Dead morose
Меня зовут Саша я хажу в децкий сад и сам пишу эта писмо. Мама ни памагала чесно. Ты падарил мне трактар. Он мне очень панравился но сламался. Спасибо. В этом году я не хочу игрушку. Пусть папа вернеца дамой на новый год. Я харашо сибя вел и не дрался.
Александр Никалаевич Шевцов, 5 г.»
Довольный собой, Сашка откинулся на стульчике, вытер рукавом подбородок – оказалось, он аж язык от усердия вывалил. Первое в его жизни письмо было готово. Рядом на столе валялись шарики скомканных черновиков: рука не слушалась, и вместо аккуратного домика «Д» выходила то вислоногая «А», то крутобокая «О» с торчащими культями; а один из черновиков и вовсе начинался интимным «Дорогая…»
Сашка поднял взгляд и посмотрел на часы. Большая стрелка угрожающе, подобно гильотине, нависла над цифрой «7», будто собираясь перерубить ее пополам, а это значит, что мама скоро будет дома. Надо показать ей письмо. От нечего делать, Сашка принялся украшать края листа всяческими узорами и вензелями, используя для этого разноцветные фломастеры – наверняка, Дедушке Морозу будет приятно, и он, может быть, исполнит его просьбу раньше прочих.
«Интересно, а Дед Мороз принесет папу прямо так, в мешке? И положит под елку? А если папа не поместится?»
Елочка стояла в Сашкиной комнате на белой тумбочке, сверкала разноцветными огоньками, и поместился бы под ней разве что сам Сашка, да и то, скрючившись в три погибели и усевшись на самый край тумбочки. Наверное, под такой подарок нужна елочка побольше. Или, может, стоит дописать, чтобы Дед Мороз оставил папу в подъезде? Из таких размышлений Сашку вырвал скрежет ключа в замочной скважине:
– Мама! – Сашка радостно кинулся к двери, сжимая письмо в руке: надо отдать его маме, чтобы та отнесла его на почту. Сам Сашка пользоваться почтой еще не умел – он был слишком маленький.
Но, когда дверь открылась, Сашка про письмо как-то даже позабыл. От мамы необычно пахло. Какой-то грубый и тяжелый, очень мужской, смутно знакомый запах подавлял собой и свежий аромат морозца от тающих на воротнике шубы ледяных иголочек, и самый любимый на свете запах маминых духов. Мама наклонилась, дохнула кисло на Сашку – теперь тот узнал запах; очень похоже пахло от папы, когда тот приходил домой по пятницам, вяло мямлил «да мы по чуть-чуть» и смешно «ныкался» от мамы и бабушки по квартире. Мама ничего не мямлила, наоборот, крепко чмокнула Сашку куда-то в район виска, отчего в ухе зазвенело.
– Ну мам! – принялся Сашка недовольно стирать помаду. С мамой было что-то странное. В глазах у нее плескались растаявшие снежинки, а по щекам гулял горячечный румянец.
– Хос-с-спади, и ты туда же! – всплеснула руками бабушка, выйдя из комнаты. В спину ей продолжал бубнить телевизор: «…вынужденное отступление наших войск по южному направлению в свою очередь привело…» – И по какому поводу празднуем?
– Вот, по какому! – мама помахала надорванным по диагонали конвертом с алыми, похожими на пулевые ранения, печатями. Бабушка вновь всплеснула руками, но как-то неловко, не до конца – будто те вдруг стали из дерева.
– Неужели… И что теперь? Как же…
– Цыц! – оборвала ее мама, многозначительно кивнула на Сашку, и тот догадался, что тема письма не предназначена для его ушей. Мама прижала Сашку к мокрой от подтаявшего снега шубе, потрепала за плечо – чуть сильнее обычного. Ее взгляд упал на расписанную вензелями бумажку в руке сына. – Что это у тебя?
– Еще письмо? – мама издала какой-то странный смешок, – Ну, давай сюда.
Прошли в зал. Мама развалилась в кресле, бросила оба письма на подоконник, вытянула ноги. Сашка застыл в дверном проеме, не зная, как себя вести. Маму он такой еще не видел: казалось, в ней полыхает какой-то злой, болезненный огонь, пожирает изнутри. Может быть, поэтому она вдруг резко встала, подошла к серванту, достала оттуда пузатую бутылку и бокал – чтобы огонь этот потушить. При виде бутылки Сашка скривился: однажды, когда папа налил себе рюмку из этой бутылки – с сильным карамельным ароматом – Сашка попросил попробовать. Папа то ли в шутку, то ли всерьез протянул ему рюмку, а Сашка, не будь дурак, понюхал поближе и немедленно выпил. Произошедшее дальше Сашка помнил смутно: ему то давали закусить конфеткой, то промывали рот водой. Его рвало, а глотку драло так, будто он проглотил уголек. Мама орала на папу, папа вяло оправдывался, что «не думал же, что он выпьет», а Сашка в тот момент твердо для себя решил, что больше никогда в жизни не будет пить «липер». Сейчас же мама налила себе бокал до краев и сделала щедрый глоток. Из глаз ее брызнули слезы. Бабушка стояла спиной и с каким-то недоверием перебирала бумажки в письме. На экране телевизора по небу летели яркие вспышки, похожие на кометы, тревожно вещал диктор об «ударах по колоннам дружественных войск», куда-то ехали эшелоны бронетехники. Сашка внимательно следил за каждым проезжающим танком – вдруг покажут папу? Но мама схватила пульт и едва ли не до хруста вдавила кнопку переключения канала.
Сашка поскучнел: передавали какую-то тягомотную научную муру. Люди в касках ковырялись в земле и гладили кисточками каменный прямоугольник с двускатной крышей – будто кому-то в голову пришло похоронить дом. С «похоронить» Сашка даже угадал – голос диктора возбужденно рассказывал: «… исходя из чего, мы можем почти с уверенностью утверждать, что этот гроб, саркофаг, обнаруженный в Демре, содержал в себе кости никого иного, как самого Святого Николая…»
Сашка поскучнел еще больше. Чей бы гроб там ни нашли – этот кто-то был давно мертв. Спрашивается, зачем раскопали? Не для того же закапывали. Гроб, вдобавок, похоже, был пустой. Сашка спросил – не столько из любопытства, сколько желая привлечь к себе внимание:
– Дед Мороз это, – отозвалась бабушка, не поднимая головы от каких-то скучных казенных бумажек.
– Так он, выходит… мертвый? – спросил Сашка севшим голосом, но ему не ответили: мама была поглощена «липером», а бабушка – принесенным мамой письмом.
Ужинали без аппетита. Сашка уныло гонял ошметки котлеты по размазанному по тарелке пюре, пока не получилась однородная коричнево-желтая масса. Бабушка с мамой, вопреки обыкновению, не обращали на игры с едой никакого внимания и вполголоса обсуждали какие-то «выплаты по потере, двухсотый вышлют, место присмотреть» и прочую ерунду. А Сашка сидел и осмыслял жуткую в своей простоте мысль: если у Деда Мороза есть гроб, то, следовательно, Дед Мороз – никто иной, как мертвец. Мертвец, который на исходе года входит без стука в любую дверь, проникает в любую спальню. Шагает через темную комнату вдоль кроваток со спящими детьми и обдает их своим гнилым дыханием, прежде чем оставить подарок под елочкой. От такой фантазии Сашку даже немного затошнило. От бабушки это не укрылось, и та буркнула маме:
А Сашка с неохотой катал по тарелке давно уже остывшие комки пюре и медленно осознавал совершенную им роковую ошибку: на подоконнике в зале лежало собственноручно подписанное им приглашение мертвецу!
Сашка так егозил по табуретке, что его даже не стали заставлять доедать – тем более, на еду оставшееся на тарелке походило мало, скорее, на влажную свежевскопанную землю. Когда на столе появился чай, Сашка даже не сразу потянулся за конфетами. В голове, сменяя друг друга, мелькали жуткие картинки того, как мертвый Дед Мороз явится к ним домой. Сначала на лестничной клетке раздастся осторожный, почти вежливый шаг. Потом в щель под дверью прокрадется холодный сквозняк, с запахом снега и сырой хвои, маскирующий что-то еще, придавленное землей, как картошка в погребе. Дед Мороз войдет, не разуваясь. Осыплются на коврик с оленем ледяные иголочки – на тот самый, под которым бабушка когда-то нашла засохшую мышь. Он пройдет по коридору мимо вешалки, где уже вот полгода как висит папина куртка – с тех пор, как он ушел на «операцию». Мертвец заглянет в зал, а затем и в его комнату. Дед Мороз отодвинет хрустящей от инея, будто закоченевшей рукавицей полупрозрачную занавеску, нагнется над Сашкиной кроватью, а из заиндевевшей бороды дохнет на него тем самым гробовым холодом, и тогда никакие подарки уже не будут иметь значения.
От этих фантазий становилось так нехорошо, что Сашка попросился выйти из-за стола, и даже конфет есть не стал. Он побрел в свою комнату, но возле двери застыл, глядя на елку. Елка, которая еще утром казалась чудесной, теперь напоминала ему сторожевую вышку с красным огоньком звезды наверху. Игрушки на ней – стеклянные шарики, снеговики, домики – блестели, подобно сигнальным огням, приманивая мертвеца. Под елкой на ложе из ваты лежали пластиковые мандарины – несъедобное подношение для того, кто уже не нуждается в еде.
– Ба, – тихо позвал, – а можно елку в зал переставить?
– С ума сошел? – бабушка заглянула в дверной проем, поправляя на себе старый халат с облезлыми розами. – Я еле собрала, еще иголки по всему дому. Даже трогать не вздумай, только сегодня подметала.
Мама просьбу тоже не оценила. Ее лицо покраснело, как налитая до краев рюмка: вздулись прожилки, очерчивая синеватую тень под глазами.
– Ты что еще выдумал на ночь глядя? – устало спросила она. – Бабушка старалась, красоту наводила…
– Можно елку в зал перенести? Я боюсь.
– Кого? Елки? – мама сделала еще один глоток из бокала, который теперь не выпускала из рук.
– Он… мертвый, – сказал Сашка, чувствуя, как сердце стучит где-то в горле. – У него гроб есть. По телевизору сказали. Значит, он мертвый. И если он придет…
Мама как-то странно дернулась, будто от пощечины.
– Ерунду не неси. Мертвый, тоже мне. Спать давай. Елка будет стоять, где стоит. На следующий год могу не наряжать, если хочешь.
– Мама, пожалуйста… – Сашка почувствовал, что вот-вот заплачет, и ужасно этого испугался, потому что плачут только девчонки.
– Все, хватит, видишь, мама устала? – бабушка спешно подхватила его сзади и почти втолкнула в его детскую комнату. В спину ему раздался мамин всхлип. Бабушка всплеснула руками, скрылась за дверью. Через стенку послышался ее жаркий шепот:
– Ну чего ты, чего расклеилась? Ну? Мудаком безвольным был, мудаком и помер, прости Господи, хватит слезы лить…
Сашка догадался, что это они про Деда Мороза. От этой мысли стало еще хуже: выходит, и мама с бабушкой знают, что он мертвый и страшный, да еще и мудак, а все равно притворяются, что его надо ждать и радоваться.
Ночью Сашка долго ворочался, хотя обычно засыпал быстро. Ночник отбрасывал на потолок дрожащие тени от веток елки, и эти тени тянулись к нему, как хищные деревья из диснеевского мультфильма про Белоснежку. Каждый шорох за стенкой казался ему вкрадчивым шагом в подъезде, каждый звук лифта – скрипом двери. Он пытался думать о чем-то хорошем, вспоминал, как папа подбрасывал его на руках, как они вместе запускали самолетик во дворе, но память наталкивалась на тот самый запах «липера» и мамин смех, а от этого хорошие воспоминания становились липкими, пыльными, засиженными мухами – как разлитый на скатерть сироп.
Под утро он все-таки уснул, но сон оказался еще страшнее ночных мыслей.
Ему снилось, что он стоит посреди своей комнаты, а елка рядом с ним растет и растет, упирается макушкой в потолок, потом прорывает потолок, а затем и крышу дома, и на ее ветках вместо игрушек качаются маленькие блестящие гробики. Из каждого гробика выглядывает по мертвецу, почему-то одетому в камуфляж. Их белые руки тянутся к Сашке, елка кренится и падает прямо на него, загораживая собой какие-то тусклые и безрадостные новогодние салюты – они тускло блестели и со свистом летели вниз. Наконец, с грохотом хвойные ветви накрыли Сашку похоронными венками, и тот проснулся.
На улице было еще темно, только светили фонари и шагал кто-то в болоневых штанах по сугробам – фьють-фьють-фьють. Елка стояла на месте, игрушки невинно поблескивали. Никаких гробиков, конечно же, не было. Вот было бы здорово, если бы и письмо оказалось сном. И тут до него дошло! Эврика! Надо забрать письмо у мамы, прежде та его отправит, и тогда мертвец не придет. Сашка собрался было вбежать в соседнюю комнату, но вовремя спохватился – если даже бабушка еще не гремит на кухне чайником, значит, мама, скорее всего спит. Почему-то, после вчерашнего будить ее не хотелось.
Не зная, чем себя занять, Сашка слез с кровати, подошел к шкафу, где хранились его игрушки, и стал по одной вытаскивать прошлогодние и позапрошлогодние новогодние подарки. Здесь был тот самый танк – с погнутой пушкой, но большой, ярко-зеленый, с толстыми гусеницами. Здесь же и черный, почти как настоящий, автомат, от которого давно закончились пульки, а новых было не купить. Ползающий на пузе спецназовец с севшими батарейками. Когда-то найденные под елкой подарки казалось новогодним чудом, а сейчас, в новой сущности Деда Мороза, они служили доказательством того, что мертвец уже приходил сюда, уже стоял над его кроватью, обдавая его дыханием потустороннего смрада. Или мертвецы не дышат?
Он взял танк, посмотрел на него и неожиданно швырнул об пол. Пластик треснул, башня отлетела в сторону, ударилась о плинтус. Спецназовец полетел следом, стукнулся об угол шкафа и потерял обе ноги. Автомат оказался крепче, и Сашка, будто палку пытался его сломать об колено, но получилось только погнуть. Стрелять, так или иначе, он уже не сможет.
На шум в комнату влетела мама. Лицо ее почему-то было еще более усталое и опухшее, чем вчера.
– Это… от Де… – начал он и осекся.
Мамина рука взлетела так быстро, что он даже не успел испугаться. Пощечина пришлась в ухо, отчего в голове загудело – точь-в-точь как от маминого вчерашнего поцелуя; мир дернулся. Это было так неожиданно, что Сашка сперва даже не понял, что случилось, только почувствовал, как к глазам сами собой подступают слезы.
– Говнюк неблагодарный! Да как ты… Как тебе вообще в голову пришло? Это же от папы! Понял? От папы! Это он тебе дарил! И под елку, пока ты спал, тоже клал он! А ты... – голос ее сорвался, она вдруг осела прямо на пол, рядом с обломками игрушек, и начала сгребать их к себе, как будто могла собрать танк обратно, если очень постарается.
«От папы», – отчеканилось в голове у Сашки. Значит, все эти подарки приносил не Дед Мороз. И, получается, письмо прочтет не страшный окоченевший мертвец, а папа, простой и понятный папа, который любил пиво и маму, но не очень любил бабушку. Мягкий папа, который если и повышал на Сашку голос, потом тут же в качестве извинения подсовывал ему то «Сникерс», то «Киндер».
– Нет никакого Деда Мороза, не придет он, не-при-дет! Никогда больше! Нет больше никакого Деда Мороза! – и почему-то завыла, кусая губы, будто это она не дождется новых подарков. Вбежала бабушка, заохала, помогла маме подняться и отвела ее обратно в зал. Сашка так и стоял, прижимая руку к щеке, а в ушах звенело, будто после недавнего взрыва.
Выпив какао и съев бутерброд с сыром, Сашка почти успокоился. Выходит, если Дед Мороз не приходил и раньше, то, может быть, не придет вовсе. Надо было только забрать письмо, чтобы наверняка. Но на полпути его поймала бабушка, сказала:
И к маме не пустила, начала одевать Сашку в детский сад. Вручила ему пакет с костюмом зайчика – сегодня был новогодний утренник. Бабушка проводила Сашку до калитки, тот обернулся и спросил:
Щека у Сашки, кстати, опухла. Воспитательница, Валерия Макаровна, заметив это, только трепетно вздернула подведенные брови, но промолчала. В группе царило возбужденное веселье – мальчишки тыкали друг в друга игрушечными саблями, наводили игрушечные пистолеты, а один мальчик хвастался кителем с отцовского плеча. Тот был ему непомерно велик и служил плащом. Сашка тоже хотел одеться солдатом, но бабушка, как назло отказалась покупать новый костюм и перешила для него прошлогодний – зайчика. Девочки-снежинки тоже вертелись перед зеркалом, хотя и среди них нет-нет да мелькал на белом кокошнике красный крест, и становилось ясно, что снежинка, на самом деле, медсестра. В воздухе звенело от репетируемых стихов и песен, в глазах мельтешило от разученных для родителей танцев.
Зал, где обычно ставили стульчики и заставляли их петь хором под фортепьяно, превратился в ледяной дворец: из ваты сделали сугробы, из бумаги – длинные ленты снежинок, подмигивали гирлянды. На центральной стене красовался огромный картонный Дед Мороз, нарисованный детсадовской методисткой: с бородищей до колен, с выражением лица, добрым до такой бессмысленной телячьей дебильности, что, казалось, с этим выражением можно заниматься чем угодно – хоть раздавать из мешка подарки, хоть складывать маленьких мальчиков в тот же мешок. По частям. От одного вида этого добродушного до умственной отсталости гиганта Сашке было неуютно: казалось, что куда он ни сядет, пустые глаза нарисованного Деда все равно будут смотреть на него.
Мама все-таки пришла; накрасилась особенно густо, чтобы скрыть под косметикой заплаканные глаза. Помогла переодеться в зайчика. Руки у мамы тряслись, она все время промахивалась пуговицами. Бабушка, стоя рядом, увещевала ее вполголоса:
– Лена, приди уже в себя. Ну что люди-то скажут. Жена героя, блин…
Сашка невпопад хихикнул – на роль героя папа не тянул. Мягкий, как диванная думочка, он даже мамы боялся и не смел ей перечить, а от любых скандалов сбегал в подъезд с сигаретой – дома ему курить запрещалось. Вот и Сашке тоже досталась роль не какого-нибудь Бэтмана или Человека-Паука, а пушистого зайчика. Выйдя в таком виде к своей группе, Сашка и правда почувствовал себя маленьким, беззащитным лесным зверьком среди целой группы охотников.
Праздник шел своим чередом. Дети невнятно мычали «В лесу родилась елочка» под фортепьянные экзерсизы кивающей в такт головой методистки, по очереди выходили в центр «сцены» и мямлили стихи про «шарики-фонарики», читая по губам воспитательницы. Наконец, утренник приблизился к своей кульминации.
– Ну что, дети, позовем Дедушку Мороза! Давайте на счет три! Дедушка Мороз!
Сашка внутренне похолодел. На репетициях роль Деда Мороза играла воспитательница, разумеется, не переодеваясь, а исключительно номинально. Никто не знал, как он будет выглядеть, что будет говорить, а главное – кто нацепит ватную бороду. От этого хорового призыва, будто бы не сказочного персонажа, а какого-то дьявольского существа, у Сашки все сжалось внутри, вместо звука из горла выходил невнятный писк. А воспитательница, глупая, будто не осознавая опасности, подзадоривала:
– Дедушка не слышит, дети! Давайте позовем громче! Дедушка Мороз, выходи! – подхватывал ее хор беспечных дурачков, не осознающих еще истинной сущности того, кто уже нарочито громко топал по лестнице, волоча за собой мешок. Призыв раздался в третий раз:
И он вышел. У Сашки сразу отлегло от сердца – под пыльной ядовито-красной шубой и посеревшей от пыли ватной бородой он быстро узнал воспитательницу из другой группы, забыл ее имя-отчество. Она протопала в центр зала, к наряженной елке, колотя по полу увитым «дождиком» посохом и старательно бася:
– Я летел на крыльях ветра много тысяч километров…
После краткого выступления детей выстроили в очередь. Дед Мороз в обмен на простенький стишок или даже на смущенное нытье неизменно выдавал коробку со «сладким подарком» из своего огромного мешка. Сашку быстро оттеснили в конец очереди, поэтому, когда настал его черед, мешок уже должен был опустеть. Но, вопреки ожиданиям, его будто раздувало, распирало изнутри. Воспитательница из параллельной группы пробасила:
– Ну-ну, а что ты подготовил для меня мальчик?
И Сашка было раскрыл рот, чтобы прочесть выученный назубок «Словно шарик красненький на елочку…», но запнулся. Твердил:
А сам не мог промолвить следующее слово, не мог оторвать взгляда от мешка, который, казалось, принадлежит тому, настоящему Деду Морозу, которого не нашли в его гробу в далекой Турции, а это означает, что мертвец уже в пути сюда, к Сашке, и вот его мешок – живущий собственной жизнью, покрытый пятнами земли мешок голодно шевелился, разевал свою пасть, и Сашка готов был поклясться, что там, в раззявленной черноте он видел огромные братские могилы, ямы, полные похищенными детьми. И это «Словно», звонкое, как звук порвавшейся струны выскакивало из него раз за разом, а воспитательница Валерия Макаровна уже не просто шевелила губами, но шипела:
– «Словно шарик красненький на елочку…» – однако, из-за интонации казалось, что она ругается последними словами. От напряжения и ужаса Саша, казалось, забыл, как дышать, покачнулся и…
В себя он пришел уже на коленях у мамы. Та беспокойно гладила его по лицу и ругалась с бабушкой:
– А я тебе говорила, шире надо шить. Ты во – ворот-то посмотри! У меня еле рука пролезает!
Мама лукавила – ворот заячьего костюма был надорван, и туда могло бы пролезть и две руки. Сладкий подарок, врученный незаслуженно, лежал рядом на стульчике и был Сашке противен – он хорошо помнил, что увидел в черноте мешка.
На чаепитие не остались, забрали Сашку домой. Темнело рано. В окнах мигали гирлянды, но праздничного настроения почему-то не было. В них Сашка видел не украшение, а нарушение светомаскировки – сигнальные огни для того, кто придет под бой курантов. Снег под ногами уже не хрустел, а был серый, утоптанный. У подъезда мама вдруг передала его бабушке, сказала:
– Лена, ну средь бела дня… Было б из-за кого убиваться.
– Мам! – мама сделала страшные глаза, и бабушка осеклась. Елейно подтолкнула Сашку в спину:
– Сашок, подожди в подъезде, не мерзни, я сейчас…
И мама с бабушкой принялись сквозь зубы о чем-то раздраженно перегавкиваться. Сашка пожал плечами, зашел в подъезд и сразу поморщился – воняло чем-то кислым. В темноте он не сразу смог определить источник запаха. Прислонившись к батарее на полу полулежала Снегурочка. Косу и шубу покрывали какие-то желтые неаппетитные ошметки, мех слипся, а сама Снегурочка пьяно икала, сплевывая длинную густую слюну. За Сашиной спиной громко хлопнула подъездная дверь, закрываясь, и Снегурочка повернула голову. Опухшее лицо с размазанной косметикой, мокрый шарф. Мутный взгляд сфокусировался на Сашке. Снегурочка попыталась встать, но не удержала равновесие, оперлась о стенку.
– Мальшик… Хороший мальшик… Ты здесь живеш-шь, да?
– Да… – вежливо ответил Саша, отступая назад. Да где же мама с бабушкой?
– Мальшик, а мальшик, вынеси попить… Меня так, бля, присушило…
Саша не врал – ключей ему пока и правда не доверяли; все-таки он был слишком маленьким. Но Снегурочка не поверила – кое-как поднялась на ноги, оступилась, но в этот раз сохранила вертикальное положение, несмотря на сломанный каблук одного из блестящих полусапожек.
– Мальшик, ну тебе жалко штоль? Ну не будь мразью, мальш-шик, видишь, Снегурошке хуево… Давай тымне принесешь воды, а я тебе… А я тебя поцелую. А?
И Снегурочка, шатаясь направилась к нему. Сашка не мог сдвинуться с места, скованный ужасом: внучка мертвеца подбиралась все ближе. Ему вспомнилась страшная книжка, которую он случайно нашел у мамы. Та ответила, что книжка про любовь, но на обложке почему-то была изображена утопленница. Растрепанные, налипшие на лицо водоросли, мокрая одежда и распухшее лицо. Такой же была и Снегурочка, точно вылезла только что из проруби – разве, что вместо водорослей к заляпанной шубе лип новогодний дождик. Она была уже совсем рядом, искусанные губы обдали Сашку проспиртованной кислятиной, холодная рука грубо схватила за лицо. Сашка вжался в дверь, до боли сжал губы, уверенный, что если Снегурочка – внучка мертвеца – поцелует его, то он станет таким же мокрым и холодным, как она, и тогда сможет ходить только по подъездам, не вправе зайти в человеческое жилье.
К счастью, сзади запиликал домофон. Дверь толкнули, и Снегурка тут же отстранилась, попыталась принять приличный вид, но не выдержала и пьяно икнула. Бабушка зашла одна, подозрительно посмотрела на Снегурочку.
– Ниш-шего… Репетиторствую вот. По англицкому, – с вызовом ответила Снегурочка.
– Дело хорошее, – демократично ответила бабушка и, пряча за собой Сашу, бочком прошла к лифту, нажала кнопку. Тот медленно заскрежетал тросами. Вдруг сзади раздалось:
– Да ш-што рано? В самый раз! Слышь, мелкий… Вот как будет по-английски «Дед Мороз»?
Саша вздрогнул – дался им этот дед! Но он был воспитанный мальчик, поэтому неуверенно ответил:
– Ха! Говорю ж… репетитор ему нужен. Дед Мороз по-английски – Dead Morose, – произнесла она странно, будто у нее отнялась челюсть – «дэд мороуз», и букву «р» проглотила, точно лишилась зубов. – Угрюмый мертвец, ха! Понял, мелкий? Dead – это мертвый, а Morose – унылый. Угрюмый мертвец! Угрюмый мертвец!
– Спасибо за занятие, до свидания, – пролепетала бабушка и, решив не дожидаться лифта, потащила Сашку по лестнице вверх. А вслед им раздавался пьяный хохот и гуляло по подъезду эхо «Угрюмый мертвец!» «Угрюмый мертвец!» И от каждого такого «мертвеца» Сашка вздрагивал, понимая, что это – не урок, это призыв страшного деда. Сейчас Снегурочка, как в садике, произнесет его имя в третий раз, и теперь он явится, обязательно явится. Надо было все-таки забрать у мамы письмо!
Мама пришла совсем поздно вечером. От нее снова пахло, как от папы. И даже немного, как от Снегурочки. Когда он спросил про письмо, мама как-то отчаянно хохотнула и, не разуваясь, прошла в спальню. Вскоре вновь раздалась их с бабушкой ругань.
Ночью мама полезла в шкаф. Сашка лежал в кровати, делая вид, что спит, но сквозь приоткрытые веки видел, как полоска света из щели под дверью его комнаты вырастает, когда мама включает свет в зале. Слышно было, как скрипят дверцы шкафа, как шуршат плечики. Мама доставала папины вещи – куртку, в которой он ходил на работу, джинсы с растянутыми коленями, свитер, пропахший табаком. Она прижимала их к лицу, вдохнула, будто пыталась вдохнуть самого папу, и тихо выла сквозь зубы, как собака, потерявшая хозяина.
Потом раздалось приглушенное «ой» – словно мама наткнулась на что-то, чего не ожидала.
Сашка высунулся из-под одеяла и подкрался к щели. В зале мама вытащила с самого дна шкафа пакет. Пакет был засаленный, с новогодними рисунками. Из него выглядывал кусок красной ткани с белой меховой оторочкой. Папин костюм Деда Мороза. Тот самый, в котором Коля Шевцов пару лет назад заходил в Сашкину комнату с мешком и пытался басить: «А кто у нас себя хорошо вел в этом году?» Получалось, кстати, хуже, чем у незнакомой воспитательницы.
Мама прижала костюм к себе, вдохнула запах. Запах был не только нафталиновый: в мех впитались и сигареты, и «липер», и что-то еще, родное.
Сашка отступил назад, чтобы его не заметили. Сердце билось так сильно, что казалось, его сейчас услышат через стену.
Картинка сложилась окончательно. Папа – Дед Мороз. Угрюмый Мертвец. Подарки под елкой – от папы. Письмо адресовано Деду Морозу. А значит, и папе. И если Дед Мороз – мертвый, и у него есть гроб, и он может вставать и приходить по приглашению, то выходит, что именно мертвого отца он и призвал в свой дом. Как Деда Мороза. Или как подарок. Может быть, он явится в том жутком мешке, как подарок, протянет свои холодные руки и утянет Сашку внутрь – в гигантскую промерзлую могилу, ко всем остальным детям.
В поисках защиты Сашка полез в бабушкин угол, где на вышитой салфеточке стояла единственная в доме икона. Бабушка не была особо набожной, но эта выцветшая дощечка досталась ей от прабабки и считалась семейной реликвией. На иконе бородатый мужик сжимал в руке книжицу и смотрел перед собой как-то одновременно строго и безразлично. Снизу золотыми буквами было написано: «Святитель Николай Чудотворец».
– Опять он, – прошептал Сашка.
Святой Николай. Тот самый, чей гроб они раскопали в телевизоре. Тот самый, который и есть Дед Мороз, по бабушкиным словам. Он надеялся найти защиту, а нашел еще одно напоминание о том, что все вокруг связано между собой какой-то невидимой, липкой сетью, из которой теперь было не вырваться.
Сашка шарахнулся, икона выскользнула из его рук и стукнулась уголком о пол. Стекло треснуло, по нему побежали паутинки трещин. Он в ужасе подхватил ее и, не зная, что делать, запихнул под кровать, накрыв попавшейся под руку раскраской. Всю ночь он так и не мог уснуть, дрожал, а осуждающий взгляд иконы, казалось, прожигал матрас насквозь.
На следующий день мама не пошла на работу – сегодня был Новый год. Но вместо радостного предвкушения Сашкина душа полнилась страхом грядущего неизбежного. В зале мама говорила по телефону. Голос ее то срывался на визг, то опускался до сиплого шепота.
– Да в жопу себе засуньте свои выплаты! – кричала она в трубку, но все равно покорно выслушивала то, что ей говорили с той стороны. Наконец, когда разговор завершился, мама обессиленно осела по стенке на пол – прямо как Снегурочка. Бабушка подошла к ней, деликатно тронула за плечо.
– Ленок, место бы подыскать… И прикупить надо что-то посолиднее, не в цинке же его…
Мама не ответила, зарыдала в голос.
Слово «цинк» Сашка не знал, но чувствовал, что оно тяжелое. Такое же тяжелое, как «двухсотый» и «потеря кормильца».
Наступила новогодняя ночь. В других квартирах хлопали пробки шампанского, по лестнице бегали дети, с улицы раздавались пьяные поздравления. Хлопали петарды и ракеты, рассыпались в черном небе разноцветными искрами.
Бабушка, несмотря на мамино настроение, все же принялась за готовку. Квартиру наполнили запахи пекущихся пирожков, свежеприготовленного оливье и все того же «липера». Елка в Сашкиной комнате тихо потрескивала гирляндой, лампочки мигали в определенной последовательности, как сигналы азбуки Морзе, которую никто не понимал. По телевизору показывали скучные фильмы – то про дядек в бане, то про каких-то Иванов Васильевичей. Бабушка пыталась научить Сашку чистить картошку, но тот был квелый, из рук у него все валилось. Мама то исчезала в ванной, то появлялась с покрасневшими глазами.
Когда президент в телевизоре начал свою речь, шампанское никто открывать не стал – мамин «липер» уже был откупорен, а бабушка пробавлялась соком, ссылаясь на давление. Когда часы в телевизоре забили без пяти двенадцать, в дверь раздался звонок. Отчетливый, как бой курантов. Как удар ложкой о стекло, заставляющий всех за столом умолкнуть.
Мама побледнела. Затихла, как перед обмороком. Поставила бокал, не попав на подставку, «липер» плеснул на скатерть.
– Саша, в комнату, – приказала она дрожащим голосом.
Сашка не двинулся. Ноги словно приросли к полу. Он смотрел на дверь, как на крышку гроба, ожидая, что в любой момент оттуда явится окоченевшее, бледное, голодное…
Бабушка быстрым, неожиданно твердым шагом пошла в коридор. Мама рванулась за ней. Из прихожей донесся звук поворачиваемого ключа. Щелкнула цепочка. Дверь открылась.
Он был в камуфляже, в котором уходил. Куртка на нем висела мешком, словно кто-то обглодал его изнутри. Брюки заляпаны грязью до черноты, точно он и правда выбирался из могилы, на ботинках – не снег, а крупные комья земли. На голове – красный колпак с белым помпоном, смотревшийся нелепо поверх стрижки «под ноль». Скулы его, казалось, сейчас прорвут кожу; мягкие обычно румяные щеки ввалились, искусанные губы потрескались. От него пахло спиртом, табаком и чем-то железным, как от рельсов.
Первые несколько секунд никто не смел издать ни звука. Бабушка прижала руку к груди, будто проверяя, на месте ли сердце. Мама медленно, как во сне, подошла и тронула его за рукав.
– Коля… Коленька… – сказала она, и голос ее сорвался.
Папа ухмыльнулся угрюмо. Губы его гоняли зажженную сигарету по уголкам рта.
Мама повисла у него на шее, что-то неразборчиво повторяя, то «как так», то «живой», скатываясь в какой-то бессмысленный набор звуков. Бабушка, стояла, как статуя, не зная, как себя вести – казалось, она не верила в происходящее. Мама все твердила:
– Но мне же написали… Шевцов Николай, смертью храбрых… Как?
Папа фыркнул, выдохнул дым маме в волосы:
– Как-как, жопой об косяк! Шевцова с Швецовым перепутали, распиздяи. Взвод-то один, вот и не стали разбираться. Хотя там поди разберись, нас артой накрыло так, что…
Он будто рассказывает анекдот, с затаенным в горле смешком. Но в голосе его не было ни капли веселья, только усталость, тяжелая, как мокрая шинель.
Сашка стоял в дверях своей комнаты, держась за косяк, и смотрел до боли в глазах. Папин колпак немного сбился набок, демонстрируя длинный, через пол-черепа шрам. Мама висла на нем, тяжело и горестно, как в бабушкиных сериалах, а отец жевал фильтр, растерянно гладил ее по спине бледными, огрубевшими, в струпьях, руками.
– Ну че, малой, – кивнул Сашке папа, будто только заметив. – Не обнимешь батьку? Я тебе такой подарок привез…
А Сашка, застыв, не смел сдвинуться с места и лишь, не моргая, смотрел в мертвые, мертвые, мертвые глаза своего отца.