу побледнел и отступил на шаг. — Знаешь, я позвал сюда тех, кто действительно нуждается, кто достоин. И если ты себя к таким не причисляешь… Ты — против нас! Так что скажешь?
Обычно стеклянные, теперь глаза наркомана горели ярким фанатичным огнем. Он хищно перебирал в воздухе длинными пальцами, пощёлкивая ими при соприкосновении. В другой момент Гришу бы испугало это нездоровое, неожиданно агрессивное поведение, но тень за плечами невидимым, но ощутимым властным кивком подтвердила — так все и должно быть.
— Ну, так что: ты с нами? — ехидно спросил Ленивец, и одноглазый бомж, кивнув, сделал уверенный шаг к Грише. Тот еще раз окинул взглядом искалеченных, больных и истощенных бомжей, прежде чем приступить. Ему предстояла масса работы.
Еле держась на ногах от усталости, Гриша отнял ладонь от последнего страждущего. Он честно пытался помочь бомжу вырастить из его культи хоть что-то более-менее похожее на руку, но получалась какая-то паучья лапа (на что он вообще рассчитывал, когда скормил несчастному паука?), напоминающая позвоночник с острыми наростами. Мышцы так и не желали нарастать, похоже, спрятавшись под фалангами, как у насекомых — под хитином. Бича же не очень беспокоил внешний вид новообретённой конечности, которой он с любопытством вращал в разные стороны. За его спиной заново знакомились со своими телами остальные: удивлённо моргал бродяга с фасеточным глазом; безногий на платформе учился ходить на кривых и шишковатых, с вывернутыми коленками, ногах; раздувшийся, похожий на жабу, бывший туберкулезник довольно пыхал махоркой, выдувая целые облака дыма. Все они походили на своих доноров: жертвенную живность, которую только удалось найти в этом богом забытом кафе. Комаров здесь было в избытке, но Гриша не использовал их в своём ритуале, испытывая какую-то иррациональную ненависть к кровососам.
Почувствовав, что божественные силы больше не направляют его длань, Гриша осел на пол, схватился за голову. Тело, набравшее чужих болезней, ощущалось разбухшим, тяжелым. Ворочался влажным угрем в легких туберкулез, прыткими опарышами шныряли под кожей лепромы, ломило конечности, будто те выкручивали на дыбе. Гриша посмотрел на угасающий закат единственным зрячим глазом, второй наблюдал лишь какую-то красную муть и казался чужим, словно готовым в любую секунду выскочить из глазницы.
Вдруг за спиной раздались громкие шаги и хриплое дыхание. Ленивец стремительно, в один прыжок преодолел расстояние до юноши, тут же заслонив его собой. Бывший наркоман хищно зашипел, выставив вперед острые когти. Увидев вошедшего, Гриша понял — произошло что-то нехорошее.
— Тамаш, как ты нашел меня? Что случилось? — спросил Гриша, забыв на секунду, что близнец лишён дара речи. Тот же, запыхавшийся и красный, не мог стоять на месте, переминался с ноги на ногу и отчаянно жестикулировал, путаясь в пальцах.
— Откуда взялся этот болтун? — со смехом спросил Ленивец, видя, что тот угрозы не представляет.
— Он друг, — прохрипел Гриша, чувствуя, как очень скоро ядовитая жижа, накопившаяся в лёгких, начнет выплескиваться через рот вместе с кровью. — Тамаш, я не понимаю языка глухонемых. Ты можешь… не знаю, написать? Есть у кого-нибудь карандаш и бумага?
Цыганёнок стыдливо помотал головой.
— Ыа поымау, — раздалось откуда-то из-за спины. Говорил бродяга, которому Гриша вернул развороченную какой-то жуткой травмой нижнюю часть лица, отчего то раньше напоминало анус. Теперь же к черепу крепились широкие крепкие жвалы, похожие на рога жука-оленя. — Наю яык ухонемых. Овори, ынок!
Тамаш принялся двигать руками еще активней, губы его тряслись, а в глазах стояли слезы.
— Эо сестра пропаыа. Они быйи на рыйке. Щипайи. А фто это знаит?
— Пиздили! — просветил его Ленивец. — А случилось-то что?
Цыганенок беспорядочно замахал руками, до того быстро, что бомж еле успевал переводить.
— Говойит, что это… Комайы? Клещи? Йет-йет, подоыйди… Кйовососы?
— Ты знаешь, куда её увели? — спросил Гриша, уже понимая, о чём шла речь. Тут же вспомнились распухшие полутрупы, встретившиеся ему за Мамаевым Курганом. Если их немного — он справится. А если много… Тело Гриши шкворчало и бурлило изнутри от распирающих его травм и болезней, которые так и не терпелось выпустить наружу. Хватить должно на всех!
Но к его ужасу и отчаянию Тамаш покачал головой. Слезящимися глазами он посмотрел на Гришу, ища у того поддержки. Черт! И как её теперь искать? С собаками по горячим следам? В своих качествах следопыта молодой человек серьезно сомневался. Хоть какую-нибудь бы зацепку...
— Почему ты не пошёл за помощью в табор? — спросил Гриша с досадой. Если бы барон занялся поисками, от вурдалаков не осталось бы даже праха.
Неожиданно Тамаш вытер слезы, грозно стукнул себя в грудь, гордо выпятил подбородок и даже что-то промычал, прежде чем выдать пальцами целую тираду.
— Говойит, отец йе велит им возвйащаться поодиночке, — перевел бродяга, — есйи он пйидет один, то будет обесчещен, остйижен и изгыан. У них одна кйовь, ближе в мире у них никого нет. Должны пйиглядывать друг за другом.
Цыганенок кивнул и тоскливо, на одной ноте, завыл как зверёк.
Гриша усиленно размышлял. Можно прочесать окрестности, но на это уйдут недели и ещё неизвестно, куда утащили девчонку упыри. Можно пойти и самому попросить о помощи барона, но Гриша не сомневался — старый лис для начала освежует Тамаша заживо, если узнает, что тот оставил Кхамали в руках кровососов. Что же делать? Голова раскалывалась от обилия в ней метастаз и опухолей; кровь, начинённая ядом до отказа, с трудом поступала в мозг; легкие надрывно и со свистом втягивали воздух, наполненные какой-то жижей и, кажется, даже потяжелевшие. В носу лопнул сосудик, и из ноздри упала в лужу капля крови. Бледнея и растворяясь, эта капля принимала причудливые формы, прежде чем окончательно смешаться с водой.
— Постой-ка! — воскликнул Гриша, слегка напугав Тамаша, что присел к стенке и утопил лицо в локтях и коленях. — Вы же близнецы!
Тот кивнул, не совсем понимая, в чем же заключается открытие. Вдохновлённый, Гриша даже не стал объяснять Тамашу свою идею. Лишь бы всё получилось!
Схватив мальчика за руку, он вывернул её запястьем вверх и приложил палец к сплетению вен и сухожилий. Кожа разошлась ровной линией, точно в подушечку Гришиного пальца было зашито лезвие. Выступило несколько крупных бусин крови, после чего порез так же мгновенно затянулся, а багровые капли всосались куда-то под ноготь.
Изумленный, Тамаш смотрел в глаза Грише, но тот уже был далеко. Разбирая кровь на составляющие — тромбоциты, лейкоциты, эритроциты, разбивая те на отдельные куски и молекулы, он мысленно копался в поисках чего-то, за что можно зацепиться. Никаких вирусов, никаких следов жизнедеятельности паразитов, никаких болезнетворных бактерий… Они же живут в одном шатре, едят с одной тарелки, спят в одной постели. Должно быть хоть что-то… Наконец он добрался до самой ДНК. Уже ни на что особенно не надеясь, Гриша принялся расплетать, будто сыр-косичку, мудрёную кислоту. Вдруг что-то засияло зеленоватым светом, привлекая внимание. Уцепившись взглядом за этот микроскопический элемент, он принялся тянуть, растаскивать и разделять, пока не…
— Покажи грудь! Быстро! — вскричал Гриша и, не дожидаясь, пока Тамаш среагирует, сам стащил с него футболку. — Есть! У твоей сестры тоже шесть сосков? Да? Говори!
Цыганенок смущенно кивнул и с неудовольствием одернул футболку на место, скрывая уродство. Но ведь уродство тянет на болезнь! Болезнь, которую можно вылечить.
— О, знаток трав и металлов, создатель снадобий и хворей, — воззвал Гриша, прекрасно ощущая, что обращается к неведомой, непостижимой и могущественной сущности совершенно самостоятельно, без всяких приказов и намеков извне. — Господь врачевателей и калек, укажи мне путь к тому, кто жаждет излечения! Помоги мне коснуться его Твоим жезлом, позволь мне простереть над ним длань Твою и предать его воле Твоей!
Поначалу ничего не происходило. Измененные бродяги во главе с Ленивцем с любопытством ждали продолжения представления. Долго ждать не пришлось.
Гришу выгнуло жестоким кашлем, пригвоздило к грязному полу; он выблевывал и отхаркивал гадкие тёмные комки вперемешку с кровью. С каждым приступом он чувствовал, как теряет силы. Слякоть становилась все гуще, темнее, кипела и пузырилась. Когда кашель стих, лужица взбухла, выплеснулась и прокатилась темной дорожкой до двери, пролегла по сухой траве и устремилась куда-то вперед.
Гриша чувствовал, что потерял много сил, но также отчётливо осознавал, что Кхамали находится в руках омерзительных распухших созданий и всё ещё жива…
Сделав первый неровный шаг, а за ним второй, он встал на тропу крови — нужно было поторопиться, пока закатное солнце освещает дорогу.
— И что, мы его так одного и отпустим? — неожиданно спросил Ленивец, обращаясь к бродягам. Тамаш, будто опомнившись от этих слов, поспешил за Гришей.
— А на хуй он нам сдался? Или он мне ещё и отсосет? — просипел бывший одноглазый, помаргивая фасеточным глазом, доставшимся от стрекозы-донора. В ту же секунду по блестящей поверхности побежали трещинки, омматидии принялись лопаться с шелестящими хлопками, по лицу бродяги потекла желтоватая слизь. Бомж упал на колени, поскуливая и хватаясь за изувеченный глаз.
Ленивец навис над скрючившимся бичом и по-менторски приподнял его лицо, держа подбородок кончиками острых пальцев.
— Смотри, как бы он не задался таким вопросом, — язвительно заметил наркоман. — Теперь ты понял, как всё работает? Без веры нет спасения. Ну же? Что надо сказать?
— Верую! — хрипло выдохнул одноглазый, и разложение прекратилось.
Несколько раз по пути Гриша останавливался, его вновь выгибало над землёй, чтобы он мог пополнить кровавую дорожку за свой счёт. Бледный как мертвец, он изрыгал ядовитые сгустки на землю, а Тамаш обеспокоенно трогал его за плечо, словно проверял — жив ли. Бродяги во главе с Ленивцем останавливались чуть поодаль, внимательно наблюдая за юношей, который только что исцелил их, а теперь, похоже, погибал сам. Гриша и в самом деле ощущал, как тело потихоньку отказывало. Руки теряли чувствительность, сердце билось в каком-то неровном ритме, легкие бурлили от переполняющей их дряни, а единственный зрячий глаз слезился от скопившегося в уголках гноя. Проведя языком по внутренней стороне щеки, Гриша почувствовал какие-то гадкие бугорки. Точно такие же бугорки скопились где-то в паху и теперь болезненно тёрлись о резинку трусов.
Во время последней остановки Гриша разулся, чтобы выкинуть что-то, что перекатывалось последние пять минут в кроссовках, ставших неожиданно просторными. Когда на землю посыпались какие-то тёмные колбаски, он даже не сразу понял, почему Тамаш с таким испугом смотрит ему на ноги. Лишь взяв одну из штуковин в руку, он с тихим отчаянием заметил ноготь на отмершем пальце.
Наконец кровавая дорожка закончилась, упёршись в бетонные блоки, спускавшиеся к какой-то землянке. Гриша с бродягами и цыганенком давно вышли из города — тощие степные деревья окружали со всех сторон, а за спиной слышался далёкий звон церквушки, призывающей прихожан на вечернюю молитву.
— Мужики, дальше ходу нет! — сказал тот самый бич с фасеточным глазом. — Старый бункер — не наша территория. Я в прошлый раз еле съёбся. Пошли-ка на хер отсюда. Сдался вам этот пацан!
— Ещё одно слово… — начал было Ленивец, но бродяга уже и сам осекся. Глаз лопнул и потёк по щеке гадкой, пузырчатой жижей, шипя ихором. Но бомж вдруг горделиво мотнул головой, смахнул кровь вперемешку с гноем из глаза и продолжил:
— Мне в хуй не впились эти подачки, ясно вам? Ребята, которые засели здесь — это вам не торчки из-под моста! Вы думали Харя в юга подался? Хер вам! Я видел здесь его труп — обглоданный и обсосанный, как пиявками! Я не пойду туда и мне насрать, что этот щенок о себе возомнил.
Обернувшись на бродяг, Гриша с ужасом заметил, что плоды его трудов погибают на глазах. Отслаивалась чешуя с Форшмака, повисло бесполезным шлангом костистое щупальце бывшего однорукого, оседал на паучьих лапах бывший безногий калека.
— Вы что, вконец ёбнулись? За каким нам за него впрягаться? Исцеления хотели, выздороветь? Так сдохнете прямо здесь, в этом ссаном бункере! Я валю, кто со мной? — Одноглазый не унимался. Фасеточный конструкт вытек окончательно и теперь подсыхал на щеке гадкой блевотиной.
— Вера есть спасение! — произнес Гриша чужим голосом. Невидимая тень за спиной болезненно ткнула его под локоть, подталкивая вперёд. Чтобы не упасть, молодому человеку пришлось упереться ладонью в лицо одноглазого. Тот неразборчиво заверещал, отшатнулся, и Гриша упал прямо на него, продолжая прижимать руку к щеке бездомного, ощущая, как вены взбурлили, а под кожей что-то устремилось к кончикам пальцев. Плоть баламута принялась расцветать лиловыми бутонами кровавых язв, которые тут же лопались, выпуская брызги розоватого гноя. Единственный глаз бедняги ввалился, высох, а конечности искривились, вывернулись. Тень за спиной придавливала руку Гриши жезлом все сильнее, пока череп бездомного не лопнул, выпуская размякшие, жидкие мозги наружу. Ещё несколько секунд, и тело бомжа растеклось неаппетитной лужей из истлевшей плоти, сукровицы и гноя. Рука Гриши провалилась в мокрую землю.
Тут же он почувствовал себя лучше, ибо выпустил дурную кровь наружу, извлек часть болезней, переместил в тело несчастного. Голова почти не кружилась, левый глаз начал различать свет, а ломота в конечностях немного отступила. Но тень за спиной похоже решила, что этого мало. Словно марионетку за нити, Гришу приподняло на ноги. Развернувшись на пятках, он воззрился на ватагу бичей. Те опасливо косились на того, кто только что превратил их товарища по скитаниям в кровавую кашу. Лишь Ленивец спокойно вздымался над толпой тощей шпалой, будто его произошедшее ничуть не удивило, а даже скорее обрадовало.
— Верующие — спасутся, — на пределе голосовых связок выкрикивал чужие слова Гриша, шевеля губами по воле неведомой тени. — Прочие же язвами и коростой обрастут как сомнениями своими. Пожрут нутро их черви, как пожирает их сердце неверие!
— Все всё поняли? — подхватил Ленивец. — Ваши грязные культяпки так и остались бы ненужными отростками, если бы не наш Спаситель! Так приветствуйте его, чествуйте его, ибо воздастся!
— Спаситель! Веруем, спаситель! — Бомжи послушно упали на колени. Новые конечности уже не отсыхали, не растекались гнойным желе. В религиозном экстазе они ритмично кланялись Грише, пока тот, обводя толпу невидящими глазами, подходил ко входу в бункер.
— Он с вами, он здесь, и он не даст вашим телам истлеть, не даст вашим сердцам остановиться! Он с нами и он слышит наши молитвы! Так вознесем же хвалу во славу Его! — надрывался торчок, а бомжи послушно подхватывали его слова, шепча и выкрикивая: «Спаситель! Веруем!»
Гриша же, уже неспособный слышать, что происходит вокруг, настойчиво и бессмысленно вдавливал ржавую дверь в проем. Та не поддавалась, скрипя и скребя по палой листве и какому-то мусору, продвигалась по миллиметру. На кроссовки капали густые рубиновые капли. Он не сразу понял, что текут они не только изо рта и из носа, но и из многочисленных язв, покрывавших его бледные руки. Кожа трескалась, сухая и воспаленная, обнажая мышцы. Нервные окончания, перенасыщенные болью, больше никак не реагировали на происходящее, пока Гриша пытался попасть в бункер. Вдруг чьи-то сильные руки вцепились в полотно, потянули — среди грязных, мозолистых кистей особенно выделялась костяная ладонь-сколопендра и покрытая белесой коркой почти деревянная рука.
Под ногами в темноте шуршал мусор, стекло, какое-то крошево, цеплялись за ноги шлангами старые брошенные противогазы. Тамаш поднял с пола противогаз, подвесил на палку и поджег, чиркнув дешевой пластиковой зажигалкой. Сразу стало светлее, к запаху мочи и разложения, наполняющего катакомбы, прибавилась вонь паленой резины. Остальные бродяги последовали его примеру; в тоннеле стало светло, как днем. От вонючей гари Гришу едва не стошнило.
С трудом переставляя непослушные конечности, он продвигался по коридору бункера, спотыкаясь о стыки в бетоне, думая, что путь никогда не закончится. Наконец, когда импровизированные факелы уже больше чадили, чем освещали, на пути встали двустворчатые деревянные двери. На щербатой, облупившейся поверхности чем-то бурым — то ли дерьмом, то ли свернувшейся кровью — был намалеван неаккуратный крест с торчащими книзу заострениями, похожими на клыки.
— Здесь, — прохрипел Гриша, наваливаясь на дверь. От его взгляда не укрылось, что Тамаш застыл перед странным граффити и в ужасе качал головой. Пожав плечами, Гриша толкнул дверь и почти свалился на грязный кафельный пол. Помещение казалось огромным и терялось во тьме. Судя по рейлингам, плитам, раковинам и каким-то трубам, раньше оно служило кухней. Теперь же злая воля приспособила его под свои цели. Бомжи ввалились следом, чтобы застыть перед жутким зрелищем.
Кхамали лежала на одной из плиток, распластавшись будто мертвая. Голые ноги, широко раскинутые в стороны, безвольно свисали. Рядом на полу лежали разорванные джинсовые шорты. В глаза бросились сломанные ногти на пальцах, которыми девчонка отчаянно царапала чью-то бледную спину с острыми, торчащими позвонками. Между ног у неё шевелилась косматая башка. Насильник смачно чавкал и хлюпал, почти заглушая хныканья маленькой цыганки. Большие глаза с ненавистью и болью смотрели на извращенца, что присосался губами к её невинному лону.
— Ты! — выдохнул Гриша одними губами, делая шаг в сторону Кхамали. — Отойди от неё, ублюдок!
Увлечённый насильник оторвался от своего занятия. Распрямился, повернул бородатое лицо, сверкнув пронзительно-синими глазами. Он будто давал на себя насмотреться. Бледная грудь в курчавых волосах была густо испачкана кровью, с пояса свисала приспущенная ряса; его жилистая тонкая рука всё ещё копошилась у девушки между ног.
— Отойди! — повторил Гриша, чувствуя закипающий в нём гнев и тысячу болезней, разлагающих тело и стремящихся наружу.
— Гляди-гляди! Это же… — раздался шепоток среди бомжей. — Да я ж его знаю. Это дьячок с Штеменко! Это ж оттуда нас гоняли, мужики, помните? Ну что, хер гнутый, вспомнил?
Дьякон же, будто не замечая бродяг, смотрел только на юношу. Изучающе шаря по нему своими льдистыми, нечеловечески-синими глазами, он расплывался в гаденькой ухмылке. К своему ужасу Гриша заметил, что и зубы, и борода извращенца тоже покрыты кровью.
С хлюпающим звуком, будто вода уходила в слив раковины, дьякон выдернул ладонь из Кхамали, и та вскрикнула раненой птицей. Поднеся окровавленную пятерню к лицу, дьякон с причмокиванием облизал каждый палец.
— Божие святый, божие благостный, — скрипуче затянул дьячок, обратив лучистые, кукольные глаза куда-то в потолок. — Да избави нас от фарисеев да язычников, презри с небес раба твоего Влада, да расточатся врази его, отвори жилы их, да пролей кровь их во славу твою, Влады-ы-ыко!
Потом, переведя взгляд на вошедших, будто только их заметив, дьякон по-уличному сплюнул сквозь зубы и уже совершенно иным голосом, хриплым и злобным, скомандовал:
— Кончайте фуфелов. Лоха кто двинет — урою. Он мой. Ну что, фраерок, потанцуем?
Со всех сторон послышалось шипение, а следом окружающая бродяг темнота зашевелилась, забурлила, извергла из себя гнилостный вздох. Только сейчас Гриша понял, что попал в ловушку.
На бродяг со всех сторон обрушились толпа вурдалаков. Сами похожие на бомжей, вонючие, грязные, в лохмотьях, они быстро смешались с Гришиной паствой в единую массу. Дьякон же нападать не спешил. Сняв с шеи цепь с огромным золотым крестом — также с острыми клыками по краям, он принялся наматывать её на кулак.
— Ты, сучонок, зря сюда пришкандыбал, — тягуче и глумливо скрипел священнослужитель. — Кончать я тебя не буду, не ссы. Просто сломаю тебе все конечности, а потом засуну тебе в жопу по очереди. Пробовать твою кровь я не собираюсь — наверняка она отдаёт дерьмом.
Речи дьячка доносились до ушей Гриши словно через густую вату. Казалось, голову наполнила тяжелая ртуть, что беспорядочно перекатывалась по черепной коробке, сдавливая то глазной нерв, то позвоночный столб. Не в силах пошевелиться, он замер посреди кипящего сражения неподвижной статуей.
Ленивец ловко орудовал когтями, пошатываясь, будто пьяный, вспарывал глотки и вздутые животы вурдалаков. Те в ответ отчаянно булькали, брызгали во все стороны ядовитой желчью и зловонными полуразложившимися внутренностями. Трусливо тыкал будто бы «стекший» на левую сторону кровосос длинным куском арматуры в сторону Форшмака. Покрытый «корой» Форшмак не обращал внимания на виснущих у него на руках упырей и пробивал черепа тяжелыми ударами своих покрытых костяными пластинами кулаков. Вот он дернул локтем, и один из вампиров свалился на пол с окровавленным ртом, выплевывая неровные, крупные клыки. Велосипедная цепь чиркнула по черепу одного из бомжей — уродливая опухоль в пол-лица теперь служила крепкой броней, так что вурдалак вскоре захлебнулся собственной гнойной кровью, когда грязная рука залезла тому в пасть. Бывший туберкулёзник выплёвывал клубы едкого чёрного дыма, дезориентируя противников. Хлестал во все стороны лапой-кнутом бывший однорукий, разрезая гнилую податливую плоть вурдалаков, не позволяя никому приблизиться на расстояние укуса. Метался в панике одинокий кровопийца, зажатый в угол, и обречённо размахивал из стороны в сторону короткими, гнойными когтями, надеясь задеть хоть кого-нибудь. Бомж с паучьими лапами резко вскочил на потолок и теперь, свесившись вниз головой, душил подвешенного за шею упыря.
— Твоя шлюха-мамочка научила тебя Страху Божьему? — с усмешкой спросил дьякон, прежде чем ринуться в атаку.
Сверкнуло неестественно ярко распятие в темноте, и тяжелый кулак устремился к Гришиному лицу. Удар чиркнул по щеке, Гриша завалился на спину, а сверху на него накинулся бородатый психопат. Сжав грудину ему ногами с обеих сторон, «дьячок» молотил кулаками по ребрам и голове, стремясь измотать противника. Заслоняясь локтями, Гриша надеялся, что Форшмак, Ленивец или кто-то из бомжей вытащит его из смертельной хватки, но все были слишком заняты боем. На подмогу дьякону бросился вурдалак; он свалился на Гришу сзади, радостно обвил его конечностями и с размаха всадил клыки в плечо. Парень почти физически почувствовал, как трупный яд попадает в сосуды, смешивается с кровью, набирает критическую массу, накапливается в гадкую каплю, которая вот-вот устремится к сердцу. Удары дьякона сбивали концентрацию, но Грише всё же удалось представить, как ядовитый сгусток прокатывается по организму, аккумулирует бактерии, токсины, болезни и недуги, собранные у бездомных, и устремляется обратно — в место укуса. Стоило об этом подумать, как кровосос за спиной забулькал, зашипел, ослабляя хватку. Челюсти разомкнулись, но зубы выпали из ослабевших десен, да так и остались торчать в плече Гриши.
— Зашкварился! — рассмеялся священнослужитель, пиная прочь тело умирающего вурдалака. — Иди-ка сюда, соска! Раз ты меня отвлёк, значит, сегодня сам будешь моей сучкой!
Перевернув Гришу, дьякон схватил его сзади за шею и потащил куда-то вглубь кухни, за плиты. Елозя ногами по полу и царапая волосатую, скользкую от крови руку дьякона, молодой человек пытался вдохнуть хоть немного воздуха, но жилистые конечности насильника держали крепко — Гриша мог лишь бессильно хрипеть.
— Интересно, жопа у тебя такая же тугая, как пизда этой цыганской сучки? Впрочем, неважно. Больно будет, обещаю.
Пропитанное запахом меди, дыхание дьякона пьянило, наполняло сердце безотчётным, заячьим страхом. Хотелось визжать, дрыгаться, делать что угодно, лишь бы не оказаться во власти этого безумца. Мозг рефлекторно направил скопившиеся в теле Гриши токсины под кожу, сформировал из них едкие капсулы и выпустил наружу гадкими пузырчатыми гнойниками. Раздуваясь горчичными шариками с прожилками крови, они лопались и Гриша чувствовал, как дьякон дергается, пытаясь увернуться от жгучей жидкости, брызгающей на плоть и прожигающей её с змеиным шипением. Руки разжались; ублюдок отшатнулся назад, стряхивая с себя едкий гной. Гриша упал на кафель, больно приложившись локтем, воздух вышибло из легких. Он ещё не успел прийти в себя, когда из-за спины раздалось гнусавое:
Гриша завертел головой, пытаясь понять, что происходит, а откуда-то из-за плиты, на которой лежала Кхамали, взвились длинные, черные черви. Хищно шаря в воздухе слепыми головами, они устремились к эпицентру драки. За спиной что-то чиркнуло. В ноздри ударил резкий дурманящий смрад, наполнил легкие жгучим перцем, а сознание — гулким туманом. Краем глаза Грише удалось выхватить дьякона, что, невзирая на пузырящиеся ожоги по всему торсу, самозабвенно размахивал кадилом, оставляя дурманящий дымный шлейф.
— Обступили меня, окружили меня, но именем Господним я низложил их, — затянул гнусаво насильник, грозно раскачивая перед собой блестящей металлической чашей, чадившей, будто целый костер из пластикового мусора. — Окружили меня, как пчёлы, и угасли, как огонь в терне, именем Господним я низложил их.
Черный дым наполнял помещение, и вот бомжей согнуло единовременным приступом кашля. Одержавшие было победу над армией вздутых кровососов, теперь они отступали под натиском оставшихся вурдалаков, а со всех сторон атаковали влажные чёрные щупальца. Вот одно из них обошло со спины Ленивца и вцепилось тому в шейный позвонок. Тот как-то сразу обмяк, повис на этой нити уродливой марионеткой; взгляд его потускнел, а конечности конвульсивно подергивались. Удар следующего червя парализовал паукообразного бомжа, и тот свалился с потолка, весь сжавшись, будто умирающий жук. Лишь Форшмак стойко выдерживал сыплющиеся на него удары упырей, загораживая своим обновленным телом уязвимых товарищей.
— Избавь меня, Господи, от человека злого; сохрани меня от притеснителя, они злое мыслят в сердце, — торжествующе скрипел дьякон, наступая на Гришу со своим кадилом, а темнота выплевывала всё новые щупальца. Те хищно рыскали вокруг, подбирались к Грише и его тающей пастве. — Всякий день ополчаются на брань, изощряют язык свой, как змея; яд аспида под устами их.
Вот один, особенно ловкий хлыст взметнулся, обогнул покрытого роговыми пластинами бродягу со спины и влетел тому прямо в приоткрытый рот, выбив несколько зубов. Форшмак мгновенно захрипел, а лицо стало покрываться черными прожилками. Щупальце же мерно вздрагивало, будто шланг работающего насоса.
— Минога, хорош играться, кончай их! Пацана не трогай! — бросил дьякон куда-то в темноту.
По щупальцам пробежала резкая дрожь, и отросток, державший Ленивца, выгнулся, с хрустом вошёл глубже и опрокинул бывшего наркомана на пол, после чего потащил куда-то за плиту, на которой лежала Кхамали. Провожая его тело взглядом, Гриша успел увидеть, что девушка ещё в сознании и пытается до него докричаться:
— Мулло! У меня за спиной! — Гриша едва мог различить ей слова в шуме схватки. — Убей её, или нам конец!
Гриша чувствовал себя вымотанным, опустошённым. Он поглотил множество болезней, он заразил ими множество врагов; мышцы горели от переутомления, а в лёгкие будто песка насыпали. Но он должен постараться! Ради людей, что ему поверили, ради Кхамали…
Зрелище, представшее перед глазами, было одновременно отвратительным и столь же неестественным. Белокурая голая девочка лет пяти неподвижно стояла за плитой. Её чёрные, похожие на спелые вишни, глазёнки внимательно следили за Гришей с любопытством ребенка, пришедшего с лупой к муравейнику. По бедрам девочки бежала густая, маслянистая жидкость, похожая на нефть, а из её женского места росли…
Между ног у девочки набухло и выпросталось очередное щупальце. Шлепнулось садовым шлангом перед самым лицом Гриши, вздрогнуло и взметнулось.
— Он сказал не трогать тебя, но раз уж ты здесь… Глаза — это слишком вкусно! — с елейной улыбкой пропела мелюзга, продемонстрировав голые, беззубые десны. А следом её щупальце выстрелило вперед, прямо в глазницу. Роговицу обожгло будто кислотой, червеобразная трубка напряглась, выгнулась, и Гриша почувствовал, как глазное яблоко устремилось вперед, внутрь, до боли растягивая веки и нерв.
— Проголодалась, сука? Я решаю — что яд, а что лекарство! — прошипел он, обращаясь больше не к нечестивой твари, принявшей облик ребенка, а к безмолвной тени, что теперь ощущалась за спиной постоянно. Благостно кивнула венценосная голова, устремился вперед жезл; Гриша ощутил, как перемешались молекулы, превращая ганглионарные клетки в стрекательные, волокна зрительного нерва в гомогенные токсины, а кровяные тельца — в чистейший кадаверин.
Щупальце замешкалось на секунду, замерло, а следом оторвалось, панически хлеща во все стороны. Будто провод пылесоса, оно попыталось спрятаться в утробе своей хозяйки, но осыпалось по пути, пузырясь и высыхая до состояния белого жирного пепла.
— Так ты и есть… — проронила девочка, выпучив глаза, после чего и по её коже побежали белые трещины. В считанные секунды этот жуткий ребенок рассыпался в бесцветные хлопья, точно истлевшее в печи полено. Следом опали и многочисленные щупальца, оставляя белые «кокаиновые дорожки» на кафеле.
Правый глаз видел плохо, левый вовсе ослеп, конечности еле шевелились, но Гриша всё же нашел в себе силы встать на ноги и оглядеться. Этой секунды ему хватило, чтобы заметить, как освободившийся от хватки щупальца Ленивец вскакивает к потолку и, зацепившись острыми когтями за свисающие трубы, бросает себя навстречу дьякону. Тот, кажется, даже не сопротивлялся. Кадило болталось на локте, будто клатч светской львицы.
Ленивец не стал затягивать. Острые когти с влажным «чпок» вошли глубоко в глазницы насильника — тот лишь судорожно дернулся — нестерпимо синие очи лопнули. Наркоман с силой потянул руки вверх, упёршись локтями в плечи дьякона, раздался хруст, треск рвущейся плоти, и через несколько секунд его не стало.
Ленивец торжествующе держал над собой голову бородача и растягивал лицо в безумной улыбке. Умытый кровью, брызжущей из рта и шеи дьякона, он походил на воина-берсерка. Раздался громкий хлопок, следом ещё один — под ударами бродяг вздутые животы вурдалаков лопались, выпуская наружу гнилые кишки, растекшиеся неаппетитной массой. Кровососы отчаянно пытались собрать внутренности обратно, растерянно загребая коричневую жижу короткопалыми ладонями, но вскоре и последние ублюдки затихли. Всё было кончено.
— Победа! — провозгласил Ленивец, совсем как глашатай на рыцарском турнире. — Слава нашему Целителю, спасителю слава!
Гриша огляделся — неужели они и в самом деле не просто спасли Кхамали, но и уничтожили целую толпу чудовищ? Верилось с трудом. К тому же тела продолжали подергиваться и шевелиться. С глупой улыбкой осматривая одним глазом побоище — второй болел и не открывался — он не мог не ликовать внутренне. Впрочем, всё ликование сошло на нет, стоило взглянуть на девушку. Сквозь бледный живот, рыжеватый пучок волос на лобке и слой красных мышц Гриша видел, что сотворил дьякон. В глаза бросались следы от грубых щипков, отпечатки крючковатых пальцев и царапины от острых ногтей. Оба яичника отсутствовали. Вспомнив, что ублюдок как раз что-то ел, когда они вошли, Гриша выгнулся над кафелем и исторгнул из себя лужу едкой желтой блевотины.
— Я тебя вылечу… Обещаю, у меня получится. Клянусь! — зашептал он, стараясь не смотреть на Кхамали.
— Ты это, извини, конечно, я не придираюсь, — неожиданно сказал похожий на жабу «туберкулёзник»; из его ноздрей до сих пор валил чёрный дым. — Посмотри на нас! Если ты её исцелишь, я даже боюсь представить, кого она родит.
— Я найду человека для жертвы! Здоровую женщину… — Гриша трясся от бессильной злобы.
— Не стоит, Темная Кровь, — на удивление спокойно ответила девушка слабым, но уверенным голосом; так говорила мама, когда Гриша навещал её в больнице пару лет назад. — У нас в почёте воровство, но чужую жизнь я принять не могу! Тамаш продолжит наш род.
— Я всё равно не планировала заводить семью, — слабо усмехнулась Кхамали, после чего обмякла, потеряв сознание.
Форшмак умирал. Бродягам пришлось вынести его на руках из бункера — находиться в окружении зловонных тел вурдалаков было совершенно невозможно: каждый вдох грозил обернуться приступом рвоты. Самим же тварям бродяги по совету Тамаша размозжили в кашу головы — так они точно не воскреснут.
Крепкая броня не смогла защитить беднягу от щупалец Миноги, теперь он кашлял черной жижей; Гриша чувствовал, как жизнь истекает из него с каждой секундой. Несмотря на все попытки исцелить Форшмака, тот лишь слабо подрагивал от каждого нового прикосновения, пока Гриша почти физически ощущал, как вампирский яд сопротивляется, въедается все глубже в клетки, не давая ухватиться, зацепиться взглядом.
— Кажись, Форшмак всё, — протянул Ленивец задумчиво. Гриша с подозрением взглянул на наркомана, но убедился, что вера того не пошатнулась: длинные когтистые пальцы будто жили своей жизнью, беспрестанно шевелясь и задорно щёлкая. — Может, добить его?
— Не надо, — отрезал Гриша. — Ты слышишь меня?
— Да. Не морочься, парень. Мне недолго оставалось. — Выкашляв порцию черной жижи с красными прожилками крови, Форшмак прохрипел. — Спасибо, что дал мне возможность снова почувствовать себя полноценным. Не такого я ждал, оказавшись на улице… Сука, как больно!
— Ему херово, — констатировал Ленивец. — Можешь хотя бы… Ну, чтобы он не мучился?
— Ну, зато мы избавились от этих уродов навсегда. Больше они никому не навредят. — Форшмак улыбнулся.
— Не обольщайся, — бросила Кхамали, обнимающая брата. Девушка, кажется, немного отошла от происшествия, а вот Тамаш зарылся носом в волосы сестры и плакал. — Это лишь малая доля. Святоша набил Волгоград кровососами до предела.
— Отец рассказывал мне всякое… Раньше простой семинарист, он откуда-то нахватался медицинских навыков, говаривали, хирург от Бога. Отец его быстро заприметил, позвал к себе лепилой. Но легкие деньги вскружили голову ублюдку — по Волгограду быстро расползлись слухи о том, что он вытворял с молодыми девушками из приюта. Отец не хотел крови, поэтому... Ах! — Кхамали схватилась за живот; Тамаш участливо посмотрел сестре в глаза и помог присесть на пол. — Отец сдал лепилу ментам. Его увезли на Украину, подальше — папа позаботился. Уже там, в Херсонской тюрьме до него дошли слухи, что в стенах замуровано что-то злое, древнее… Похоже, он смог сдружиться с тварью. Не знаю, что Святоша ему предложил, но этот старый могущественный кровосос помог ему сбежать. Попа списали в «компост», типа дохлым прикинулся. Отец говорит, что они планируют превратить город в свою кормовую базу. Раньше они вели себя тихо, с тех пор как упокоили Цепеша они присмирели, попрятались. Но теперь в Волгоград стекаются кровососы из Молдовы, Румынии, Украины, Венгрии… Не боятся ни крестов, ни света, не таятся, охотятся на наших людей — устраняют конкурентов. Что-то готовится.
— Убью! — решительно бросил Гриша, чувствуя, как черная тень за спиной сливается с его сознанием, вновь наполняя голос властными, полубожественными нотками. — Слушайте! Вы, мои пациенты, моя паства, мои соратники! Сегодня вы видели настоящую болезнь! Болезнь, истязающую род человеческий! И раз Целитель здесь я — мне с ней и справляться!
Бродяги, вопреки ожиданиям, жадно ловили каждое слово, смотрели преданно, словно от Гриши взаправду веяло чем-то сакральным, или скорее от тени, стоящей за спиной. Призрачная фигура была невидима, но ощущалась на каком-то животном уровне, заставляющем падать на колени, рыдать в религиозном экстазе, истово выкрикивать слова молитвы и воздевать руки к небесам.
— Я — проводник воли царя лекарей и гаруспиков, властителя вскрытий и родов, призываю вас, исцеленные, вести войну против этой болезни на теле мира, истреблять гематофагов всюду, где вы их увидите! Да будут сожжены их жилища, да будут сами они побиты камнями, черепа их сокрушены, а души их — в озеро огненное брошены. И малые, и великие да судимы будут по делам их! — провозгласил Григорий, чувствуя, как голос приобретает сверхъестественную силу, звучит гораздо громче, чем на то способны человеческие легкие. — Я выношу фетву — каждый из вас, что увидит кровососа, да истребит его во славу своего Исцеления!
Произнеся это, Гриша ощутил, как дух, чья воля диктовала ему эти слова, отступил, предоставив действовать самому.
— И раз уж я Целитель, — продолжил юноша, — я знаю, как справляются с болезнями. Нужно лишь донести лекарство до очага инфекции.
Наклонившись над несчастным, что продолжал подобно потекшему нефтяному танкеру заливать всё вокруг черной жижей, Гриша очень тихо и с сочувствием обратился к нему:
— Ты сделал для нас очень много, Форшмак. Скажи, хотел бы ты сделать для меня ещё кое-что?
— Если смогу, — невесело усмехнулся бродяга, тут же отхаркнув порцию смолянистой дряни.
— Ты ведь знаешь, где находится эта церковь? Знаешь этого попа?
— Отца Михаила? Как не знать? Эта гнида подмяла под себя весь Волгоград. Выдавил с улиц всех барыг, попрошаек, скупщиков и блядей. «Очистил» город, понимаешь. Теперь понятно, для кого весь этот цирк, — кашлянув, Форшмак посмотрел на Кхамали.
— Хорошо. Мне нужно, чтобы ты туда дошел, Форшмак. Передал ему наше послание.
— Боюсь, сынок, я уже никуда и никогда не дойду, — обречённо сказал бомж.
— Дойдёшь. Я поделюсь с тобой силами. Мы все поделимся. Ты точно дойдешь, я обещаю. А когда дойдешь — тебе сделают очень больно. Я уверен в этом! Когда терпеть будет невозможно — попроси, и я отпущу тебя.
— Так что нужно передать? — спросил бомж, видя, как Гриша склонился над ним. Повторяя движения Целителя, на Форшмака указывала жезлом гигантская тень.
— А я тебе сейчас расскажу! — ответил Гриша, прикрывая глаза, чтобы было удобнее манипулировать тончайшей клеточной структурой умирающего тела, перестроить, перекроить его, заточив под одну конкретную задачу.
— Продуктивный денёк. Этот жирный хер из муниципалитета таки выделил нам дотацию в фонд помощи бездомным… Ещё пара… О-о-о, хорошо! — Отец Михаил закинул голову и издал блаженный стон. — Ещё пара спонсоров, и твоим братьям меньшим больше не придётся ютиться по забросам и коллекторам.
Снизу раздавались чмокающие звуки. Огромная, землистого цвета безголовая туша ритмично покачивалась в ногах приколоченного к кресту попа. Толстые гвозди удерживали его руки на косой перекладине клыкастого креста, а с обнаженного тела из многочисленный порезов стекала кровь в золоченый, дорого украшенный потир.
— Я связался с застройщиком, он готов приступить в течение… А-а-а…
Выгнувшись, насколько позволяли гвозди, Михаил бурно эякулировал прямо в трахею обезглавленного тела.
— В течение недели, — договорил Михаил, расслабленно повиснув. Повременив, будто придя в себя, он с легкостью сошёл с креста, оторвав от гвоздей одну конечность за другой. Создание же, схватив наполненный кровью кубок, по-обезьяньи отползло в угол и принялось тянуть жидкость длинным серым языком-трубкой, что вылезал прямо из обрубка шеи. Высокие кожистые крылья судорожно подрагивали, пока содержимое потира исчезало в глотке.
— Не увлекайся. Если кому-то из твоих не достанется, они к церкви и на пушечный выстрел подойти не смогут.
Морой с неохотой отставил кубок в сторону — половины содержимого уже не было.
— Кстати, ты слыхал? — обратился отец Михаил к морою, стирая влажным полотенцем с груди и лица запекшуюся кровь. Там, где поп проводил рукой, порезы затягивались и исчезали, зарубцовываясь свежей розовой кожей. — В местной газетенке нашёлся герой, решивший под меня копать. Говорит, святых не бывает. Думает, что обязательно что-то раскопает. Не сказать, чтобы я нервничал — сам знаешь, я ошибок не допускаю. Но всё же неохота, чтобы что-то просочилось.
В ответ на это создание направило слепую дырку на месте головы к собеседнику и издало странный, неприятный звук — точно засорившийся слив в ванной с трудом всасывал воду.
— Даже не думай! — Михаил пригрозил пальцем. — «Не убий», слышал, нет? Если с ним что-то случится — поползут слухи, а мне нужно уйти с чистым именем. Скажи стрыгам — пусть отведут ему глаза. Или ещё лучше — пусть сядет по статье. Подложи под него мулло, сними на камеру — не мне тебя учить. Уедет лет на семь даже по минималке. Кстати, ты учишь Писание? Молитвослов там и все остальное? Мы вроде как на хорошем счету, но местная епархия не должна ничего заподозрить, когда ты займешь мое место. Для них мой приход и так заноза в жопе, тошно уже от такого внимания. Спалишься — хапнем горя.
Казалось, это похожее на труп создание и вовсе неспособно слышать, но, вопреки ложному впечатлению, оно понимающе кивнуло — насколько это было возможно без головы.
Стук в дверь заставил мороя спешно отползти от отца Михаила и раствориться высокой, вытянутой тенью в углу кабинета. Сам же поп неторопливо накинул черную бархатистую сутану — небольшой элемент роскоши, в котором он не мог себе отказать даже на публичных службах. Лишь после этого коротко скомандовал:
Рыжеватый служка осторожно заглянул в кабинет, вытянув шею чуть дальше, чем позволяла бы человеческая анатомия. Убедившись, что в помещении находятся только «свои», грубо втолкнул внутрь отвратительно пахнущего бомжа. Тот не был вурдалаком — это Михаил почувствовал мгновенно. Мельком оглядев пленника, поп мысленно отметил, что мальчишка уже куда сильнее, чем предполагалось изначально.
Сегодня, когда боги захирели без храмов, служений и гекатомб, наследные жрецы вступали в полную силу лишь годам к двадцати, да и то — лишь совершив несколько служб и подношений во славу божеств. Но судя по внешнему виду бомжа — тот был покрыт топорщащимися костяными пластинами — Григорий Кожаков уже почувствовал прикосновение Властителя Ядов и Лекарств и вполне сносно научился им пользоваться. Немалым было удивление Михаила, когда в черных потёках на лице и груди бродяги он разглядел не кровь, а вытекающий яд мулло. Если этот говнюк держится на ногах, значит, мальчишка неслабо над ним поколдовал. Вспомнив полузабытые практики, Михаил попытался всмотреться в анатомическое строение «броненосца», но изменений было так много, что он просто потерялся в хитросплетении чуждых новообразований и перешитых рибонуклеиновых цепочек.
— Отирался у иконостаса, — вяло протянул служка, проверяя пластиковые хомутики на запястьях бродяги. — Как вурдалаки его пропустили — сам не пойму. У него ещё с собой было вот это.
Стрыга достал откуда-то из-за спины бомжа полиэтиленовый мешок, явно с внушительным содержимым, и протянул отцу Михаилу. Тот уже было приблизил руку к пакету, когда угол надорвался, а следом хлынула кровь. Чьи-то зубы изнутри расширяли разрыв, пока мешок не разошёлся по шву и оттуда не выкатилась бородатая и косматая голова.
— Потерял чего? — с усмешкой обратился Михаил к морою. Тот что-то невнятно просипел, всплеснув руками. Из отрубленной головы дьякона вытянулись какие-то сизые ложноножки; похожая на громадного паука, косматая башка неуклюже заковыляла к обезглавленному телу в углу комнаты. Достигнув цели, она вскарабкалась по руке мороя на плечи и уселась посередине — прямо на обрубок шеи. Голова дьякона дернулась, закрепилась, сверкнула своими глазами-топазами и наконец приобрела свой обычный вид. Сыто чавкал рот-воронка, нечеловеческой синевой сияли глаза, отражал свечные блики лысый череп, беспокойно шевелились острые уши.
— Ну и кого же к нам занесло? — На лице попа растеклась неестественно гостеприимная улыбка. — Здесь, в храме Божьем, мы рады каждой душе, что решила встать на путь истинный, но что ты, фраер, здесь потерял — я что-то в толк не возьму.
— Тебе послание, — прохрипел бомж, сплёвывая черной жижей. Слова ему явно давались с трудом.
— Громоздкая малява выходит, не находишь? И от кого же? От твоего сопляка?
— Да. От Спасителя, — кажется, бродяга говорил всерьез, — Он требует оставить нас в покое. Он требует, чтобы ты покинул Волгоград и забрал свою паству с собой. Это теперь его город. Его власть. Его паства!
— Серьезно? И почему же он не пришел сам? Я бы потолковал с этим недомерком. — Михаил не особенно надеялся на осмысленную беседу. Стрыга, державший бомжа, пнул того под колено и «броненосец» тяжело, с костяным стуком, обрушился на дорогой паркет, заливая черным ядом край персидского ковра. — Это всё, что ты хотел сказать?
Бродяге было явно нелегко говорить сквозь потоки чернильной дряни, бурлившей в его легких, так что он просто кивнул.
— Я так не думаю! — Михаил коротко щелкнул пальцами, и морой, сорвавшись с насиженного места, в долю секунды оказался над бродягой. Его длинные когтистые пальцы с легкостью проникли тому под грудную клетку. Нащупав двенадцатиперстную кишку, рука мороя принялась наматывать её на запястье. — Ты мне всё расскажешь. В конце концов, все ведь мечтают о быстрой и безболезненной смерти. Считай, что это твоя награда за честность. Что готовит малец? Ну?
— Это всё напрасно, — улыбнулся бомж, демонстрируя крепкие, ровные костяные пластины вместо зубов, — Спаситель лишил меня боли, но наполнил мою суть смыслом, дал мне предназначение. Я ничего не скажу тебе, нечестивое говно.
— Грубо, — неприязненно поморщился Михаил, — заройте его на свалке. Лучше живого.
— Но ведь можно… — возразил было стрыга.
— Отдать вурдалакам? — усмехнулся поп. — Он ядом мулло накачан под завязку, за версту воняет ведь, неужели не чуешь? Пайка-то отравленная.
— А как же он… ходит? — изумленно спросил служка, недоверчиво глядя на бродягу.
— Спаситель велик, истинно слово Его, сильна воля Его, — ответил бомж, хитро улыбнувшись. — Хочешь знать, поп, почему маляву со мной прислали? Так ты голову себе не делай, я ещё и передачка.
Вскинув очи к потолку, Форшмак взмолился, закрыв глаза в религиозном экстазе:
— Спаситель мой, жизнь дающий и отнимающий, да будет воля Твоя!
Будто в замедленной съемке, Михэй видел, как отдергивает лапу морой, как расширяются глаза служки, как набухает все тело бродяги, ощерившись костяными пластинами. Как краснеет его грязное лицо, как глаза вылезают из орбит, а следом раздается взрыв.
Михаила отбросило к кресту, переломив позвоночник и размозжив голову о ножку стола. Морой успел обернуться тенью и теперь лишь отряхивался от грязных, зловонных ошметков, налипших по всему его синюшному телу. Больше всех досталось стрыге — того изрешетило бесконечными костяными пластинами и теперь в кровавой каше лица было решительно невозможно узнать юного красавчика-служку. Ребра и мелкие кости воткнулись в стены, теперь окрашенные в равномерный красно-бурый оттенок. Многочисленные коллекционные иконы были безвозвратно испорчены.
— Хитро-хитро, — прохрипел Михаил, вертя головой из стороны в сторону. Шея громко захрустела, будто попкорн в микроволновке. Позвоночник уже почти сросся, повинуясь инстинктивному приказу; поп встал на ноги и обнаружил, что целый шмат плоти срезан острыми осколками и теперь свисает с поясницы драным кушаком. Дорогая сутана также годилась теперь только на выброс. — Что там с мальчишкой, глянь.
Морой быстро подполз к похожему на подушку для булавок телу служки, приник уродливой мордой к шее, втянул воздух воронкой на лице, после чего покачал головой.
— Не восстановится, значит? Жаль. Толковый был парнишка. Три в одном, получается. Предупреждение, демонстрация силы и саботаж. Яд мулло, осколки, взрыв… — Михаил одобрительно покачал головой. — Кажется, пацан вошёл в самый сок. Можно приступать ко второму акту.
Огромный обезьяноподобный монстр раскинул крылья, уже готовясь покинуть кабинет, но поп окликнул его:
— Ещё кое-что. Скажи вурдалакам, пусть придушат одного щенка. Жучка должна быть свирепой. И пришли кого-нибудь сюда — пусть отмоют эту парашу.
Морой кивнул и, сопровождаемый громким хлопаньем крыльев, вылетел в дверной проём. Кожистое крыло проехалось по полу и задело невзрачную кучку лохмотьев, окружавших тазовую кость — всё, что осталось от Форшмака.
Кхамали со стоном потянулась в постели, и Гриша тут же сморщил лицо; за последние дни его сила многократно возросла — он чувствовал боль юной яломиште как свою. Девушка открыла глаза и вскрикнула, увидев безобразную свиту Сынге Ынкиса. Молодой человек жестом указал своим воинам покинуть шатёр.
— Что за чёрт? — Девушка удивлённо окинула пространство шатра взглядом: повсюду валялись мёртвые тушки животных. Особенно много было кошек и собак. Кхамали брезгливо скривилась, почуяв сладковатый запах разлагающегося мяса.
— Чтобы тебя вытащить, — ответил Гриша на изумлённый взгляд, — тяжеловато пришлось.
Кхамали села в постели, опершись на локти. Она почти ничего не помнила: лишь какие-то обрывки, разноцветная кавалькада из образов, запахов, боли.
— Прости, — в глазах Гриши стояли слёзы, — я сделал всё, что мог. Я правда старался, но было слишком поздно. Слишком большие раны…
— О, Матушка-тьма, я что, больше не смогу ходить?
— Что? Нет-нет, ты встанешь на ноги. Просто… — Гриша краснел и бледнел, пытаясь произнести это, потом наплевал на стеснение и выдал на одном дыхании. — Я пытался восстановить твоё женское начало, но… Как и сказал один из моих людей: получалась только изменённая плоть.
Снаружи послышалась какая-то возня: кто-то кубарем вкатился в шатёр. Это был Тамаш в заляпанном грязью плаще.
— Братик, братик! — По щекам Кхамали текли слёзы.
Тамаш тоже ревел. Он отчаянно мычал, активно жестикулируя. Он показывал то на Гришу, то на Ленивца, стоящего в дверях, то на Кхамали.
— Успокойся, Тамаш, я ничего не понимаю!
В шатёр вошли изменённые послушники. Уродливые создания выглядели устрашающе; Кхамали зашипела, вжавшись в изголовье кровати. Они были безобразными, но не выглядели как вурдалаки. Девушка вспомнила вчерашний вечер и успокоилась: это друзья.
— Всё в порядке, Целитель? — спросил бомж-сколопендра.
— Да, можете снимать караул. Вроде бы всё в норме.
Кхамали понюхала воздух: каждый из бродяг хотя бы немного пах Гришей. Ответ пришёл сам собой.
— Да. Многие из них были на пороге смерти, но я вернул им веру в лучшую жизнь. Они верны мне, делом это доказали.
— Я хочу встать. Мне надо увидеть отца…
Гриша и Тамаш помогли девушке подняться с постели. Она сунула ноги в разношенные сланцы и неуверенными шагами зашлёпала наружу.
В лагере кипела работа. Уродливые твари, которых привёл Гриша, послушно помогали укреплять оборону: кто-то наваривал на внешнюю стену корпусы новых башен; иные разгребали мусорные завалы; третьи помогали ремонтировать трейлеры. Яломиште и прочие аборигены с удовольствием принимали эту дармовую помощь, не без опасливого любопытства поглядывая на «мутантов».
— Ёб вашу мать! — басовито ругался барон. — Осторожнее! Вы мне так всё добро попортите. Обязательно разворачивайте тент против часовой стрелки, так пространство внутри будет спокойно. О, Григорий, сынок! Твои люди сейчас очень кстати. Доченька… — Барон крепко обнял Кхамали и притянул к себе. — Эти злоебучие сосуны мне за всё ответят! За всё! — Барон погрозил кулаком небу.
Бомжи рядом с Гришей падали на колени, кто-то пытался облобызать его грязные кроссовки. Тот, явно смущённый таким подобострастием, отдёрнул ногу и похлопал бродягу по спине.
— Эй, приятель. Пожалуйста, прекрати…
— Хх-а! — Барон лихо крутанул ус. — Сочетание силы и скромности. Да! Именно таким должен быть настоящий вождь! Хотя я и не всё одобряю в твоём подходе.
Кхамали непонимающе оглядывалась по сторонам, пытаясь осмыслить происходящее. Глядя на недоумевающее лицо девушки, Гриша решил объяснить:
— На улицах сейчас настоящий ад! Кровососы не стесняются нападать днём. Вчера не вернулись Паук и Гребень… Даже представить боюсь, что с ними стало. Твой отец позволил моим людям остаться здесь — так безопаснее.
— Я теперь и твой отец! — Барон дружелюбно, но с заметной силой хлопнул Гришу по плечу. — Дело пахнет говном! Вурдалаки жрут Гришиных ребят, стрыги нападают на базарах и в парке. Я очень хорошо знаю этих ублюдков! Сосут как не в себя, силы копят. Я не собираюсь сдавать Волгоград за здорово живешь! Да и здесь хорошее воспоминание, а я слишком устал бегать. Эти обсосы собираются со всех окрестностей в церкви. Думаю, осада будет со дня на день — надо быть готовыми.
С разлапистой ветки сосны, громко каркнув, в небо взмыл огромный чёрный ворон. Гриша, Кхамали и Барон проводили птицу взглядами.
— Не к добру это! — Барон сплюнул, почесав волосатую грудь под расстёгнутой олимпийкой. — Вороньё всегда к беде. Поторапливаться надо…
Этой ночью Грише не спалось. Колючее чувство безотчётной тревоги свербело где-то под рёбрами. Глядя на лицо Кхамали, такой беззащитной и нежной во сне, он весь внутренне сжимался, представляя, что чьи-то когтистые пальцы вновь коснутся её. Нет, не бывать этому! Не в силах заставить себя уснуть, Гриша покинул шатёр и зашагал по пустым улочкам к старому маяку в центре лагеря.
С высоты палаточный городок был как на ладони: по периметру мобильное ограждение опутывали целые гирлянды электрических лампочек; из пулемётных башен робко светили лучи дешёвых строительных прожекторов. В тишине пели сверчки, ласково шумели волны, но это спокойствие было обманчивым…
Стоило Грише начать потихоньку клевать носом, как вдруг ночной воздух захрустел, что-то громыхнуло. Закричали люди, застрекотали старинные пулемёты, раздались ответные выстрелы со стороны холмов. Лучи прожекторов метались по лесу, то тут то там натыкаясь на бледные вспухшие морды. По телу Гриши пробежала дрожь — то ли от страха, то ли от предвкушения предстоящей битвы. Началось!
Едва не сверзившись с лестницы, он на всех парах сбежал вниз по ржавым ступеням; чуть не сбил с ног пожилого цыгана, выбравшегося на шум. Гриша рванул изо всех сил к шатру, где спала Кхамали.
Откуда-то извне, словно прорвав мембрану в пространстве, огромная тень спикировала на одну из башен и понесла стрелка прочь, ухватив его вместе с обрывками металлических листов. Громко ухнуло в море, полетели брызги: пулемётчик пошёл ко дну, придавленный слоем железа и шифера.
Выстрелы звучали всё ближе, слышались свист и улюлюканье вурдалаков, предвкушавших лёгкую победу. Кровососы накатывали волнами со всех сторон, совершенно не держа строй; они нападали с высоты, их спины прикрывали стрыги, вооружённые автоматами Калашникова. Блестящие кресты и чадящие кадила свисали с их удлинённых многосуставчатых конечностей — истинный облик бледных кровопийц. Поповские выкормыши обладали огромным численным преимуществом и могли себе позволить столь грязную и самоубийственную тактику.
Три оставшиеся башни отчаянно отстреливались, но врагов было слишком много. Пулемёты выкашивали вурдалаков целыми шеренгами, а на их место приходили новые уродцы. В небе раздался свист как от пикирующего бомбардировщика, и вот — очередная башня пала под натиском мороя. Южный фланг остался незащищённым. Группка вурдалаков, визжа и двигаясь зигзагами, пропустила вперёд одного из своих товарищей — уродца, обвязанного кустарного вида бомбами.
— Во имя Господа! Долой тени! — крикнул смертник.
Прогремел взрыв. Кровопивцы хлынули в образовавшуюся брешь. Уродливые твари, вооружённые кто чем, яростно рычали. Они знали: сегодня будет пир и главное блюдо — останки заклятых врагов! В стены шатров полетели церковные лампадки, распространяя пламя по лагерю. Из палаток выскакивали ошарашенные обитатели — в одних трусах; беззащитные, они быстро пали жертвами неистощимой волны голодных тварей. Гриша лавировал меж горящих остовов и мечущихся в панике цыган, пытаясь отыскать короткий путь к Кхамали через спираль лагеря. Вынырнув из-под объятого пламенем брезента, он едва не столкнулся с чьей-то широкой, в трупных пятнах, спиной.
В здоровенного, сажень без чети, кровососа полетела сапёрная лопатка; лезвие ударило с глухим стуком, застряв в рыхлой грудине. Страж лагеря уже было издал победный клич, но радоваться было рано. Монстр выдернул оружие; смачно чавкнуло, брызнула во все стороны чёрная вонючая кровь.
Вурдалак взревел и метнул лопатку обратно в обидчика: металл чиркнул по мотоциклетному шлему воина яломиште; смертоносный снаряд отлетел в сторону.
Противники схлестнулись врукопашную: огромный ублюдок против коренастого цыгана в мотоциклетном шлеме и доспехах, сделанных из старых покрышек. Гриша завороженно наблюдал за побоищем: эта картина и притягивала, и будила в сознании первобытный страх. Война — настоящий танец смерти.
Вурдалак занёс было кусок шпалы, обмотанной колючей проволокой, но тут же получил контрудар: два точных тычка штыком от старой трёхлинейной винтовки. Во второй руке цыган держал обломок казачьей шашки и лихо рубанул по плечу вопящего уродца, отделив конечность от туловища. Ещё один ловкий укол, и монстр пал замертво.
— Подходи, суки, ну! Всех порешаю! — звучал приглушённый голос из-под пластмассового забрала. На подмогу ловкачу пришли новые яломиште. Они, воодушевлённые быстрой победой соратника, яростно бросились в бой и на мгновение даже потеснили вурдалаков обратно к бреши. Гриша, убедившись, что от него здесь толку будет немного, поспешил вглубь лагеря.
Тем временем откуда-то с холмов прогремел выстрел: от попадания крупнокалиберной пули голова в шлеме разлетелась алыми брызгами.
Поочерёдно замолчали оставшиеся пулемёты. Люди на башнях истошно заорали; с деревьев на них набросились мулло, разрывая их своими цепкими, как хвост опоссума, щупальцами.
Куда ни глянь — кругом сражение, агония, кровь и крики о помощи. Сам не ожидая от себя подобного безрассудства, Гриша прорывался сквозь гущу битвы: нужно как можно скорее попасть к Кхамали. Его обострившееся чутьё стало достойным продолжением дара: он выискивал самые болезненные изъяны у врагов, благо сделать это было проще простого. Вот — один вурдалак оплыл лужей жёлтого гноя. Вот — второй упал на землю с вывернутыми наизнанку внутренностями. Тех, кто подходил слишком близко, разрывали на части изменённые бомжи, отыскавшие своего лидера в хаосе схватки и окружившие его плотным кольцом. Гриша пытался уследить за Ленивцем, чтобы не задеть его ненароком — тот скакал над головами противников, взрезая глотки, отворачивая головы и вскрывая животы в безумной смеси танца капоэйра и акробатического представления. Ловкий как сам дьявол, в бою он казался неуязвимым.
Где-то впереди задорно кричал человек на незнакомом языке. Рядом с ухом Гриши пролетело остро отточенное металлическое кольцо. Описав дугу, оно поразило стрыгу, засевшего на холме. Обезглавленное тело рухнуло, из его рук выпала крупнокалиберная снайперская винтовка. Индус ловко метал свои смертоносные кольца, на ходу вынимая их из трупов. Кто бы мог подумать, что жонглёр может быть таким великолепным бойцом?
— Не боись, Сынге Ынкис, — Виджай подмигнул Грише, — наша возьмёт!
Индус сделал головокружительный кульбит, и во все стороны от него, сея смерть, разлетелась остро отточенная сталь. Шестеро кровососов пали замертво.
Крутясь неестественно ловко для своих габаритов, размахивал двумя саблями толстяк. Засмотревшись, Гриша едва не получил по голове железной трубой, которую метнул умирающий вурдалак; казалось, шпагоглотатель лишь вынимает свои орудия из тел врагов, не вонзая их.
Через ряд палаток пушечным ядром пронёсся огромный белый хряк, сшибая с ног и тощих стрыг на их ногах-ходулях, и коренастых вурдалаков. Кровососы валились на землю как кегли в боулинге. По объёмистому брюху животного хлопал смутно знакомый Грише засаленный фартук.
Бой, кровавый, жестокий и жуткий, всё продолжался. Несмотря на все усилия защитников, поток кровососов не иссякал. Виджай, зажатый в угол, размахивал перед собой последним оставшимся у него чакрамом; он пытался зажать рану в боку, но непослушные струйки крови так и сочились сквозь пальцы. Откуда-то издалека раздался истошный визг свиньи и резко умолк; должно быть и повар-хряк нашёл сегодня свою смерть. Яломиште потеряли много людей и начинали потихоньку отступать. Они дрались отчаянно, но каждый понимал, что скоро наступит конец и этот стремительный рывок — лишь попытка подороже продать свои жизни.
Когда надежда на победу начала иссякать, воздух в лагере сгустился. Заплясали тени: отделяясь от предметов, они гасили первородной тьмой разошедшееся пламя. Бесформенные, хаотичные силуэты приобретали жуткие очертания, перетекая друг в друга и разделяясь вновь: чудовища из самых страшных ночных кошмаров, дикие злобные звери, изуродованные мертвецы. Слепленные из мрака фигуры медленно наступали на врагов. Ни пули, ни холодное оружие не причиняли им вреда.
— Михаил! — раздался мощный бас сразу отовсюду; казалось, говорит само море. — Я знаю, ты слышишь меня. Ты потерял здесь много бойцов. Я даю тебе последний шанс: пускай уходят сейчас или принимают смерть. Я не буду брать пленных.
Войско кровососов остановилось. Застыли в неестественных позах длиннолапые стрыги, зависли в переплетениях щупалец мулло. Замерли и люди барона. Все ждали решения своих предводителей.
— Неееееет! — В воздухе проявилась гигантская крылатая тварь, что, как оказалось, всё это время внимательно следила за битвой. — Сегодня все порождения тьмы отправятся в ад! Во славу Господа! Во славу праведного света!
Чёрные фигуры, сотканные из самой тени, бросились в атаку. Жидкие и податливые, они проходили через защитников лагеря, чтобы вклиниться острыми бивнями, клыками и когтями в нападавших. Бесплотные фантомы били без промаха: топоры и мечи, лапы и щупальца; каждый удар находил свою цель. Тени, призванные бароном, рвали на куски, грызли и кромсали вурдалаков.
Одна из мулло, наверное, самая юная, пыталась бежать, но облачко теневых ос проникло в её лоно; зажужжало и закрутилось под тонкой бледной кожей. Существо возопило, побилось в агонии и взорвалось алыми брызгами. Рой озлобленных насекомых полетел к новой жертве, метя в самые уязвимые места. Брызнула во все стороны чёрная кровь. Вурдалаки, попавшие под этот смертоносный дождь, мгновенно покрылись струпьями. Они с воем побросали оружие наземь, катаясь в агонии.
Эта картина воодушевила людей клана. С грозным улюлюканьем, обретя второе дыхание, они бросились в решительную контратаку. Голая темнокожая красотка, увитая живыми змеями, издала дикий крик и бросилась в толпу стрыг, позволяя своим питомцам жалить противников и сворачивать им шеи. Личная охрана барона — молчаливые гиганты, похожие на живые утёсы в спецназовской форме, методично и без суеты разделяли отряды вурдалаков. Когда те оставались без прикрытия, расстреливали их из «Спасов». Даже девушки из баронского гарема оказались непросты — снятые с подвязок на чулках «Ингрэмы» срезали конечности тварей, будто сухие колосья.
Вооружённые кто чем, защитники лагеря теснили кровососов к морю. Они подбирали трофейный огнестрел, стреляли на поражение.
Тени и дети теней, диковинные народы и расы, вынужденные скрываться от человеческих глаз целыми веками, объединились в общем порыве отстоять своё право на дом и жизнь.
Но удача сегодня была не на стороне клана.
С запада из-за холмов послышался пронзительный и сбивчивый вой. Минуту спустя показался источник звука: циклопическая прямоходящая собака. Видно совсем недавно она ощенилась: огромные обвисшие сиськи хлестали по безволосому розовому животу, пока та неслась к лагерю, оглушая всех чудовищным лаем. Справа на исполинской собачьей морде сквозь шерсть пробивалось некрасивое женское лицо. Оно тоже кричало, и крик этот был преисполнен ужаса и отчаяния.
— Кэпкэун! Кровососы привели кэпкэуна! — раздался истеричный крик из гущи битвы.
Исполинская тварь с громким рыком бросилась в толпу, огромными лапами расшвыривая и своих, и чужих. Двумя пастями она рвала всех, кто попадался под руку, давила черепа, выцарапывала тёплые кишки из распоротых животов. Отважный огнеглотатель лишь ненадолго замедлил ход этой смертоносной машины, выдув той в морду целый пожар. Помотав недовольно башкой, кэпкэун отхватил тому голову одним укусом и принялся кататься по земле, сбивая пламя.
Тревожно завыв, кэпкэун изготовился к новой атаке, но огромная, похожая на медведя тень сбила его с ног. Барон!
Исполинская чёрная лиса вгрызлась в горло гигантской человекоподобной собаке; враги покатились кубарем по земле, поднимая в воздух тучи пыли. Летели в стороны клочья шерсти, когти раздирали шкуру до мяса, слышалось остервенелое рычание .
Стоило кэпкэуну сцепиться с бароном, как тени истаяли туманной дымкой — бой отнимал слишком много сил у обоих. Ухмыляясь и довольно урча, вурдалаки пошли в контрнаступление.
— Да чтобы вы сдохли, твари проклятущие! — В гуще битвы кровососы обступили кольцом стареющую цыганку с плачущим младенцем на руках. — Весь ваш род до последнего колена. Горите вы в аду заживо, махарипэ на вас и всё ваше поганое племя!
Цыганка несколько раз махнула юбкой туда-сюда, сверкнув греховной наготой. Вурдалаки немедленно отступили; их и без того уродливые лица запузырились, из ран полезли крылатые насекомые, из ноздрей тучами вырывался гнус. Одного из кровососов вырвало дождевыми червями.
Вурдалаки отшатнулись, цыганка хотела было проскользнуть мимо, отыскать безопасное место, пока противник временно деморализован. Она радостно вскрикнула, когда удалось наконец уйти подальше с поля боя. И едва нога женщины коснулась спасительной тени, на плечи ей опустилось что-то тяжёлое. Цыганка снова вскрикнула и посмотрела вверх, задрав голову: на неё издевательски смотрел морой, поблескивая лазурными глазищами. Земля уходила из-под ног, всё вдруг стало очень-очень маленьким.
— Твой род сегодня прервётся! — гаркнул морой, подбрасывая добычу вверх.
Цыганка крутанулась в воздухе несколько раз, но не выронила драгоценный свёрток, в котором, заходясь истошным криком, ворочалась её маленькая родная кровиночка.
Морой спикировал вслед падающей добыче и острым языком-трубкой впился в шею, выпив несчастную досуха.
Жилистая лапа вырвала свёрток из рук мёртвой женщины. Младенец оказался «на зубок»: всего мгновение, и ребёнок яломиште перестал кричать.
С неба на бойцов рухнули две иссушенные мумии.
Пожалуй, всего неделю назад Гриша заполз бы в какую-нибудь щель и трясся там от страха, но вперёд его гнал даже не указующий жезл тени за спиной. Он должен был спасти Кхамали. Гриша понимал, что не простит себе, если девушка вновь окажется в руках кровососов. Старые привычки, сознание и инстинкт самосохранения вопили: «Беги, прячься, ты всё равно не сможешь никому помочь!» Он делал так всегда, сделал бы и сейчас, если бы не юная цыганка.
— Кхамали! — кричал Гриша, ища в толпе рыжеволосую девушку. — Кхамали!
— Не ори, — раздался рык за его спиной, — дети со мной.
Гриша обернулся и увидел медведя с золотыми зубами. Верхом на нём сидели Кхамали и Тамаш.
— Чего вылупился, сопляк? Погнали! Барон велел вас вывести!
Гриша не успел ответить. За его спиной что-то засипело, а потом с грохотом рухнуло. Парень обернулся и увидел вурдалака; его тело обвил питон, сотканный из тени. Чёрная змея плотнее смыкала кольца, удерживая на месте кровососа.
Медведь не стал медлить. Одним прыжком он сократил дистанцию между ним и кровососом, а затем одним мощным укусом вырвал тому глотку.
— До чего же он мерзкие на вкус! Ну, пошли! Барон не продержится долго. Чую, они с Жучкой сегодня на тот свет в обнимку уйдут.
— С Жучкой? — спросил Гриша, с ужасом глядя на дерущихся чудовищ.
— Когда-то я знал её. Она не всегда была безумной. Но поп приплатил заезжим цыганам, чтобы те украли её приплод. Теперь она ненавидит цыган, любых. Ублюдок. — Медведь покачал головой.
Гриша чувствовал себя жутким трусом: где-то там погибали его люди, насмерть дрался его названный отец, люди яломиште сражались, чтобы он мог малодушно сбежать.
Они двигались в сторону моря. Шум битвы, крики и выстрелы: отсюда весь этот ужас казался уже не таким реальным.
— Где-то здесь есть переход в ещё одно воспоминание, — кричала медведю на ухо девушка, — нужно не проглядеть вход. Нам с Тамашем должно хватить сил отыскать местечко получше. Отец передал эту науку, но надо потренироваться…
— Ты так спокойна… — удивлённо протянул Гриша.
— Нас с рождения готовили к чему-то подобному, — Кхамали пожала плечами, — а жизнь яломиште — один затяжной побег.
Они двигались вдоль линии побережья в сторону скал. Звуки боя здесь были почти не слышны; только шум прибоя и пение чаек. Гришина мама говорила, что в душе всегда нужно оставлять место для надежды. Эти слова сами собой приходили на ум, когда было плохо. Должна быть надежда, но почему-то пришла пустота.
Сзади послышался дробный топот. Гриша обернулся. Их преследовали пять вурдалаков. Каждый вооружён, каждый сально ухмыляется.
— Я стану богом! Оглядись вокруг: всё конечно! Ты уже не сможешь мне помешать. Я буду пытать твою рыжую сучку! У тебя на глазах доделаю то, что не успел сделать дьякон… — Вурдалаки по очереди раскрывали рты, но голос был один. Хозяин говорил устами своих рабов.
— Радмил, уведи их, — крикнул Гриша, — я разберусь!
Медведь кивнул и затрусил по узкой тропинке к виднеющейся вдали пещере. Но не успел тот сделать и пяти шагов, как с неба на него камнем упал морой. Медведь оказался слишком тяжёлым даже для огромного кровососа. Зверю удалось извернуться, ударить обидчика и подмять его под себя. Завязалась борьба. Острые навершия крыльев кромсали шею косолапому. Кривые медвежьи когти раз за разом вспарывали брюхо морою, но то мгновенно зарастало вновь. Золотые зубы крошили вытянутый череп, но тонкий язык-трубка уже проник глубоко в медвежью глазницу.
Гриша, поборов тошнотворный приступ страха, ринулся в бой. Чувства его обострились, даже с этого расстояния он видел болезни, пропитавшие изуродованные тела вурдалаков.
В этот раз убивать было ещё легче. Он просто дал приказ болезням расти. Пять уродливых кровососов, выкрикивая проклятия, сгнили заживо, превратившись в горки зловонной слизи.
Он хотел помочь Радмилу, но было слишком поздно: медведь лежал на боку с распоротым животом, из брюха вывалились кишки. Рядом с ним, разведя руки в стороны, распластался Тамаш: перепачканный в крови, мальчишка весь дрожал от ужаса. Кхамали лежала рядом в луже крови и тихонечко вздрагивала.
Морой спикировал, подхватив беззащитную девушку.
— Она жива! — проскрипел кровосос. — Просто без сознания. Это наша гарантия, что ты придёшь. — Зажав в своих когтистых лапах бездыханное тело Кхамали, морой взмыл в воздух. — Новая церковь на Штеменко! Мы будем ждать тебя. Приходи и ответь за все свои злодеяния. Ты нанёс оскорбление Отцу, ты убил дьякона и отправил нам его голову. Ты осквернил имя Отца пред ликом самого Господа! Приходи за своей лисичкой, сопляк. Мы будем ждать тебя…
Ярость клокотала, билась внутри грудины и рвалась наружу. Гриша почувствовал чьё-то тяжёлое прикосновение. Он обернулся и увидел призрачную фигуру: проекция Властителя Агоний и Исцелений узловатым посохом указывала на брюхо мороя. Болезни! Десятки разных хворей, поглощённых тварью вместе с кровью, до сих пор дремали в его чреве.
— Я повелеваю болезнями и лекарствами! Пробудитесь!
Как это бывало прежде, призрачная фигура божества-хранителя обволокла Гришу, став его продолжением. Он махнул рукой с незримым посохом, и бесчисленные инфекции, бактерии, вирусы и грибки тотчас же взялись за чрево мороя.
Вампир истошно вопил. Он терял высоту, крутясь в воздухе волчком. Падая вниз, будучи ещё на приличной высоте, морой расцепил когти и Кхамали полетела вниз. Чудовище кружилось в небе как сломанный бумажный змей, пока его не сбил крюк на цепи. Его владельцем оказался один из исцелённых бомжей.
Здоровенный ублюдок, похожий на сколопендру, тут же набросился на мороя, спеленав того своим бронированным суставчатым телом. В следующее мгновение изменённая паства Гриши, её окровавленные и истерзанные боем остатки, набросились на кровососа. Тяжёлые ботинки крошили кости, грубые руки ломали и выкручивали конечности. Длинные железные штыри протыкали синюшное тело, цепи захлестывали кривые лапы. Медленно, робко подходили и цыгане. Кто-то из яломиште аккуратно поднял с земли Кхамали и понёс прочь от скал.
Когда Гриша вернулся в лагерь, всё было кончено. Люди клана швыряли в огромный костёр зловонные останки кровососов, выжившие собирали трупы, отделяя чужих от своих. Вдалеке, на самой границе лагеря лежали два холодеющих исполинских тела: мёртвые барон и кэпкэун, застывшие в смертельных объятиях.
— Целитель, всё чин чином! — В лагере Гришу встретил Ленивец. — Мы отбились. Жаль, не всех блядей перебили! Барон правда всё… Жаль, хороший мужик был. Что дальше-то?
— Мстить, — ответил Гриша. — Перевяжите раненых. Похороните мертвецов. Когда я вернусь, исцелю каждого.
Гриша зашёл в шатёр. Яломиште уложили Кхамали на шкуры, укрыв пледом. Девушка была бледной, как снег.
— Она умерла, Сынге Ынкис. Не выдержала падения, — говорил немолодой мужчина с вислыми усами. — Её последнее слово… Она назвала твоё имя.
Гриша молчал. Его душили слёзы. Он смотрел на тело девушки, которую любил, с которой представлял своё будущее. Но что он мог сделать? Дать морою улететь к своему хозяину? Разрешить кровососам вновь надругаться над ней? Да, есть какая-то доля вины в том, что красавица-цыганка теперь ушла в иные миры. У него не было выбора…
В шатре появился Тамаш. Грязный, с взъерошенными волосами, весь в крови. Он громко завыл, упав подле ног мёртвой сестры. Гриша провёл рукой по его волосам и вышел, оставив народ яломиште оплакивать потерю.
Гриша посмотрел на небо и прищурился от солнца в зените: битва продлилась несколько часов.
Он должен положить всему этому конец. Теперь всё зависит от него и только от него.
— Ты хотел, чтобы я пришёл, поп? — Гриша склонился над скалящимся мороем; он знал, что священник его слышит. — Я приду. И ты пожалеешь!
Ярость пылала чёрным пламенем, разъедала душу изнутри подобно яду. Гриша хотел сорваться, побежать навстречу смерти, но отчего-то каждый шаг был свинцово-тяжёлым. Мрачная решимость, должно быть — воля Асклепия, вела его на встречу с врагом. Степенной походкой он приближался к серой, ощетинившейся косыми крестами церквушке. Припаркованные кое-как автомобили разных марок — от Жигулей «Шестёрок» до «Шестисотых» Мерседесов — окружили забор. Это сигнал: Гришу ждут. Но ни одного кровососа видно не было, точно кто-то расчистил путь к его, Жреца-Врачевателя, приходу. Раззявленная пасть железных ворот приглашала войти.
Оглядев опустевшие окрестности, Гриша прошёл по деревянному настилу, проложенному по лужам к лестнице. Взглянув на серое, затянутое тучами небо, он краем глаза заметил одобрительно кивнувшую тень — одновременно совсем близкую — только руку протяни — и бесконечно далекую, диктующую свою волю из иных измерений, где человеческому существу нет места. Украшенная бронзой дверь со скрипом отворилась, и здание церкви поглотило Гришу.
Все они были внутри — столпились под иконостасами, как примерные прихожане, сложив руки в беззвучной молитве. Светловолосые и бледноглазые стрыги в сутанах алтарников оценивающе глядели на юношу, нервно пощелкивая длинными желтыми когтями. Невыносимо смердели вздутые вурдалаки, нервно перетаптываясь грязными босыми лапами. Группка голых мулло сбилась у колонны, засев в черной луже собственных выделений. Здесь были все. Ни строгие взгляды святых с икон, ни кресты, ни удушливый аромат ладана не смущал их — по румяным щекам и влажно блестящим губам Гриша все понял. Увидел в искаженных, перестроенных под человеческую кровь желудках, как плещется внутри освященное поповское семя.
— В очередь, сукины дети! — прохрипел Гриша; в нем кипел самоубийственный кураж и неистощимая жажда мести, но кровососы не двинулись с места. — Ну? Зассали?
Наконец один из вурдалаков — бородатый, заросший, похожий на прямоходящего дворового пса — подобострастно кланяясь, принялся расталкивать своих сородичей, открывая путь к алтарной. Отворив дверь, он, изогнувшись в немыслимом книксене, указал внутрь. Прочие вампиры почтенно разошлись в стороны, пропуская юношу.
В том, что это ловушка, Гриша не сомневался ни секунды. Но он будто поезд, разогнавшийся на пути к обрыву, уже не мог остановиться.
Алтарная больше походила на бойню: кровь стекала даже с потолка, огромный деревянный крест с заточенными до бритвенной остроты кольями-клыками пропитался ей насквозь, а на полу валялись в беспорядке кубки, потиры и обычные эмалированные тазики, перепачканные багрянцем.
— Что вы здесь устроили? — недоуменно обратился Гриша к заросшему вурдалаку, но тот лишь улыбнулся и раззявил пасть, продемонстрировав серый обрубок языка в окружении крупных желтых зубов. После безъязыкий уродец подналёг на богато изукрашенный и позолоченный жертвенник, медленно сдвигая его с места. Вурдалаку было явно тяжело, но он не издал ни звука. Наконец, когда громоздкое каменное сооружение оказалось у стены, глазам Гриши предстал неровный пролом в деревянном полу; от этой тёмной дыры веяло холодом.
— Он что, хочет, чтобы я спустился? — Грише на секунду даже стало смешно, что вот так легко его заманили в собственную могилу. — Твой хозяин. Это ведь его приказ?
Вурдалак радостно закивал, указывая на дыру перепачканными в крови лапищами.
— Спасибо, хоть ступени поставили, — усмехнулся Гриша. Деревянная лестница угрожающе скрипела под ногами, пока он спускался, ожидая в любой момент услышать за спиной скрежет камня, но, к его облегчению, жертвенник никто возвращать на место не спешил.
Подвал оказался куда менее шикарной, темной и затхлой копией комнаты наверху. Дешевые парафиновые свечи едва могли перебороть мрак; дрожащее пламя то и дело выхватывало из тьмы образа святых. Иконы были настолько старые, что лица на них казались чернильными пятнами.
Гротескной копией Спасителя в противоположной части комнаты на клыкастом кресте висел поп. Видно его распяли совсем недавно: из свежих ран на ладонях и ступнях всё ещё сочилась кровь.
— Дёрнешься — ей амба, — небрежно бросил отец Михаил. Несмотря на свою уязвимость он, кажется, чувствовал себя хозяином положения. Голову его покрывал терновый венец; острые шипы врезались в кожу, юшка багровыми змейками струилась по синим тюремным татуировкам. Правая рука попа легко соскользнула с гвоздя, из-за набедренной повязки он вальяжным движением выудил какую-то блестящую трубку и приставил ее к виску женщины. Это…
— Мама? — Гриша и забыл, как давно произносил это когда-то тёплое и родное слово. В сердце шевельнулось что-то отвратительно жалостливое и постыдное. В носу защекотало.
— Сыночек! — всхлипнула немолодая полная женщина, пытаясь загородить руками обнаженные свои телеса. То тут, то там на бледной коже виднелись синяки, кровоподтеки и — хуже всего — аккуратные парные дырочки.
— Что они с тобой… — Гриша почти машинально шагнул вперед, когда устройство в руках попа издало непонятное шипение.
— Я же сказал — не дергайся! — напомнил он. — Рад с тобой наконец познакомиться.
Кивнув юноше, будто старому знакомому, поп продолжил:
— Такое дело, в общем… Не знаю даже, хех… — Поп замялся на секунду, но расплылся в улыбке и продолжил. — Короче, всё как в «Звездных Войнах». «Люк, я твой отец!»
— Это правда, сынок, — всхлипывая, подтвердила женщина, стыдливо перекрещивая руки, чтобы одновременно заслонить и обвисшую грудь, и небритый лобок.
— Да расскажи ему уже, чего ты? — Михаил ткнул маме в голову трубкой. — Хочешь узнать, сынок, как мы познакомились? Расскажи, или я вышибу тебе мозги!
— Восемнадцать лет назад, — мама стыдливо смотрела на Гришу, застывшего в нерешительности, — я росла в детдоме, а там было жестко — кто не приносит денег, тот не ест. Пацаны — кто на рынке помогал, кто подворовывал, а девочки… Я слонялась по городу, голодная и замерзшая. Тогда он меня и заметил. Молодой поп, красивый. Заходи, говорит, накормлю, обогрею… Я вырвалась от него на третий день, когда ублюдок уснул.
— Эй, повежливей! — трубка снова ткнулась женщине в висок.
— Когда я поняла, что… — мама не сразу подобрала слова, — когда меня начало тошнить по утрам, было уже поздно. Я пыталась, честно, я делала все. Пила молоко с йодом, начала курить даже… я все себе искромсала проволочной вешалкой, но каким-то неведомым образом ты цеплялся за жизнь. Я рыдала все шестнадцать часов родов — не хотела, чтобы ты появился на свет. Когда я увидела тебя — маленького, лилового, неподвижного, я почти обрадовалась, когда акушер сказал, что ты не дышишь. Ты воскрес через три часа. Орал как резаный. Я отказывалась, кричала, но тебя принесли ко мне… Лишь бы ты замолчал, я дала тебе грудь. А как посмотрела на тебя, такого крошечного, беспомощного, моего, родного… Я поняла, что никогда не смогу тебя оставить. Гриша…
Женщина плакала, слезы прочерчивали светлые полосы в засохшей на щеках крови.
— Мама! — У Гриши защипало в глазах, защекотало в носу, но плакать не получалось.
— Ладно, хорош! — перебил поп. — Будет сопли разводить!
Зашипело устройство в его руке — пневматический пистолет для забоя скота сухо щелкнул, и Гриша почувствовал, как в мгновение ока у женщины погасли синапсы, издали предсмертный писк нейроны и жизнь истекла из её тела бесшумно и быстро. Не изменив выражения лица, она медленно завалилась на бок и рухнула на земляной пол.
Гриша кричал, кричал истерично, бессмысленно, без слов — лишь бы заглушить эхо этого шипящего щелчка, что металось по его черепной коробке. Его вой метался от увешанных безликими иконами стен к потолку и обратно, оглушая его самого, выплескиваясь болью и скорбью.
— Оно, конечно, неудачно получилось. Вишь, не вышло у меня двух зайцев одним выстрелом… Ну что, ты достаточно зол? — издевательски спросил поп, когда крик затух в глотке юноши умирающим всхлипом.
О да, злобы в нем хватало. Тень за спиной разрослась, загустела и поглотила его сознание; Повелитель Ядов и Лекарств стал единым целым с Жрецом Врачевания, наполнив того бесконечной силой, соразмерной лишь ярости, что горела в его сердце.
Настигнув Михаила в два прыжка, Гриша с силой вонзил руку прямо в живот нечестивого богослужителя, без труда преодолев сопротивление плоти. Дотянувшись сознанием до многочисленных родинок и папиллом на спине собственного отца, Гриша наполнил их мощным импульсом бесконтрольного размножения и мутации. По всему телу попа принялись набухать крупные доброкачественные опухоли, мгновенно переходя в категорию злокачественных и выпрыскивая метастазы в кости, мышцы и органы. Поп хрипло смеялся, дергаясь на своем кресте:
— И это все, что ты можешь? Даже в половину не так больно, как я думал!
Гриша зарычал, набивая тело своего создателя всё новыми и новыми опухолями. Печень попа лопнула, упершись в рёбра, и растеклась зловонной жижей. Перестарался…
— Да, вот так, сынок! — в экстазе верещал Михаил. — Воздай мне по делам моим! Дай мне искупить мои грехи!
Лопались под пальцами Гриши альвеолы, тут же разлагаясь и отправляясь в кровь гнилостными тромбами. Юноша сдерживал гибель отца изо всех сил; ублюдок не заслужил быструю смерть.
— Заблудшие овцы возвращены в стадо, сын мой! Кровососы в лоне церкви — ты видишь, им не страшны более ни крест, ни ладан! Я свят, сынок! Свят-свят-свят…
Разум попа зациклился на одном слове — лобные доли получили слишком большую дозу едких токсинов, в которые Гриша переработал цереброспинальную жидкость. Господь Врачевателей и Калек направлял своим жезлом руку верного жреца, продлевая агонию и оттягивая блаженную смерть, пока Гриша последовательно уничтожал органы отца: скручивал кишечник, выращивал целые булыжники в почках, менял местами ребра и позвонки, пока, наконец, не почувствовал, что «пациент» находится на грани. Последним взмахом он вскипятил каждую живую клетку в организме попа.
На долю секунды вспучившись и покрывшись кровавыми пузырями, Михаил лопнул и разлетелся на части. Обессиленный Гриша упал на колени подле трупа матери. Он приложил руку к простреленной голове, взывал к силе своего хранителя, но всё без толку. Владыка трав и металлов умел лечить больных, но не воскрешать мёртвых.
Лишь спустя почти целую минуту Гриша почувствовал, как вокруг что-то разительно изменилось. Свечи теперь чадили особенно рьяно, заливая помещение багровым, нестерпимо ярким, торжественным светом. Обернувшись, он увидел у лестницы ватагу кровососов. Змеями шевелились щупальца на гениталиях мулло; размежив пухлые губы, стрыги показали непропорционально длинные клыки; бурлила, будто варево в котле, толпа вурдалаков. Кровососы медленно брали Гришу в кольцо. А за их спинами злорадно скалились бесчисленные иконы, на которых теперь кровавыми разводами был запечатлен лик Михаила.
— Отныне ты — сын божий, парень! — Голос был гулким, звучал будто из какого-то иного пространства, того же самого, в котором обитала чудовищная тень с жезлом. — Но мне, как молодому божеству, не нужны конкуренты! Без обид, ты сам все понимаешь! Гаси его, ребята! Это будет первое жертвоприношение в мою честь!
Гриша успел двинуть локтем вурдалака, наступавшего со спины, но усталость и гнев его подвели: черные щупальца мулло впились в шею и под голень, следом за ними подскочили и стрыги, крепко прижав его к кресту.
— Не обижайся, сынок, — вещал голос, пока пламя свечей разрасталось багровыми сполохами и тянулось к Грише, — ты сделал то, что от тебя требовалось, а теперь… Они помолятся за тебя. Если тебя это утешит — ты отомстил, да еще с оттяжечкой. Пожалуй, я — самый настрадавшийся мученик из всех! Я стал богом! Это стоило того.
Упыри же, будто по сигналу принялись бормотать на старославянском какие-то слова, напоминающие молитву. Явно отрепетированная литургия быстро слилась в бубнящий, жужжащий ульем хор. Помещение наполнилось неземной, нездешней вибрацией, надрывались грани тонкого мира, мешая явь с навью. Кровавые лики на иконах будто бы обрели плоть, набухли и двинулись в сторону Гриши: толпа кровавых призраков, каждый отдаленно похожий на преставившегося попа. Упыри благоговейно расступались, пропуская их, позволяя им сплетаться во все более плотную и осязаемую фигуру, что собирала пламя свечей в ладонь, и этот багровый «Прометей» шагал к Грише.
— Все позади, сынок! Не надо больше злиться, мстить и беспокоиться. Просто прими мой свет. Да сядешь ты подле меня в моих чертогах и разделишь со мной кагор из собственной крови…
Тень за спиной Гриши ощерилась, замерцала, нарушая границы своего пространства — даже кровососы заметили нечто, что возвышалось над ними возмущенным фантомом. Гриша не слышал — чувствовал эти мысли, пронзающие его, будто электрический заряд: «Как смеет этот выскочка, этот нувориш угрожать моему жрецу? Божок одной церкви, идол кучки упырей, рожденный смертной женщиной, как дерзнул он бросить мне вызов?» Молнией гневная тирада пронеслась через сознание юноши — тысячелетняя литания, от которой лопаются барабанные перепонки и кипит разум, наполняясь чистой властью над здоровьем и болезнью, над плотью и кровью. Почувствовав вмешательство, разделив возмущение и гнев древнего божества, Гриша произнёс стальным голосом:
— Как делает царя свита, так делает бога паства!
Усилием воли Гриша направил все самое гнусное, чудовищное, болезненное и мерзкое, что он только успел повстречать на своем пути. Гнойные язвы и забитые вены наркоманов, цирроз печени и язва желудка отчима, гематома мозга и атрофия мускулов у дочки директора училища, гнилая плоть вурдалаков, бескровие стрыг, яд мулло, триппер, гонорея, сифилис, бешенство, чума, грипп, пневмония, водяная гангрена, лихорадка Ласса, Маргбургский вирус, туберкулез и бесконечные мириады инфекций, вирусов и заболеваний, что скопил в своем теле морой.
Заражение, инкубация, подавление иммунитета, опухание лимфатических узлов, понос, кашель, рвота, сепсис внутренних органов, некроз, смерть. Когда Гриша закончил, руки кровососов уже разжались — они валились замертво с выпученными от удивления глазами, так и не поняв, что успели переболеть всеми существующими заболеваниями меньше, чем за секунду.
Фигура Михаила растаяла, осыпалась высохшей кровью, так и не успев дойти до Гриши. Бубнящий хор замолк, а остатки пламени мерцали в багровом пепле умирающим огоньком.
— Ты не сможешь уничтожить их всех, — вяло шелестел уходящий обратно в свои пределы голос отца. — Покуда есть те, кто будет произносить мое имя в молитвах — я все еще останусь богом. Бога нельзя убить…
Утомлённый и опустошённый, Гриша возвращался в лагерь. В городе стояла глубокая ночь, а здесь только-только занималось утро. Его паства, его верные друзья, они подхватили под руки своего слабеющего вождя и отвели в прохладный шатёр.
— Целитель, слышь, мы тут кое-чего намутили! — В шатре появился Ленивец — Думаю, ты захочешь посмотреть.
Гриша с трудом поднялся с лежака и неторопливо проследовал за своими людьми.
Они вошли в просторный шатёр из коричневого брезента. К полу был прибит обезглавленный морой: его крылья пригвоздили к земле многочисленные колья, ноги сковывали увесистые цепи, голова лежала в десятилитровом оцинкованном ведре. Увидев Гришу, морой сипло засмеялся, будто речи его ничто не мешало:
— О! Наш герой-победитель пожаловал. Доволен собой? Ты же понимаешь, что всё прошло по нашему плану? Теперь и у нас есть свой бог! А бог — это вечность! Мы не умираем, выродок Асклепия, а вот вы смертны. Старость, болезни и несчастья покосят вас по одному. Сменятся поколения, захиреет память — так всегда бывает со смертными, я-то знаю. Сгниют колья и заржавеют цепи, и я, наконец, освобожусь. Меня нельзя убить, Сынге Ынкис, как ты не поймёшь?
— Я и не собирался тебя убивать. Слишком лёгкая участь для такого дерьма, как ты. Твоя память — лучшее оружие против моего отца. Ты расскажешь про каждого прихожанина, про каждого кровососа, что уверовал… И когда вся паства вымрет, возможно, я разрешу умереть и тебе.
— Заставлю! Твоё тело — само по себе пыточный инструмент. Каждая выпитая тобой капля крови — целая коллекция болезней и недугов. У меня будет масса времени на то, чтобы найти ключик именно к тебе. С чего мне начать? Резь в аппендиксе или почечные колики? Знаешь, мне думается, ты успеешь пожалеть, что бессмертен…
Морой злобно и испуганно зашипел, но Тамаш воткнул тому в пасть-воронку специально приготовленную консервную банку с острыми краями.
Гриша вышел на воздух. Тёплое солнечное утро и картина недавней бойни плохо сочетались друг с другом.
— Целитель! — Послышался голос за спиной.
Гриша обернулся и увидел изменённого бродягу, чьего лица он не мог сейчас вспомнить. Тот держал в руках большую коробку. Должно быть, из-под телевизора.
— Хозяин, тут это… Мы в город ходили, недобитые кровососы принесли. В знак примирения.
Гриша заглянул внутрь и ахнул: на подстилке из старого пухового платка копошились, кряхтели и постанывали четыре щенка кэпкэуна.
— Найди им молока! Распорядись, чтобы за ними был присмотр. Это неслыханная удача!
Говорят, ночь темнее перед рассветом. Сейчас, когда солнце поднималось в зенит, хотелось верить, что впереди ждёт только хорошее. Должно же хоть когда-нибудь случиться счастье?