Уша
Это было в начале нулевых. Работал я в интернате для детишек с ТНР — ну, с неговорящими. Там, в основном, отказники жили: лёгкая, средняя умственная отсталость, глухари, немые, ну и совсем «овощебаза», кому в общество путь заказан. Эти до совершеннолетия лежат, мычат, кашу по рту гоняют, а потом, как восемнадцать стукнет — в ПНИ на пожизненное. У одного, помню, челюсть нижняя недоразвитая была, так он пальцами «жевал» — скатает еду в шарик, перетрёт и в рот. В общем, гнетущее место.
Так-то я электриком устраивался, а по факту — разнорабочий: тут почини, там подмети, здесь подсоби. Корпуса старые, послевоенные ещё; козявки на батареях, поди, старше меня будут. Ну и, понятное дело, проводка на ладан дышит, трубы текут, штукатурка сыпется. Когда я только начал работать, малый корпус уже был закрыт — ввиду аварийного состояния. Когда починят — неизвестно. Мне-то что, мне работы меньше.
А потом область деньги выдала. Ясен хрен, в Минсоцразвития половину оттяпали, и директриса, поди, не на зарплату себе норковую шубу купила, но до ремонта дело-таки дошло. Перевозить детишек было некуда, так что мы в пятнашки играли — одно помещение ремонтируем, другое используем. До смешного доходило: однажды пришлось кровати в столовую перенести. Так один из лежачих, его Кашей прозвали за вечную кашу во рту – говорить пытается, а в язык будто пчела укусила. И вот, Каша решил, что настало время обеда и всю ночь орал «Уша! Уша!» - кушать, значит. Одно-единственное слово выучил, самое необходимое. В итоге, выдали ему горбушку черного, чтоб успокоился, он ее всю ночь и сосал. И главное — говорю, давайте, мол, их в малый корпус переселим. Чего мы кровати переставляем, как в борделе, ей-богу? Но у директрисы на всё один ответ: «аварийное состояние, не положено, не соответствует нормам». Потом ремонт закончился, рабочие уехали, а малый корпус так и остался стоять неотремонтированным. Я тогда ещё подумал: директриса себе, видать, помимо гардероба, решила и транспорт обновить.
Однажды ночью выбило пробки. Ясен хрен, меня подняли с постели, отправили проверять. Иду мимо окна — а в малом корпусе лампочка мигает. И это притом, что я точно знал: никакого тока там быть не может, здание отрублено от сети и отопления напрочь, даже фаза. Но свет на втором этаже продолжал мигать — то включится, то погаснет.
Не знаю, что меня тогда дёрнуло — но я пошёл проверять. Взял ключ на вахте, зашёл, а там — пылища, грязища, стекло битое. Неудивительно, что сюда не потащили детей. И папки на полу валяются, что шагу не ступить. Поднял одну наугад, открыл. Год — 1983, и список фамилий, написанный от руки. Ну, как фамилий... Я только по окончаниям «...ов» и «...чук» догадался, так-то всё зачёркнуто, что ни буквы не прочтёшь. А рядом графы — «степень отсталости». В каждой — «высокая», «низкая», «неустойчивая». В одной и вовсе — «неопределимая». Усмехнулся, думаю: это как же — «неопределимая»?
Бросил папку на пол, пошёл наверх — глядеть, кто там со светом играется. На стенах рисунки, оборванные, пожелтевшие. Посветил фонариком на один-другой — и стало мне прямо не по себе. Примитивно изображённые дети и воспитатели хватались за головы, кричали, судя по чёрным густо зарисованным «о» посреди лица. А из рук, ног, животов — прорастали новые рты, и те кричали с ними в унисон. Даже то, что я принял за плохо нарисованные солнышки, оказалось раззявленными в крике ртами. По затылку пробежала дрожь. Особенно когда в конце коридора раздалось бормотание и агуканье — точно ко мне навстречу из тьмы полз гигантский младенец.
Подавив желание позорно сбежать, я пошёл вперёд. Ведь, скорее всего, и у лампы, и у звуков есть прозаичное объяснение: кто-то из воспитанников испугался темноты и сбежал. «Хорошо, что решил проверить», — подумал я и двинулся на звук. Открыл дверь в кабинет — никого. На столе — лампа, мигала, то включаясь, то выключаясь. Подошёл, щёлкнул выключателем. Лампа включилась, осветив разбросанные бумаги. Краем глаза успел прочесть:
«Эксперимент прекращён. Феномен продолжается. Изоляция невозможна. Наблюдение бессмысленно. Альтернативный тип артикуляции. Нет реакции на внешние стимулы. Развитие речи не подлежит остановлению.»
Я усмехнулся – «Врачи, а все туда же! Восстановлению же!»
И тут звук раздался совсем рядом. Я подпрыгнул на месте и направил фонарик на дверцы несгораемого шкафа. Оттуда глухо ухало: «Уша! Уша! Олодны! Уша! Олодны!»
- Вот ты где! – воскликнул я. Распахнул шкаф — а внутри… никого. Исцарапанные стенки, сверху — полка с какими-то папками. И рты. Рты-рты-рты — по всей внутренней поверхности, нарисованные чем-то густым, бурым. Я застыл, оглядываясь в поисках неведомого шутника. И тут — прямо мне в ухо, из самой пустоты:
Что было дальше — не помню. Скорее всего, просто убежал и глушил водку в своей каморке до утра. Интернат всю ночь просидел без света. Утром, дождавшись директрису, написал заявление по собственному, без отработки. Она материлась, грозилась, но подписала. Швырнула трудовую в лицо. Когда я, собрав нехитрый скарб, выходил через главный вход, меня за локоть поймал Каша. Очень серьёзно, по-взрослому посмотрел на меня и сказал: