Скромное обаяние тоталитаризма

Продолжаю разбор концепции Анатолия Несмияна о трансформации (попытке трансформации) путинского режима в тоталитарный. Читатель пишет: мол, о чем спор-то? Один видит ситуацию так, другой – эдак. Читаем одного – прав. Другого – тоже, вроде, все правильно говорит. А спор, чья формулировка изящнее – это, дескать, для академических дискуссий, широкой публике в такие нюансы вдаваться нет нужды.

Я уже говорил выше: политология, как любая социальная наука – не совсем наука, это пространство познания . Критерии правоты, доказанности, установленной истины в ней принципиально отсутствуют. Цель – не фиксация окончательно доказанной теоремы, а достижение цельного понимания происходящих в обществе процессов. Но сами методы познания должны быть строго научными, в противном случае исследование превращается в демагогию с привкусом бреда или вообще скатывается к пропаганде.

Мои претензии к Анатолию Евгеньевичу касаются именно этого аспекта – слишком грубо он нарушает методологию исследования, и это абсолютно обесценивает любые результаты. Системный анализ может опирается лишь на строгую систему понятий и определений. Лишь в этом случае выводы обладают хоть какой-то ценностью и могут быть отправной точкой для других исследований и исследователей. Верно уловил автор суть вопроса или ошибся – это уже вопрос второстепенный. Если он ошибся – эту ошибку можно выявить и тем самым сузить поле поиска в исследуемом вопросе. Как говорится, отрицательный результат в науке – тоже результат.

Не устраивает общепринятая система понятий и определений – формулируй свою и оперируй строго в ее рамках. Если твоя система (научный аппарат) оказывается более актуальной современной, универсальной, у нее появляются сторонники, возникает научная школа, философское течение, идеология, политическая доктрина. Например – марксизм. Маркс создал цельную концепцию социального генезиса, в основе которой лежит экономический детерминизм, борьба классов за гегемонию, а главным критерием является исторический прогресс.

Для своего времени она была революционной, поэтому появились сотни и тысячи ученых, философов, публицистов, политиков, что рассуждали и действовали в рамках марксизма. Возникли различные, порой антагонистические школы (направления), обогащающие, дополняющие, усложняющие и в конечном итоге преодолевающие исходную концепцию, приходящие к новым доктринам, базирующимся на новых идейных фундаментах и теоретических базах, с помощью которых исследователи пытаются осмыслить современный им мир, сильно усложнившийся со времен Маркса, Энгельса, Плеханова, Бакунина, Ленина, Грамши и Маркузе.

Анатолий Несмиян в своем цикле статей о современной России (это, как я понял, наброски большой книги) использует общепринятую терминологию, однако наполняет ее смыслом, ведомым только ему самому и при том умудряется в одном предложении навалить такой смысловой каши, что смысл из нее полностью улетучивается, остается лишь набор бессвязных слов. Вот, например:

«Тоталитаризм, авторитаризм, демократия и либерализм — это четыре типа социального устройства, сформированные вокруг противоречий отношений власти и общества».

Вообще-то типов социального устройства всего три – первобытный, традиционный, индустриальный (текущий). Тоталитаризм, авторитаризм, демократия – три типа политического режима. А вот либерализм – это уже идеология. Кстати, идеологических течений тоже всего три – либерализм, социализм, национализм. Каждая конкретная идеологическая доктрина – это микс из всех трех компонентов в разных пропорциях плюс ярко выраженная антитеза (например, социалистический интернационализм – противопоставление либеральному расизму и националистическому шовинизму). Но это так, к слову.

Ну и до кучи: типы социального устройства формируются не противоречиями между властью и обществом, а доминирующим хозяйственным укладом (присваивающий тип экономики, аграрно-производительный или индустриально-производительный). Упомянутые противоречия между обществом и властью – это уже ПОРОЖДЕНИЕ социального устройства. Например, в рамках традиционного (аграрного) уклада возникает конфликт между крестьянином, производящим продукт и феодалом, этот продукт присваивающим. В рамках индустриального уклада такой конфликт отсутствует, ибо наемный сельхозрабочий уже не производит конечный продукт, а продает свой труд, имеющий смысл на определенном этапе товарного производства. В данной системе отношений возникает совсем иного рода конфликты и инструменты их разрешения.

Это же очевидно любому, кто хотя бы бегло знаком с марксистским концептом экономического базиса и социально-политической надстройки! Это я к вопросу о том, что понятийный аппарат марксизма очень даже применим к анализу современного общества. Применим, но недостаточен. Осмыслить все аспекты бытия, опираясь только на постулаты исторического материализма, невозможно.

Если автор фатально путается в самых базовых понятиях, трактуя их произвольно и противоречиво, порой выдавая второстепенный признак за приарный (основной, системообразующий), то вся громоздкая смысловая конструкция становится мертворожденной и неизбежно разрушается при попытке практической проверки теории. Именно поэтому Несмиян порой избегает приводить практические примеры в подтверждение своих концепций. У меня, как всякий может убедиться, подход противоположный – я вывожу общую идею из анализа совокупности практических примеров.

Вот пример еще одной базовой несмияновской ошибки, обесценивающей все дальнейшие рассуждения о тоталитаризме:

«Авторитарный режим чрезвычайно затратен по административному ресурсу, и удерживать жесткий контроль над социумом ему удается через чередование насилия и «оттепелей», когда административный контроль временно ослабевает, и управленческая вертикаль, и социум получают время на релаксацию.
С тоталитарным режимом все сильно иначе. Тоталитарное государство лишь задает вектор, а общество (точнее, часть — но достаточно значительная) само включает систему контроля запретов и террора при минимальном участии в этом государства».

В дальнейшем автор неоднократно подчеркивает, что тоталитарному режиму будто бы необходимо тратить на текущее администрирование меньший ресурс, нежели автократиям, что делает их более устойчивыми, позволив больше ресурсов тратить на поддержание стабильности. Ошибка проистекает из явного непонимания ключевого различия между авторитарным и тоталитарным типами политического режима. И, к слову, как раз авторитарные режимы пока бьют рекорды по продолжительности существования среди недемократических, так что нет оснований считать их менее устойчивыми. Об этом подробнее будет в следующем посте.

Напомню, что авторитаризм контролирует лишь политическую сферу жизни общества, вмешиваясь во все прочие лишь при необходимости и совершенно несистемно. Тоталитарное же государство старается взять под максимально возможный контроль все четыре сферы бытия – политическую, экономическую, социальную и духовную. Именно потому тоталитарные режимы и являются носителями ярко выраженной государственной идеологии, что используют идеологию как инструмент контроля духовной сферы жизни.

Совершенно очевидно, что тоталитарному государству помимо чисто политического сектора необходимо администрировать вообще все – экономику, вопросы распределения и благосостояния, общественные организации, образование, науку, спорт, культуру и искусство, церковь (либо надо ее чем-то заменить), даже детский досуг. Соответственно, ресурсы на управление тратятся астрономические, колоссально распухает госаппарат.

Мы не будем сейчас касаться вопроса эффективности управления. Да, система управления экономикой в тоталитарном СССР или тоталитарной Германии оказалась очень эффективными, особенно в кризисной ситуации. Вообще, экономки именно тоталитарных страны – Советского Союза, Германии, Италии и Японии бурно росли в 30-е годы, когда весь остальной мир корчился в судорогах Великой депрессии. Но как раз ресурсозатратность на управление советской экономикой была приниципиально выше, чем, например, во Франции. В первом случае существовала монструозная система госплана-госснаба-госконтроля, во втором случае все вопросы разруливались рынком. Ну, или не разруливались, и тогда экономика тяжело хворала. Государство же в любом случае использовало крайне ограниченный инструментарий для регулирования хозяйственных отношений, и занималось именно регулированием, а не управлением национальной экономикой в качестве собственника.

Разве французское правительство администрировало общенациональную систему фабрично-заводских училищ (ФЗУ)? Если заводы принадлежат частному капиталу – пусть у конкретного капиталиста и болит голова, как готовить специалистов, в каком количестве, будут это мастера-универсалы или узкие специалисты, натасканные на выполнение одной технологической операции. Разве Франция создавала «министерство литературы» в виде Союза писателей, который обладал в том числе и обширной материальной базой (одни писательские санатории чего стоят!)?

Причем Союз писателей не был самоуправляемой общественной организацией, а являлся полноценной разветвленный бюрократической госструктурой, осуществляющей функции планирования, идеологического надзора, цензуры, материального обеспечения. Точно так же управлялась киноиндустрия, театр, музыкальное творчество. Разумеется, администрирование культуры поглощало колоссальное количество ресурсов. Во Франции же всем рулил рынок, читательский/зрительский/слушательский вкус, опыт редакторов, талант режиссеров и мастерство продюсеров, а источником ресурсов для развития часто становился частный инвестор на свой риск и страх.

Конечно, Франция не являлась авторитарным государством, но в данном случае важно показать сам принцип: чем больше общественных сфер, куда государство не вмешивается – тем меньше ресурсов приходится тратить на администрирование текущих процессов и стратегическое планирование. В авторитарной системе таких сфер меньше, чем в демократиях, а в тоталитарной системе почти нет – там даже общество филателистов управляется специально отобранным чиновником и контролируется спецслужбами (кстати, общество филателистов в СССР имело квоту на место в Верховном Совете, и это не шутка). Так с чего Анатолий Несмиян решил, что тоталитарный режим экономит на управлении, если управлять приходится буквально всем? Ей богу – загадка.

Он пытается проиллюстрировать этот пример растущим числом доносов в РФ: мол, раньше органы тратили свои силы на поиск врагов народа, а теперь бдительные граждане делают это за них – вот и экономия сил. Сразу видно – очень далек человек от работы карательной системы.

В середине 90-х годов я смотрел зарубежный документальный фильм о нацистской Германии, ни названия, ни производителя, уже не вспомню. Хронометраж на 80% состоял из интервью, что кинематографисты брали как у жертв режима, так и у тогдашних сторонников Гитлера. Очень хорошо я запомнил монолог бывшего гестаповца из провинциального городка. Суть коротко: отделение гестапо в городе имело в штате всего несколько сотрудников. Постепенно все больше и больше их рабочего времени стало уходить на обработку доносов и «оперативной информации» от добровольных осведомителей (стукачей).

Львиная доля доносов не содержала никакой полезной информации и лучшее, что с ними следовало сделать – отправить в мусорную корзину. Но тут был нюанс: стукачи ждали реакции на свое обращение и, не дождавшись ее, жаловались выше по инстанции уже на бездействие местных сотрудников гестапо. Начальство было этим крайне недовольно. Поэтому приходилось не только читать бред, исходящий от бдительных домохозяек, подозревающих, что их сосед сочувствует коммунистам и Советам, потому что был пьян 7 ноября, но и тратить силы на проверку поступившей информации – опрашивать доносчика, свидетелей, писать рапорт о проведенных мероприятиях и т.д. Как следствие – штат отдела разросся в несколько раз.

Вот это – та самая практика, которая есть единственный критерий истины. Поскольку пруф на фильм дать не могу, погуглил: в момент создания в 1933 г. центральный аппарат гестапо насчитывал всего 50 сотрудников. Через два года, после включения в состав ведомства региональных подразделений политической полиции, общая численность сотрудников составила 4 200 человек. К концу войны штат гестапо уже превышал 40 000 служащих. Непреложный факт заключается в том, что управление в тоталитарных режимах максимально ресурсозатратно, поскольку тоталитаризм принципиально отрицает самоорганизацию и самоуправление.

А вот утверждение о том, что наличие государственной идеологии делает режим тоталитарным – это классическая ошибка, когда путается следствие и причина:

«В чем отличие тоталитаризма от автократии? В его принципиальной идеологичности. Для тоталитарного режима невозможно создать новую систему отношений без идеологии, которая становится образом мысли и действий какой-то значительной или по крайней мере активной части общества. Задача режима — передать функционал поддержания устойчивости системы самому обществу. Что высвободит значительную часть административного ресурса, а значит — создаст устойчивое положение самого режима. Идеология здесь играет роль мотива, позволяющего на добровольной основе (и это есть ключевое отличие тоталитарного сознания от авторитарного) отказаться от личной свободы в пользу сохранения режима».

Идеологический фактор обычно очень переоценивается как недалеким обывателем, падким на внешний антураж, но не способным уловить внутреннюю суть вещей, так и многими исследователями, пренебрегающими принципами системного анализа социальных процессов. Ключевой фактор, формирующий политическую надстройку – это экономический базис . А идеология – это уже надстройка над политической системой , своего рода одежда, соответствующая ей. Конькобежец облачается в облегающий аэродинамический комбинезон, снижающий сопротивление воздуха, а мастер айкидо носит одежду, не позволяющую противнику распознать его движения. Но разве конькобежец, напяливший широкие штаны дзубон, становится мастером рукопашного боя?

С идеологией то же самое – общество берет на вооружение новую идеологию (приспосабливает старую), сталкиваясь с очередным историческим вызовом. Вызов – первичен, возникновение идеологии – реакция, следствие. Германия при Гитлере стала тоталитарным государством вовсе не потому, что к власти пришла партия, навязавшая обществу идеологию нацизма. Общество сделало выбор в пользу нацизма, как идеологии, наиболее полно соответствующей национальной идее, что выражалась одним словом – реваншизм (в кастинге за симпатии электората участвовали много партий, в том числе и тоталитарная КПГ). Тоталитарное государство стало единственно возможным инструментом реализации национальной идеи. Самое время задаться вопросом, откуда взялась идея военного реванша.

Все просто: Германия находилась в империалистической стадии развития, характеризующейся агрессивной экспансией на внешние рынки. Поражение в Первой мировой (империалистической войне) сильно ограничивало развитие германской промышленности, запертой на континенте, где фактически отсутствовала возможность экспансии. Поэтому стремлением переиграть партию и немножко подкорректировать мировой порядок в свою пользу было одержимо все общество, прежде всего – верхи. А если чего-то желают верхи, они приложат все силы, чтобы навязать плебсу те же взгляды.

И наоборот – англо-французские империалисты всячески стремились избежать войны, но вовсе не потому, что демократии якобы миролюбивы и гуманны, а исключительно по той причине, что в версальско-вашингтонской системе международных отношений Британия и Франция – мировые колониальные империи – занимали доминирующее положение, которое желали сохранить. В случае войны они не могли уже ничего получить, ибо достигли максимума, а вот ослаблялись их позиции в любом случае – если проиграют, то в пользу Германии. Если выиграют, то в пользу Америки, которая снова обогатится и усилится на чужой войне.

Из этого проистекала так называемая политика умиротворения Гитлера и всяческое его науськивание на восток вплоть до «сидячей войны» 1939-1940 на западном фронте. Мол, если разрушительную энергию реваншизма надо куда-то канализировать, то пусть воюют между собой державы второго эшелона – Германия и СССР, а мы будем стоять над схваткой. Главное, чтоб никто не оспаривал наш статус мировых лидеров. Применяя системный подход в анализе социогенеза Германии, мы видим, что не национал-социалистическая идеология являлась причиной возникновения диктатуры. Возникновение диктатуры стало следствием обострившихся противоречий, неразрешимых в рамках мировой империалистической системы.

А под текущую политическую конъюнктуру уже легко подверстывается любая идеология. Приди к власти коммунисты – они бы все равно стремились к разрушению версальской системы, но уже не под флагом пангерманизма и превосходства арийской расы, а под лозунгами борьбы с угнетателями-капиталистами; войну против Британии и Франции обосновывали бы интернациональной помощью угнетенным народам всего мира. Вместо оси Берлин-Рим наверняка возникла бы ось Берлин-Москва. Коалиции во Второй мировой войне могли сложиться по другому принципу, но движущее противоречие осталось бы прежним – это борьба между отживающим империализмом и набирающим силу глобализмом.

Война была неизбежной, и результатом ее стала бы трансформация мировой капиталистической системы из империалистической в глобалистскую вне зависимости от того, под каким флагом и на чьей стороне будет воевать конкретная страна. Да, колониальная система еще агонизировала пару десятилетий, а окончательно глобализация победила только спустя почти полвека после завершения Второй мировой, но это произошло в рамках ялтинско-потсдамской системы международных отношений, возникшей в результате мировой бойни. Исторические процессы планетарного масштаба не происходят в одночасье. Но всегда следует искать связь между текущими событиями и их историческими причинами (движущими противоречиями). Идеологический фактор нигде и никогда не играл роль движущего противоречия, идеология лишь объясняла его, и часто исключительно с пропагандистской точки зрения.

Так вот, вернемся к роли идеологии в тоталитарных режимах… (Продолжение следует)