Страна друзей
— Смотри, как бы у тебя чего не слиплось! Шучу-шучу, конечно можно, ух-ух-ху-ху-ху! — Хохотуша до того сильно смеялся, что чуть не уронил шляпу прямо в пирог. Его огромные, лошадиные зубы раньше пугали Лёню, но со временем он привык к необычному виду своего друга. — Конечно же, можно, конечно, можно!
Длиннопалая рука схватила ложку, зачерпнула варенья прямо из банки и принялась пихать красную засахаренную жижу в рот Лёне.
— Вкусно тебе? Вкусно? — Хохотуша явно дурачился, размазывая варенье по его лицу и пребольно стуча ложкой по зубам. Лёня пытался остановить друга, но тот слишком увлекся шуткой, заглушая смехом любые протесты.
— Будет тебе, проказник, перестань, — нежно, но ловко отобрала ложку Муррка. Мелькнул ее рыжий, пушистый хвост, и дивное создание заняло место за столом. В ее присутствии Лёня немного смущался — в отличие от остальных друзей, Муррка будила в нем какие-то новые, незнакомые доселе чувства и переживания. Она нравилась Лёне, но как-то иначе, нежели мама. Он постоянно пытался чем-то впечатлить или удивить Муррку, а однажды даже подарил цветы, собранные на Конфетном Лугу.
— Ну, во что мы сегодня поиграем? — Спросила Муррка, и Лёня натужно сглотнул; слова застряли в горле.
— Если все перекусили, можно, пожалуй, начинать! — Хохотуша вскочил на стол и сделал колесо, разбросав посуду, конфеты и пирожные. Его голова при этом необъяснимым образом сохраняла вертикальное положение, а глаза, наоборот, бессмысленно болтались в глазницах, как у игрушки.
— Давайте в прятки? — предложил Лёня. Он уже присмотрел себе место, где можно схорониться так, что никто вовек не найдет.
— Не прятки! Не прятки! Если этот мелкий говноед будет водить, он меня тут же найдет! Выродок! — ревел Грубяша, колотя пудовыми кулачищами по столу, так, что посуда подпрыгивала, а изюм летел во все стороны.
— Ай-яй-яй, нельзя так! — погрозил Хохотуша длинным, тонким пальцем. Его выражение лица ни на йоту не изменилось, продолжая лучиться беспричинным весельем. — Если ты продолжишь так себя вести, мы тебя накажем как Глупыню — будешь молчать и убирать со стола, пока остальные играют.
— Прятки. — согласно пробасил толстяк, напоминавший более всего огромный кекс.
— И извинись перед Лёнечкой. — с нажимом, не переставая подхихикивать потребовал друг; его длинный, похожий на дубинку, нос трясся в такт словам.
— Извини, Лёня. Я больше так не буду. — он говорил так каждый раз, но ничего не менялось, — Мирись-мирись?
Лёне пришлось взяться за мизинец размером с сосиску целой ладонью. Все хором закричали:
— Мирись-мирись-мирись, и не матерись! А если будешь ругаться…
— Я буду кусаться! — в одиночку закончил Хохотуша и хищно щелкнул зубами над затылком Грубяши.
— Кто будет вода? Чур не я! — поторопился добавить Лёня. Ему очень хотелось попробовать новое место для пряток.
— Чур не я! Чур не я! — успели добавить Муррка и Хохотуша.
— Вот дрянь! — воскликнул Грубяша, и на него тут же строго воззрилась Муррка черными, похожими на маслины, глазами. — Ладно-ладно, прячьтесь уже! — Толстяк опустил голову прямо на стол и прикрыл ее руками, — Раз, крокодилы-бегемоты! Два, крокодилы-бегемоты! Три…
Компания разбежалась в стороны. Лёня тут же рванул к лестнице, уходившей вниз прямо посреди поляны – внизу, кажется, находилось что-то вроде подвала. Мальчик приметил ее еще в свой прошлый визит в Страну Друзей, когда искал улетевший воланчик для бадминтона. Невольно он обернулся. Огромный Грубяша продолжал отсчет, сгорбившись над столом, а вокруг уже хлопотала Глупыня, собирая грязную посуду. Глупыня не могла играть в прятки — через клетку на голове она плохо видела и не умела говорить «Тра-та-та за себя». И вообще говорить не умела.
Лёня быстро преодолел расстояние до лестницы, сбежал вниз и оказался на бетонном полу, где валялись разбитые бутылки, сигаретные бычки и какие-то мертвые медузы. Он дернул дверь, но та не поддалась, и Лёня внутренне похолодел — он здесь же как на ладони! Того, что обшарпанная, железная дверь окажется запертой, Лёня не учел. Над поляной раздался рев:
— ...Десять, крокодилы-Бегемоты и зеленый попугай! Кто не спрятался, я не виноват!
Перепрятаться не удастся — Грубяша уже вышел «на охоту». Впрочем, тот обычно не слишком внимателен. Если прижаться к двери, то Лёню не будет видно, пока кто-нибудь нарочно не заглянет в яму. К тому же друзья сюда почему-то никогда не ходили — вдруг пронесет.
— Что ты здесь делаешь? — раздалось над головой нежное мурлыканье. Лёня поднял взгляд — на краю ямы сидела, хлеща хвостом в стороны, Муррка. Ее рыжие, украшенные кисточками уши сердито топорщились.
— Тс-с-с! Я прячусь! — прошептал он в ответ, надеясь, что Грубяша их не услышит.
Муррка изящным движением спрыгнула вниз и приземлилась на единственный чистый пятачок бетона, цокнув копытами. Раньше Лёня никогда не был к ней так близко, и теперь остро ощущал жар, идущий от ее тела. Покрытая шелковистым мехом грудь едва касалась Лёниного плеча. Кровь прилила к щекам, а дыхание участилось. Муррка была покрыта шерстью, поэтому не носила одежды, как животное, но при этом разговаривала, как человек. Значило ли это, что она голая?
— Пойдем отсюда скорее, пока он не проснулся! — она подхватила Лёню за руку и потащила вверх по лестнице.
— Здесь живет Солитёр. Сюда никому нельзя…
Они уже почти добежали до последней ступеньки, когда за спиной раздался тягучий скрежет…
Лёня очнулся с ложкой во рту; та больно царапала зубы. Последовал грубый тычок в бок. Он уже открыл глаза, когда волосатая нога, обутая в резиновый шлепанец, снова врезалась в ребра.
— Мария, вставай! Твой дебил опять на пену исходит!
Лёня сонно поднялся с пола, уворачиваясь от третьего пинка дяди Терёши. Папой отчима называть почему-то не получалось.
Мама вышла из спальни, на ходу запахивая халат.
— Иди сюда, маленький. Пойдем в кроватку. Иди спать, Теша, я сейчас приду.
— Немочь бледная! — выругался дядя Терёша и направил колеса инвалидной коляски на кухню. Чиркнула зажигалка, и по квартире разнеслась сигаретная вонь.
— Ну что же ты, зайчик, чего тебе не лежится?
— Мне снилось, что я играл в прятки с Хохотушей и Мурркой, Грубяша водил, а я…
— Ох, опять эта твоя «Страна Друзей»! — мать устало всплеснула руками, и принялась подтыкать одеяло на Лёниной кровати. — Давай, маленький, засыпай, маме завтра рано на работу. Ты останешься с Тешей.
— Мам, можно я пойду с тобой на работу? Ну пожалуйста! — взмолился Лёня. Оставаться с отчимом не хотелось.
— Зайчик, ты же знаешь, я работаю в больнице, там должно быть стерильно, тебя просто не пустят. Веди себя хорошо, и я куплю тебе завтра «Киндер», договорились?
— Хер ему, а не «Киндер»! — появился в дверном проеме отчим, — Ты глянь, что этот говнюк натворил!
Тускло зажглась пыльная люстра, осветив крошечную комнатку — кроватка, небольшой ящик с игрушками, потемневшие иконы на стенах и старый стеллаж со скучными, взрослыми книгами. Отчим сидел в своей коляске абсолютно голый – в одних сланцах, пузатый, покрытый кучерявым волосом. С края коляски свисала уродливая культя, похожая на надкушенный батон. Между бледных сосков разводил руками бессильный распятый Спаситель – в десантном берете. По голове Спасителю стучал серебряный крестик на тонком шнурке.
— Ты погляди! Твое отродье уже воровать удумало!
Банка с остатками варенья разлетелась по полу, осколки попали на одеяло.
— И не раскаивается ни капли, а? Ты на рожу его посмотри!
Лёня провел ладонью по губам — на пальцах действительно осталось что-то красное и липкое.
— Это мой дом, слышишь, говнюк? И, видит Бог, все, что есть в этом доме тоже мое! Мразёныш! Ведь сказано же в Писании — ни воры, ни лихоимцы — Царства Божия не наследуют.
Дядя Терёша с силой крутанул колеса, направляя коляску к кровати. Лёня забился под одеяло, в надежде спрятаться от этого чудовища, накрылся с головой и мог теперь только слышать происходящее.
— Теша, не надо, он же не специально…Пойдем в спальню, я сделаю, как ты любишь…
Раздался громкий шлепок, а после — глухой стук, будто что-то упало.
— Ты итак сделаешь все, что я скажу! Это мой дом! Мой! А ты здесь никто, и звать тебя никак! Господь велел нам воспитывать сыновей своих, не смущаясь их криков, и уж я-то, сука, воспитаю, не сомневайся!
— А-а-ай, Теша, перестань, пожалуйста, не надо!
— Вот так-то, дрянь, вы у меня в коленях ползать должны!
— Теша, не надо, ты меня без пальцев оставишь!
— Ладно, будет! — Лёня услышал, как коляска стукнула по линолеуму — точно съехав с какого-то бордюра, — «Добывай хлеб в поте лица своего...» Кому ты будешь нужна беспалая на работе?
Со скрипом коляска покинула детскую, вместе со своим страшным всадником.
Проснувшись, Лёня самостоятельно почистил зубы и наскоро помолился перед иконами под чутким надзором отчима. Мама ушла на работу рано утром и теперь не появится до поздней ночи. Оставаться с дядей Терёшей, было мало приятного, но тот, к счастью, с самого утра уединился с бутылкой. Это означало, что отчим просидит целый день на кухне, дымя сигаретами и чокаясь время от времени с большой фотографией в рамке. На фото какие-то люди в солдатской форме с аксельбандами белозубо скалились в объектив. Возможно, среди них был и отчим, но спрашивать Лёня не решался.
Он пытался хоть как-то скоротать этот долгий и скучный день. Единственный телевизор стоял на кухне, а ходить туда без острой необходимости не стоило. К тому же отчим называл телек «бесовской коробкой» и позволял смотреть по нему только новости, за редким исключением.
Мама недальновидно оставила еду на плите — тоже на кухне, и теперь в животе у Лёни страшно бурчало. С икон на стенах строго глядели мрачные старцы, хмуря свои одинаковые лица. Сидя в комнате, Лёня тоскливо листал одинаковые, лишенные картинок книги. Почти все их он по настоянию отчима прочел по несколько раз — те были странные, полные каких-то наставлений, правил, непонятных историй и почти все были либо про Бога, либо про его сына. Пытаясь развлечь себя, Лёня иногда читал написанные в книгах молитвы задом наперед, но и это быстро наскучивало. Время от времени он вздрагивал, когда дядя Терёша на кухне начинал вдруг причитать и ругаться:
— Господи, почто ты меня оставил? Червь в ногах твоих, раб твой, я не понимаю путей твоих! Зачем? Какое предназначение ты выдумал для меня? Где они все были, ангелы твои, серафимы крылатые, пока Вовка заживо горел, пока Армен кишки в кучу собирал? Где...
Тревожно прислушиваясь через стенку — а ну как тот вспомнит о пасынке в соседней комнате — Лёня не сразу заметил, как из-под кровати показалась рука цвета засохшей жвачки с тонкими пальцами. За ней появился длинный, крупный нос и уже следом — серая маска с бешено вращающимися глазами и широкой улыбкой.
Друг кивнул, и шляпа-цилиндр слезла ему на лоб. Хохотуша поднес палец к губам, призывая к тишине, и протянул Лёне руку. Тот ответил на рукопожатие, и друг затащил его под кровать.
— Присаживайся, мы как раз обедаем! Ху-ху-ху-у!
У Лёни заурчало в животе от видя яств, расставленных по столу для чаепитий. Торты, пирожные и целая горка зефира посередине. Грубяша безразлично кивнул при его появлении, Глупыня, казалось, ничего не замечала со своей мелкоячеистой клеткой на голове, Муррка игриво помахала когтистой лапой.
Лёня с жадностью набросился на лакомства, стараясь сильно не заляпаться — все-таки Муррка смотрела. Утолив голод, он задал вопрос, мучивший его с прошлой ночи.
Грyбяша поперхнулся, у Муррки шерсть встала дыбом, глаза Хохотуши перестали вращаться и даже, обычно безразличная ко всему, Глупыня мелко затряслась, будто от смеха.
— Не надо произносить его имя! — погрозил пальцем Хохотуша, вопреки обыкновению не издав ни единого смешка. — Иначе он тебя услышит и приползет сюда!
— Ты не хочешь знать, что он такое. Это самый страшный кошмар из всех, — добавила Муррка, — его боится даже Грубяша.
Толстяк из бисквитного теста нервно кивнул, с его головы упало несколько изюмин.
— Из-за него мы заперты здесь. — печально пробасил Грубяша; из углублений там, где должны были находиться глаза, стекли две струйки сливочной помадки.
— Он не дает нам выйти! — смахнул невидимую слезинку Хохотуша.
— А куда вам выходить? Нам же здесь хорошо? — спросил Лёня.
— Настоящая радость, настоящие удовольствия — там, в твоем мире.
— Вот уж не сказал бы! — ответил Лёня. — Здесь у вас сласти, игры, веселье. В том мире у меня только отчим, книги и этот его Бог.
— Это пока нас там нет. — поправил Грубяша. — Выйди мы отсюда, ты бы увидел, что такое настоящее веселье!
— Если бы кто-то мог справиться с ним, победить его, — потянулась Муррка, — я бы его даже, может быть, поцеловала.
Уши Лёни снова вспыхнули; он погрузился в фантазии о том, какой это поцелуй — наверняка, горячий и влажный, не такой, как от мамы. От срамных мыслей его отвлек Грубяша — тот надкусил пирожное, и заварной крем брызнул на блестящую шерстку Муррки. Та злобно зашипела на пористого толстяка, покрытого кондитерской посыпкой как перхотью.
— Ихи-хи-хи-хи! Драка едой! Да вострубит седьмой ангел! — торжественно, словно конферансье, объявил Хохотуша и тут же запустил «картошкой» прямо в голову Грубяше. Пирожное воткнулось в мягкий кекс его лица и теперь торчала наподобие носа. Лёня прыснул, схватил небольшой кусок шарлотки и бросил его в Глупыню. Та не отреагировала; выпечка налипла на решетку, за которой он никогда не мог разглядеть ее лицо.
— Эй, лови, малыш! — Лёня обернулся только чтобы увидеть, как в лицо ему летит огромный кусок кремового торта. Лакомство с хлюпаньем врезалось в нос, залепило веки, заткнуло рот. Он принялся отплевываться и трясти головой, а, когда наконец смог открыть глаза, над ним висело вспотевшее и напуганное лицо отчима; по щеке его змеился спрут давно зарубцевавшегося ожога. В штанах у Лёни было тепло и мокро, а в зубах торчало откуда-то взявшееся кухонное полотенце, скрученное в жгут. Дядя Терёша до боли прижимал тело пасынка к полу, за его спиной стояла брошенная инвалидная коляска.
— Фу ты, сука, напугал, говнюк! Ты опять свои таблетки не пьешь? Отвечай, гаденыш, ну?
Дядя Терёша приподнялся на руках и, подтягивая единственную оставшуюся ногу, дополз до коляски и забрался в нее.
— Пошли на кухню, тебе мать жратвы оставила.
Лёня хотел было сказать, что уже поел, но отчиму лучше было не перечить.
— И умойся сходи, вся морда в пене. Фу, ты еще и обоссался! Ну-ка быстро в ванную, выродок!
Лёня подмылся, переоделся в чистое и отправился на кухню. Дядя Терёша уже подогрел стоявшую на плите гречку с котлетами и разложил еду по тарелкам.
— Куда руки тянешь? Помолись сначала, нехристь.
Лёня привычной скороговоркой пробормотал что-то про «Хлеб наш насущный даждь нам днесь...» и приступил к трапезе.
Он был сыт — после зефира, пирожных и конфет на суховатую котлету с гречкой аппетита не осталось, пускай и в животе почему-то урчало. Но уйти из-за стола, оставив хоть крошку на тарелке означало навлечь на себя гнев отчима. Тот итак, распалившись после выпитого, принялся за нравоучения.
— Смотри, чертово семя, видишь, что это? — мужчина, уже изрядно пьяный, ткнул себя в голую грудь, прямо в лицо Христа, — Господь это наш милостивый и справедливый. И справедливость его — истинная, беспристрастная, ибо любовь его столь сильна, что детей своих он наказывает в назидание. И мать твою тобой наказал, за грехи ее, за блуд ее беспредельный. И меня наказал, за кишлак тот проклятый, за духов порешенных... Все мы поплатились, Вовка, Армен, Гошан, а я более всех. И молиться тебе надо день и ночь, чтобы Господь тебя наконец простил, а может, и прибрал бы уже к себе тебя, блаженного. Ну, что ты пялишься? Не смотри на меня, бесишь... Пошел вон!
Отчим сбросил тарелку Лёни на пол, и остатки гречки разлетелись по линолеуму. В зрачках дяди Терёши плескались алкоголь и ярость. Лёня поспешил покинуть кухню, вслед ему полетел стакан — врезался в стену и разбился, обдав ливнем осколков.
Мама пришла глубоко за полночь, Лёня уже спал. Она осторожно растормошила сына, постаравшись не разбудить дядю Терёшу.
— Как ты, маленький? Вот, как обещала, держи, — мама протянула шоколадное яйцо, — Но сначала лекарство. Давай-ка…
В руке у Лёни оказался стакан с водой, в другой - несколько таблеток разных форм и размеров. Убедившись, что тот выпил лекарства, мама ушла в спальню. Подождав немного, Лёня выплюнул слюнявую горсть в ладонь и бросил в щель между стеной и кроватью, где таких скопилась уже целая горка. Хохотуша сказал, что если пить таблетки, то дорога в Страну Друзей будет закрыта.
Лёня не ходил в школу — как говорил отчим, потому что «припадочный», и учился на дому. Раз в неделю к нему приходила пожилая женщина, Анисья Фёдоровна; вместе они изучали новый материал и закрепляли старый. Но, если приступы учащались, занятия переносили, чтобы дать Лёниной нервной системе «отдохнуть».
Мама была на работе, отчим же по своему обыкновению встал на костыли и отправился побираться в переход. Такие дни Лёня любил больше всего. Дождавшись, пока стихнет скрежетание лифта за стенкой, он сел прямо на пол в кухне и включил телевизор. Как там учил Хохотуша? Шесть каналов вперед, семь назад. «Страна Друзей» — какая удача — как раз начиналась. Раскачиваясь из стороны в сторону, Лёня принялся радостно подпевать вступительному джинглу:
Вечером от просмотра телевизора Лёню грубо оторвал отчим, больно ткнув того пальцем в спину.
— Ты совсем, говнючонок, страх потерял! Мария, посмотри на свое отродье! Целый день сидит, дурак-дураком, настроечную таблицу смотрит, электричество жжет.
Голова мотнулась от сильного подзатыльника. Дядя Терёша хотел наподдать еще, но мама удержала:
— Не надо, Теша, перестань, это же ребенок, он болен…
— Развели тут бедлам! — с досадой рыкнул отчим и укатил в спальню.
Ночью никак не удавалось уснуть. За стенкой что-то шебуршало и скрипело. Время от времени Лёня слышал, как стонет мама, и в эти моменты сердце у него замирало. Какой-то частью своего сознания он понимал, что именно происходит в той комнате и чувствовал внизу живота странное напряжение. В голову почему-то пришли мысли о Муррке, ее мягкой шерсти, длинном красном языке и черных глазах-вишенках.
— Наконец-то ты здесь! А мы тебя уже заждались! — весело кривлялся Хохотуша тряся носом, извазюканном в шоколаде, — Сегодня будем рисовать!
Глупыня, слепо тыкаясь в стулья, убирала со стола, готовя пространство для художеств.
— Нар-р-рисуешь меня? — промурлыкала Муррка, прижимаясь к Лёне всем телом. В голове тут же стало пусто и тяжело.
Когда Глупыня прибралась, на столе оказалась стопка маленьких листочков и целый набор карандашей и фломастеров, каких у Лёни никогда не было.
Друзья не рисовали, а только наблюдали за тем, как их маленький гость старательно выводит линии на бумаге. Он успел нарисовать всех — и Хохотушу, и Грубяшу, и даже Глупыню по несколько раз, а Муррке подарил настоящий портрет в полный рост, нарисованный на нескольких листочках.
— Ты — талант! — кричали друзья, — Рембрант! Паганини! Босх! Брейгель!
Лёня даже зарделся от таких слов. Чтобы Глупыне не было так грустно, он хотел нарисовать и ее портрет, попросил ненадолго открыть клетку, но друзья отговорили. Даже сама Глупыня в суеверном ужасе замахала руками. Через мелкие ячейки клетки разглядеть ничего не получалось — только какие-то неправильные, неподходящие для головы очертания.
— А как выглядит Солитёр? — вдруг спросил Лёня, и друзья поникли, побледнели, казалось, даже солнце стало светить тусклее.
— Он - самый страшный кошмар! Ничего страшнее него нет. Если бы я мог его представить, то визжал бы от ужаса до самой смерти! — горестно кривлялся Хохотуша.
— Как представлю его гнусную рожу — аж дрожь берет, — промямлил губами из теста Грубяша, и в самом деле задрожал всем своим сдобным телом.
— Ах если бы кто-то мог сразить его, я бы даже, пожалуй, вышла замуж за этого храбреца! — мечтательно бросила Муррка.
Проснулся Лёня в преотличном настроении. Если кто-то и справится с Солитёром, то это будет он. И Муррка выйдет за него замуж, а тогда... Что тогда, Лёня не знал, да и дофантазировать ему не дали.
— Говеныш вонючий! — одноногий отчим прыгнул ему на грудь прямо с коляски и принялся душить, — Гнилое, грязное отродье! Зачем ты это сделал, говна кусок, а? Зачем-зачем-зачем?
Произнося каждое «зачем», Терёша бил пасынка затылком об изголовье кровати. Из носа у Лёни уже шла кровь, а глаза закатывались, когда разъяренного отчима с него на пол стащила мать.
— Теша, не надо, я умоляю тебя, перестань, Теша, ты же убьешь его! — выла та, пытаясь удержать калеку.
— Тварь! Говно мелкое! — всхлипывал тот, собирая с пола и комкая в руках изрисованные, исчерканные, испорченные бумажные иконы. — Что ты натворил, ирод! Мне их бабка оставила, с квартирой вместе! Убью, сука!
Отчим попытался подняться, но споткнулся и упал в ворох мятой бумаги. Взглянув на свою искалеченную ногу, будто увидев ее в первый раз, он свернулся на полу в клубок и разрыдался, жалко и тоскливо, без слов. Выл так, что казалось, кто-то мучает собаку или кошку.
Через несколько дней Лёне исполнялось десять лет. Ни родственники, ни друзья на день рождения не явились — родня с мамой не общалась, а друзей, кроме Хохотуши, Глупыни, Грубяши и Муррки у Лёни не было. За столом сидели лишь мама, он и дядя Терёша.
— Юбиляр мой. — умилялась мама, пока «юбиляр» уплетал кусок торта. Тот был сухой и несладкий — точно опилки с пеной для бритья; то ли дело пирожные в Стране Друзей. Лёня не хотел обижать маму, поэтому послушно жевал второй кусок. Вопреки обыкновению, даже не выплюнул таблетки, все запив водой и показал маме язык.
Отчим с пьяным благодушием поглядывал на пасынка поверх рюмки с водкой, которую уже добрые минут десять баюкал в руке.
— Ну что, малыш, хочешь посмотреть, что мама тебе приготовила?
Она вернулась из коридора с так хорошо знакомым Лёне красным пакетом с белым лейблом. Оттуда на свет появился миниатюрный набор конструктора.
— С днем рождения, мальчик мой! — вручив ему подарок, мама стояла в ожидании, и Лёня запоздало и даже несколько вяло возопил:
— Ура! Точно такой, как я хотел! Спасибо, мамочка! — и клюнул ту в раскрасневшуюся от выпитого щеку.
— Ну иди сюда, пацан. Смотри, что у меня для тебя есть. Художник на букву «Х»! — откуда-то из-за спины отчим извлек большой детский альбом и пестрый набор фломастеров, цветов тридцать, не меньше, — Развивай талант, хоть будет, чем на хлеб заработать.
— Спасибо большое, — вежливо ответил Лёня, принимая подарок. Неожиданно, отставив рюмку на стол, дядя Терёша схватил Лёню и притянул к себе, прижав к волосатой груди, к самому лику Христа. Мать было дернулась, но отчим успокоил ее жестом — мол, мать, нормально все.
— Эх, Лёнька, большой ты уже стал! Десяток первый разменял, шутка ли. — расчувствовался дядя Терёша, из глаз его покатились скупые слезы, — Что бы я без вас делал? Ты прости меня, мелкий, что серчаю на тебя часто... Я же не со зла, я просто не знаю, как оно по-другому! Вы для меня дороже всего на свете, не знаю, что бы я без вас делал. Кому я еще, кроме вас нужен, калека одноногий. Иди, Машка сюда, иди скорее, обниму вас!
Мама подошла к дяде Терёше, обвила его шею руками, прижавшись щекой. Лёне было на удивление уютно на широкой груди, а обычно неприятный запах алкоголя теперь казался каким-то родным и уютным. Сердце кольнуло странное чувство, и из Лёниных глаз тоже сами собой покатились слезы.
Вечером мама с отчимом ушли спать, позволив Лёне сегодня смотреть телевизор допоздна. Шесть каналов вперед, семь назад и вот оно…
Всегда яркая и радужная, сегодня Страна Друзей выглядела иначе. Обычно солнечная поляна теперь напоминала мрачный, поросший ковылем пустырь. Покосившийся стол издавал удушливый смрад и был заставлен полуразложившейся снедью. Над едой роились насекомые. Грубяша потрескался и зачерствел, а в отверстиях пористой плоти шныряли мелкие жучки. Всегда блестящая и аккуратная шерстка Муррки топорщилась колтунами и блестела залысинами; по исцарапанной морде скакали блохи. Глупыня выглядела еще более истощенной и несчастной; из-под клетки сочилась бурая, дурно пахнущая жидкость. Лишь Хохотуша казался обыкновенным, пока не открыл рот, из которого пахнуло мусорным ведром:
— А вот и наш именинник! — голос веселого заводилы был теперь каким-то неровным и надтреснутым, точно у говорящей игрушки садились батарейки, — Присаживайся, угощайся! Мы приготовили торт!
— Торт! Торт! — такими же «испорченными» голосами подхватили остальные, и Глупыня подала Лёне надколотое блюдце с кусочком «Киевского». Тот пригляделся к лакомству и его затошнило — вместо крема на бисквит была навалена какая-то темная, мясистая масса, а кремовую розочку заменял самый обычный репейный шарик.
— А я всегда голоден, ублюдок! Давай сюда! — Грубяша бесцеремонно вырвал из Лёниных рук блюдце, но, вопреки обыкновению, сейчас ему никто не делал замечаний.
— Что же, тогда подарок в студию! — проскрипел Хохотуша, изогнувшись пополам и выдернул у себя из-за спины некий предмет.
— С днем рождения тебя! — принялись напевать на разные лады друзья, — С днем забвенья тебя! С днем отреченья, милый Лёня, с днем извращенья тебя!
Лёня принял подарок — смутно знакомый, точно виденный ранее предмет лег в его руку, как влитой.
— Это все Солитёр, Лёнечка. Все дело в нем. Он медленно убивает нас. Не знаю, как долго я еще смогу играть с тобой, — плаксиво пожаловалась Муррка.
— Не хочу умирать, не хочу, — забасил Грубяша.
— Помоги нам, Лёнечка, помоги нам, — дружно заголосили все и… сон кончился.
Телевизор транслировал только белый шум, словно никакой Страны Друзей не было и в помине, а вот подарок остался в руке. Прокравшись на цыпочках в детскую, Лёня спрятал его под матрас и уснул.
Общение с отчимом со дня рождения стало как будто теплее: тот даже начал приносить Лёне конфеты, которые ему иногда давали вместе с милостыней. Мама выглядела более счастливой, припадков у Лёни давно не случалось — видимо, действовали лекарства, и Анисья Федоровна даже высказала предположение, что он сможет на следующий пойти в школу, как все нормальные дети.
Снова Лёня отправился в Страну Друзей аж через месяц после своего десятилетия. Друзья выглядели еще хуже. Чаепитный Стол пропал, Глупыня лежала на земле без движения, Грубяша шатался, словно пьяный и вполголоса произносил нехорошие слова, но как-то без куража, машинально. Когда Лёня увидел Муррку, то ужаснулся более всего — шерсть у несчастной лезла клоками, в глазах ползали жирные белые личинки; кое-где, обрамленная потемневшим мясом, виднелась кость. Хохотуша не менялся, но улыбка его поблекла, казалась неискренней.
— Лёнечка, ты пришел попрощаться, маленький? — проскрежетал он куда-то в сторону.
— Попрощаться? Почему? Что с вами?
— Мы умираем, малыш, — голос Муррки оставался таким же ласковым, но растерял всю бархатистость, превратившись в натужный кашель и шипение,
— Почему? Что с вами? Я не хочу, чтобы вы умирали! — хныкал Лёня.
— Солитёр убивает нас. Не знаю, увидимся ли мы снова…
— Я помогу! Я справлюсь с ним! Я прогоню Солитёра!
— Ты слишком мал, а Солитёр слишком силен... Нет, ты не победишь его, как ни старайся. Давай-ка с тобой обнимемся, малыш! Ха-ха-ха, в последний раз. — проскрипел Хохотуша.
— Нет! У меня получится! У меня есть план! Не умирайте, пожалуйста, я спасу вас!
Друзья посмотрели на него в ответ с тоскливым отчаянием.
На следующую ночь перед тем, как уснуть, Лёня залез в щель между стеной и кроватью, чтобы извлечь свое оружие: длинный, с широкой гардой штык-нож с выгравированной надписью «Кандагар 1988». Следом достал и слипшуюся горстку таблеток. Ложась на подушку, Лёня крепко зажал их в руках, надеясь, что те перейдут вместе с ним в Страну Друзей.
Очнувшись на поляне, он возблагодарил судьбу — и нож, и таблетки оказались с ним. Друзья встречали здесь же — поблекшие, слабые, разлагающиеся.
— Ты пришел! Наш спаситель, наш спаситель! — возрадовались сказочные создания, поднимая кверху тонкие, изъязвленные ручки.
— Да. Я убью Солитёра и тогда вы выздоровеете, верно?
— Верно, мой мальчик! Все так! Мы будем рядом с тобой! — шептал Хохотуша.
— Гадом буду — не забуду! — шуршал Грубяша.
Звеня замком о клетку, слабо кивала Глупыня.
— Я буду твоей, вся от кисточек ушей до хвоста, мой рыцарь! — бархатисто прошелестела Муррка, еле открывая пасть.
На ватных ногах Лёня спускался по лестнице в подвал. За ним следовали друзья — хромая, ползком и перекатываясь.
— Ну, с Богом. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. — повторил Лёня фразу, которую часто слышал от дяди Терёши.
— Не поможет святой дух, славься Повелитель Мух! — хором возразили друзья.
Дверь подвала оказалась в этот раз незаперта. Со скрипом она отворилась не до конца, упершись в горку мусора. Поглубже вдохнув, Лёня протиснулся внутрь.
Он представлял себе что угодно — пыточную камеру, геенну огненную или мрачные пещеры, но вместо этого глазам предстала хорошо знакомая кухня — точно такая же, как у них в квартире, даже в окне виднелась знакомая котельная. А где же Солитёр? Пусто. Зато на столе, блестя пузатыми боками, стояла початая бутылка водки. В самый раз! Лёня осторожно ссыпал горсть таблеток в горлышко и, зажав отверстие пальцем, болтал до тех пор, пока те не растворились до состояния белесого порошка. Услышав, как что-то приближается к двери с той стороны, он спрятался в один из кухонных шкафов, рядом с вонючим мусорным ведром.
Через тонкую щелочку, которую Лёня себе оставил для наблюдения, он увидел, как в кухню вползало нечто. Жирное, покрытое кучерявым волосом, оно медленно втягивало свое кольчатое тело в помещение. Лёне пришлось зажать себе рот ладонью, чтобы не закричать от ужаса. Отвратительная тварь неловко вскарабкалась на стул и нацедила себе рюмку водки. Проглотив одну, тут же налила следующую. Червеподобное создание забормотало неразборчиво, после чего свалилось на пол. Тварь каталась, извивалась, пытаясь встать, ее вырвало. Желтая жижа растеклась прямо под головой Солитёра, тот силился отползти, но не смог. «Теперь пора!» — решил Лёня и выскочил из своего укрытия.
Увидев его, червь принял жалобное выражение лица и застонал:
— Лёнечка, сынок, вызови скорую, помоги!
Наваждение схлынуло — на полу перед лежал дядя Терёша в луже собственной блевотины. Голый и беспомощный, калека скользил по линолеуму, размазывая повсюду едко пахнущую гадость. Лицо его было бледным и блестело от пота, глаза метались, не способные ни на чем сфокусироваться. Наконец, взгляд отчима остановился на ноже, который Лёня сжимал в руке.
— Ах ты, ублюдок! Отца порешить удумал! Ну, давай, подходи! Кишка тонка, говеныш малахольный! Раб Божий, Терентий Солопов, еще тебя переживет! А ну иди сюда, говна кусок!
Отчим рванулся было к пасынку, но поскользнулся и снова шлепнулся на изгаженный пол. Когда он взглянул на Лёню, ярость в его глазах сменилась безотчетным ужасом — но смотрел он не на пасынка, а ему за спину.
Обернувшись, Лёня увидел друзей, словно висящих в воздухе, полупрозрачных. Живые и здоровые, они стояли плечом к плечу и улыбались ему.
— Давай же, малыш, хи-хи, закончи начатое! — глумился Хохотуша
— Прирежь подонка! — грозно выплюнул снова свежий, и аппетитно пахнущий Грубяша.
— Давай же, милый мой, нарисуй мой портрет, красиво, как ты умеешь — прямо там, у него на груди, и я буду твоей невестой! — жарко шептала в ухо Муррка.
Ослабленный седативами вперемешку с алкоголем калека уже не мог оказать серьезного сопротивления, и лишь истошно орал, пока Лёня наносил новые и новые удары отчиму, превращая вытатуированного на груди Спасителя в кровавые ошметки. Он бил ножом раз-другой-третий, и удары болезненно отдавались в руку, когда лезвие попадало в кость. Дядя Терёша был уже мертв, но Лёня не мог остановиться, продолжая уничтожать оболочку паразита, что отравлял жизнь ему и его друзьям. Из-за спины раздавалось многоголосое жужжащее эхо:
— Печать сорвана! Замки рухнули! Свобода! Свобода!
Когда Лёня обернулся — весь покрытый жизненными соками своего отчима — перед ним стояли друзья. Теперь они не просто маячили в пустоте, полуреальные, размытые, нет — они твердо стояли ногами на заблеванном и залитым кровью полу кухни. Хохотуше даже пришлось сложиться вдвое из-за своего чудовищного роста, а шляпа-цилиндр упиралась в обшарпанный потолок.
— Позволь нам отблагодарить тебя, наш дорогой мальчик! — визгливым фальцетом обратился к нему Хохотуша. Заметив, что он делает руками со своим носом, Лёне стало почему-то неприятно.
— Говна наверни, грешник! — обратился к нему Грубяша — его пористое, с изюмом тесто слезало комьями, обнажая розовую плоть, покрытую голодными пульсирующими отверстиями.
— Возьми же свою награду, мой рыцарь. — высунув язык, шептала Муррка, массируя себе соски. Ее живот внизу разошелся — от промежности до груди, с острыми зубцами по краям — словно крокодилья пасть. Из красного нутра вывалились горячие, исходящие паром кишки, словно больше не требовались хозяйке.
Подергивалась Глупыня — как под воздействием электротока, засунув себе руку по локоть куда-то между ног.
В сердце Лёни бурлили странные чувства. Все происходящее казалось неправильным, нечестным. Почему друзья так странно себя ведут? Почему Муррка теперь не привлекает, а пугает его? Зачем Хохотуша "дрочит" нос? Что им нужно?
— Не бойся, тебе понравится, уж мы-то умеем веселиться! Ха-ха-ха-ха-ха!
Длинные пальцы носатого пугала потянулись к лицу Лёни — белые, словно сосиски, они проникли через глазницы прямо в мозг, и принялись мять и дырявить его, точно тесто.
— Теперь, малыш, ты тоже будешь нашим другом, лучшим другом. — скрипел Хохотуша.
— Любимым другом. — сладострастно выдохнула Муррка.
— Корефаном. — гудел пустой бочкой Грубяша, чмокая отверстиями на теле. Молча гремела клеткой Глупыня, практически свернувшись в клубок.
— Друзей еще много, разных, веселых и интересных, — рассказывал Хохотуша, лепя из рассудка Лёни что-то новое, что-то ужасное, — Они все так хотят повеселиться с нами! Ты же поможешь их выпустить? Сорвать другие печати? Верно?
— Да, помоги нам, помоги! — кричали друзья.
Финальным штрихом стал штык-нож, который Хохотуша до боли вдавил в Лёнину ладонь, да так, что тот влип, слился с его рукой; пальцы отказывались разжиматься. Оторвав взгляд от как будто бы не принадлежащей ему теперь руки, Лёня вопросительно посмотрел на похотливо извивающихся и подергивающихся друзей. Те нетерпеливо подскакивали на месте, глядя на него. Хохотуша сглотнул слюну и спросил:
— Ну что, готов к веселью? Когда там твоя мама вернется с работы?
Почему-то, вспомнив о маме, Лёня почувствовал тяжелую, мрачную обиду и вместе с тем - странное, нездоровое ликование. Клинок голодно подрагивал от нетерпения, требуя продолжения праздника. Нескончаемого, темного праздника.
