Основные характеристики марксистского гуманизма[*]
Рост гуманистических теорий и движений обычно был симптомом возросшей готовности противостоять различным отчуждающим социальным силам, таким как церковь, рынок, государство, идеология и технологии. Великие философы-гуманисты и писатели неизменно выражали протест против этих социальных структур, в которых человек был унижен. Недавний всемирный всплеск гуманистической литературы можно объяснить только глубоко укоренившимися тревогами поколения, которому пришлось пережить не только нацистские зверства, но и сталинские чистки, а теперь и жестокую резню во Вьетнаме.
И все же «гуманизм» является одним из самых неоднозначных и наиболее неправильно используемых терминов. Даже некоторые из тех, кто никогда в жизни не проявлял на практике никакой реальной заботы о человеческой свободе и достоинстве, любят иногда играть в одну из тех гуманистических словесных игр, которые так легко освоить и еще легче повторять.
Естественной реакцией на это является желание отбросить само понятие гуманизма. Например, Герберт Маркузе в своем докладе на Летней школе в Корчуле в августе этого года [1968 — прим. перев.] высказал мнение, что гуманизм вообще, в том числе и социалистический гуманизм, устарел и что он принадлежит к культуре общества, которое уже преодолено. Затем он продолжил призывом к новому типу человека, с новыми потребностями, ценностями и стремлениями; этот призыв был явно не чем иным, как требованием гуманистических качественных изменений.
С вводящими в заблуждение концепциями и злоупотреблениями нельзя и не нужно бороться путем отказа от важных и прочно укоренившихся терминов, а, напротив, мы должны провести некоторые необходимые различия. Одним из них является различие между описательными и нормативными концепциями гуманизма.
В первом случае речь идет об общих чертах различных исторически сложившихся форм гуманизма. Гуманизм в этом смысле можно определить как общую заботу о человеке при подходе ко всем теоретическим или практическим проблемам. Это означает отказ от любого трансцендентального и сверхъестественного представления о мире. Наше представление о Вселенной зависит от наших чувственных способностей, языка, способностей мышления и воображения, а также от орудий и привычек нашей практической деятельности. Наша теория познания и логика зависят от исторически сложившегося уровня человеческого понятийного аппарата и накопленного опыта. Все ценности связаны с человеческими потребностями, чувствами и предпочтениями. Смысл человеческой жизни и стремлений создается самим человеком. Многие философские течения являются в этом смысле гуманистическими, даже те, которые не имеют эксплицитной теории человека и не уделяют особого внимания антропологическим, этическим, эстетическим и политическим проблемам. Таков был, например, «гуманизм» Фердинанда Каннинга Скотта Шиллера, который, в противовес абстрактной и более глубоко анализируемой формальной логике (deeper so analized formal logic), разработал теорию познания и логику, относящуюся к практическому человеческому опыту и существующему человеческому языку.
Гуманизм как нормативное понятие есть проекция возможного идеального будущего человека и общества. Она является выражением каких-то конкретных ценностей и, по крайней мере косвенно, программой практических действий. Гуманизм в этом смысле различается от одного течения к другому: он имеет определенный смысл лишь постольку, поскольку он бросает вызов или даже исключает все другие гуманистические философии. Вот почему некоторые марксисты два десятилетия назад приложили значительные усилия, чтобы показать, что экзистенциализм не является гуманизмом. Вот почему всегда находятся буржуазные философы, которые пытаются показать отсутствие гуманизма в марксизме. Вот почему профессор Куртц в своей статье «Гуманизм и свобода личности», изложив четыре принципа, которые признаются большинством гуманистов, говорит: «Конечно, помимо всего прочего, основным принципом гуманизма должна быть защита личной свободы. Я готов утверждать, что любой гуманизм, который не заботится об индивидууме, не является ни гуманистическим, ни гуманитарным». И далее: «Всякий гуманизм, достойный этого названия, должен заботиться о сохранении индивидуальной личности со всеми ее уникальными особенностями».
Настаивая на этих «должен» и «следует» («must» and «should»), профессор Куртц пытается выстроить специфическую нормативную концепцию гуманизма, которую он называет «либеральным» или «демократическим» и противопоставляет марксистскому гуманизму следующим образом:
«Тем не менее, в современном гуманизме существует важное различие между теми, кто считает, что проблема человека является по своей сути социальной, и теми, кто подчеркивает необходимость усиления индивидуальности, как либерально-демократические гуманисты».
То, что это различие является весьма упрощенным, становится очевидным из остальной части статьи. Профессор Куртц цитирует несколько текстов, в которых Маркс также настаивал на свободе и всестороннем развитии каждого индивидуума как на основном принципе. И, что еще более важно, сам профессор Куртц указывает на контраст между «демократическим» марксизмом и другими формами марксизма.
Марксизм сегодня действительно представляет собой целый кластер противоположных ориентаций и течений, некоторые из которых вряд ли можно отнести к гуманизму в каком-либо смысле. И хотя все эти различные ориентации в действительности противоречат «либеральному гуманизму» именно по вопросу, указанному профессором Куртцем, причины разногласий будут совершенно разнообразными.
Некоторые современные формы марксизма игнорируют проблему индивидуальной свободы, поскольку они являются идеологиями отсталых или достаточно развитых, но бюрократических обществ. В первом случае перед всем обществом стоят еще задачи капиталистической эпохи; ускоренная индустриализация и урбанизация требуют централизованных методов и значительных жертв со стороны отдельных лиц; общий уровень образования и культуры еще низкий и т.д. При таких условиях не может быть и речи о замене «либерального гуманизма». В последнем случае общество остается ниже уровня уже исторически возможной индивидуальной свободы. Пренебрежение личной свободой в обоих случаях, очевидно, является следствием внутренней слабости таких обществ, которые еще довольно далеки от завершения социалистической революции.
Однако те варианты марксизма, которые следуют за Марксом в проектировании возможностей уже развитого индустриального и демократического общества, противостоят классическому буржуазно-либеральному гуманизму с совершенно иной точки зрения: проблема не в том, чтобы абстрактно, чисто теоретически, неисторически и некритически провозгласить принцип индивидуальной свободы и всестороннего развития личности. Проблема в том, как реализовать этот принцип на практике. В какой конкретной форме он может быть материализован в существующих исторических условиях? Какие существующие социальные структуры и институты должны быть упразднены, чтобы освободить место для более свободной и богатой жизни для всех людей?
Свобода личности в экономической сфере в каждом обществе, основанном на товарном производстве, означает неограниченную частную инициативу и, следовательно, растущее социальное расслоение. Герберт Спенсер просто вывел все логические следствия из концепции laissez-faire [невмешательства — прим. перев.], осудив любое государственное вмешательство. Бедность, по его мнению, является естественным результатом неэффективности, глупости и слабости характера. Поэтому вмешательство в интересах определенной группы бедных несправедливо, ибо оно отрицает фундаментальный закон равной свободы (equal freedom). Кроме того, государственное вмешательство всегда отвечает интересам одной группы и противоречит интересам других групп. Это действительно так: вмешательство государства в условиях рыночной экономики неизбежно ведет к бюрократизации. Таким образом, либеральный гуманизм должен выбирать между бесчеловечностью laissez-faire-капитализма и антилиберальным бюрократизмом государственного капитализма. Или, может быть, следует что-то сделать с допущением товарного производства? Но что? И как – в рамках либерального гуманизма?
Интеллектуальная свобода – это «свобода мысли и исследования», «свобода слова и публикаций», «свобода учить, проповедовать и отстаивать свои интересы» и т.д. При прочих равных условиях само провозглашение этих свобод явилось бы огромным достижением в процессе эмансипации человека. Но эти прочие условия не равны. Средства на научные исследования отчуждаются от научного сотрудника. Средства массовой информации либо принадлежат, либо полностью контролируются теми, кому нечего сказать, особенно ничего еретического. И подавляющее большинство человечества, во всяком случае, не имеет ни малейшего шанса наслаждаться какой-либо интеллектуальной деятельностью, свободной или несвободной.
Политические свободы — «право на оппозицию, избрание, петицию, отзыв, право на собрания» — действительно являются непременным условием всякого демократического общества. Однако простое провозглашение этих свобод практически мало что значит в каждом обществе, в котором есть одна или несколько политических партий со своими бюрократическими аппаратами, огромными деньгами и разработанными методами манипулирования людьми.
Самоуправление и различные формы участия индивидов в тех сообществах, в которых они живут и работают, могли бы при определенных условиях стать решающим шагом на пути к уничтожению отчужденного труда. Конечно, участие в частном предприятии – это, в лучшем случае, лишь паллиативная мера. Самоуправление в разрозненных, атомизированных, дезинтегрированных предприятиях, все еще подчиненных бюрократическим структурам на уровне глобального общества, должно рассматриваться только как первый важный шаг в процессе освобождения рабочих. Если за этим шагом не последуют другие, если постоянно развивающаяся, интегрирующая система самоуправления не будет постепенно вытеснять органы государственной и профессиональной политики, то сам принцип может быть скомпрометирован и сведен к еще одному милому пустяку (sweet nothings) современной общественной жизни.
Различие между традиционным либеральным гуманизмом и демократической современной формой гуманизма Маркса состоит, таким образом, не в том, что первый имеет дело прежде всего с человеческим индивидом, а второй — прежде всего со всей совокупностью социальных явлений.
Реальный вопрос заключается в том, осуществима ли радикальная индивидуальная эмансипация без радикального изменения всей социальной структуры. Реальный вопрос заключается в следующем: как и в каком смысле индивид мог бы быть действительно более свободным, более способным проявить все свои потенциальные силы, развить потребность в удовлетворении потребностей других членов своего общества, если бы он продолжал производить товары для рынка, если бы политическая власть оставалась отчужденной в форме государства и политических партий, если бы сохранилась монополия на средства массовой информации, если бы фабрики эрзац-культуры продолжали выпускать все более дешевые и все более бесполезные журналы, телевизионные программы, комиксы и т.д.
Реальный вопрос заключается в том, остается ли гуманизм чистой теорией, довольствующейся словесными декларациями и устранением существующего отчуждения в мышлении, или же это теория, которая непосредственно подразумевает программу практического разотчуждения (disalienation).
Марксизм есть по существу гуманизм праксиса, философия, стремящаяся к возможно более полному объединению теории и практической деятельности. Это единство непременно сказывается и на теории, и на практике. Теория берет на себя роль постоянно живого и конкретного критического самосознания – таким образом, она становится главной исторической силой. Практика становится просвещенной, с одной стороны, глобальным видением идеально возможного будущего, а с другой стороны, критическим осмыслением существующей исторической ситуации и присущих ей возможностей для изменений.
Таким образом, марксистский гуманизм противостоит всем тем течениям, которые видят смысл философии в анализе положительного знания, в пассивной мудрости, в понимании и объяснении, ведущих лишь к приспособлению или к бессильному интеллектуальному бунту. В частности, она противостоит прагматической, экзистенциалистской и сталинистской концепции человеческой практики.
Прагматизму не хватает универсального, гуманистического видения. Кроме того, он пренебрегает ролью предшествующей теории. Человек, как его предполагает прагматизм, есть атомизированный, изолированный индивид со своими особыми интересами, индивид, который еще не стал социальным существом, который замыкается в границах своего данного и овеществленного мира (given and reified world). Эта деятельность иррациональна и утилитарна.
Человеческая деятельность также остается иррациональной в рамках экзистенциалистской философии. Если у человека нет определенной структуры его бытия, которая является продуктом всей предшествующей истории, структуры, которая таким образом предшествует всякому акту выбора и участия и определяет границы возможного, то все одинаково возможно, и никакое теоретическое знание о прошлом не может иметь отношения к будущему. Таким образом, наша деятельность носит чисто волюнтаристский характер. Только a posteriori мы узнаем, были ли наши цели действительно достижимы, и только тогда наша деятельность приобретет определенный смысл.
Эта точка зрения не лишена смысла как выражение бунта против конформизма большинства интеллектуалов, которые полностью подчиняются всему тому, что существует налицо и что господствует. Экзистенциалистский гуманизм отвергает эту рациональность «больших чисел», которая избегает любых радикальных изменений и любого риска, которая преданно служит существующему общественному порядку.
Экзистенциалист в действии отказывается быть обремененным знанием (be burdened by knowledge), отказывается быть реалистичным и мудрым – потому что некритичное знание и конформистская мудрость ведут лишь к несущественным улучшениям и реформам, а не к радикальным преобразованиям. Отказываясь признавать какие-либо границы, всякую обусловленность прошлым, он достигает изрядной свежести и спонтанности поведения, он приобретает возможность создавать что-то действительно новое — на грани между возможным и невозможным. Но эта новизна может возникнуть только случайно. Необходимо огромное количество таких слепых выборов и колоссальная трата человеческой энергии для того, чтобы создать что-то действительно новое и действительно важное в этом отношении. Такая деятельность атомизированных индивидуумов, если она перенесена из области поэзии, искусства и игры в политику, снова ведет к господству «закона больших чисел». Различные несогласованные отдельные действия сменяют друг друга, а исторический процесс остается детерминированным непознанными слепыми силами. Вся непосредственность и своеобразие поведения разрозненных подлинных личностей остаются лишь едва заметным приукрашиванием на задворках больших обезличенных исторических потоков событий. Эти потоки могут быть модифицированы и перенаправлены только за счет скоординированной деятельности крупных социальных коллективов, которые вовлекаются для того, чтобы материализовать реальную, хотя, может быть, и не очень вероятную возможность.
Марксистский подход к проблеме практики индивида превосходит экзистенциализм по крайней мере в двух отношениях. Во-первых, он устраняет предельно упрощенное представление о том, что всякое знание является источником конформизма. Критическое знание, в отличие от позитивного или технического знания, предоставляет информацию об отрицательных, разрушительных силах внутри системы (например, закон Маркса о снижении нормы прибыли при капитализме). Таким образом, она позволяет обнаружить скрытые реальные возможности радикальных изменений. Во-вторых, в то время как экзистенциализм переоценивает возможности спонтанных индивидуальных действий, марксизм понимает, что индивид может оказать решающее влияние на ход истории лишь постольку, поскольку ему удается выразить и сформулировать реальные потребности целой социальной группы, к которой он принадлежит.
В отношении обоих этих пунктов следует избегать идеологической мистификации, характерной для бюрократического злоупотребления марксизмом. Бюрократия также провозглашает готовность изменить мир, а так как позитивной науки недостаточно для этой цели, она хочет дополнить ее «революционной теорией». С другой стороны, бюрократия все время твердит, что только широкие массы, особенно рабочие, могут творить историю.
Однако под «изменением мира» бюрократия подразумевает не реальное вытеснение существующих форм отчуждения, в том числе институтов профессиональной политики, а лишь небольшие усовершенствования и реформы. «Революционная теория» стремится быть как можно более воинственной и бескомпромиссной только по отношению к внешнему капиталистическому миру; по отношению к начальным формам социализма она является предельно консервативной и апологетической. Бюрократия все еще пытается играть роль рабочего авангарда, но вместо того, чтобы выражать реальные нужды и интересы рабочих, она ожидает от рабочих лояльного следования всем перипетиям ее политики. Но если рабочие когда-нибудь взбунтуются, их называют «толпой», «подпольем» или «оружием классового врага». Господство бюрократии покоится на двоякой основе: с одной стороны, на грубой силе, а с другой — на идеологии, которая пытается рационализировать ее политику и все ее общественное положение.
Рациональность, имплицитно заложенная в марксистском гуманизме, принципиально отличается как от идеологической рациональности, так и от рациональности позитивной науки.
Для идеологической рациональности характерно стремление выразить интересы и потребности той или иной социальной группы в форме взаимосвязанных, систематизированных, показательных высказываний, основная функция которых состоит в мистификации реальных общественных отношений и создании видимости универсально значимого Weltanschauung (нем. мировоззрение). Для того чтобы демистифицировать этот вид кажущейся рациональности, необходимо показать не только то, что утверждения, кажущиеся констатацией факта, часто являются лишь замаскированными оценочными суждениями, но и то, что эти оценочные суждения выражают не универсальные, а частные интересы и потребности.
Для рациональности позитивной науки, напротив, характерна тенденция к исключению всех ценностных суждений как иррациональных. Однако таким образом вопрос об основных целях человеческой деятельности уводится в сферу иррациональности. Таким образом, рациональность сводится к рациональности средств и, следовательно, к технологической рациональности. Какими бы неразумными и бесчеловечными ни были цели, максимальная эффективность в процессе их реализации будет означать также максимальную рациональность. И это лучше всего показывает абсурдный характер такого ограниченного понятия рациональности.
Марксистское понятие рациональности включает в себя как факт, так и ценность, знание и идеал. Но в отличие от позитивизма марксизм предполагает идею целостного, критического знания. В отличие от всякой идеологической аксиологии, проецирующей интересы той или иной социальной группы во внеисторическую, трансцендентальную сферу бытия, марксистская рациональность предполагает универсальный идеал возможной эмансипации, солидарности и их осуществления в конкретно-исторической форме.
Понятие науки и теории имеет принципиально новое значение в марксистском гуманизме. Это является следствием не только постоянно присутствующей практической ориентации, но и применения нового метода мышления — диалектики.
Научная теория, которую можно найти в «Капитале», не является ни эмпирической в обычном смысле, ни чисто спекулятивной. Это не просто описание и объяснение реально данных явлений, а изучение возможностей. Это исследование основано на обширных эмпирических данных, таким образом, рассматриваемые возможности являются проекциями в рамках реальной исторической ситуации. Тем не менее, эти проекции сильно окрашены (strongly colored) философским видением. Отправной точкой исследования является не просто масса эмпирических данных, а разработанная антропологическая теория и критическое исследование всех соответствующих предшествующих теоретических знаний.
Существенной частью построения новой теории является создание нового понятийного аппарата. Эти понятия имеют как объяснительную, так и критическую функции. Диалектика по существу является методом критики, обнаружения внутренних ограничений, напряженностей и конфликтов. Современный историцизм, который интересуется прежде всего диахроническими аспектами общественных формаций, и структурализм, уделяющий внимание только синхроническим аспектам, являются лишь частными моментами метода Маркса. Согласно этому методу, научная теория стремится рассматривать целые структуры, совокупности (totalities) — а не изолированные события. Но структура приобретает смысл только тогда, когда она воспринимается как кристаллизация прошлых форм человеческой практики и с учетом исторически возможного будущего. С другой стороны, то, что исторически возможно, может быть установлено только с учетом структурных особенностей всей ситуации. Конечно, структурные характеристики складываются не только из статических факторов, которые сохраняют стабильность системы, но и из динамических факторов, которые приводят к дисфункции и разрушению.
Таким образом, роль науки заключается не только в том, чтобы давать позитивные знания и обеспечивать максимальную эффективность в рамках данной социальной системы. Она также открывает другие возможности системы, которые лучше соответствуют потребностям человека. Таким образом, критическая наука показывает не только то, как человек может наилучшим образом приспособиться к господствующим историческим тенденциям в данной социальной системе, но и то, как он может изменить всю систему и приспособить ее к себе.
Марксистский гуманизм, как и всякий другой гуманизм, предполагает концепцию человека и человеческого общества. Проблема состоит не столько в том, чтобы подробно изложить эту концепцию, сколько в том, чтобы прояснить ее теоретическую природу.
Согласно Марксу, формой подлинного человеческого общества, концом нынешней предыстории и началом реального исторического процесса является коммунизм. Он предполагает настолько высокий уровень развития производительных сил, что возникнет изобилие материальных благ и большая часть времени освободится от навязанного, отчужденного труда, освободится для праксиса — творческой, спонтанной деятельности с определенными эстетическими качествами. Производство превратилось бы в процесс, в котором индивид объективирует свои чувственные и интеллектуальные способности, утверждает свою личность и удовлетворяет потребности других индивидов. Материальные продукты и рабочая сила больше не были бы товарами, следовательно, не было бы денег, рынка, эксплуатации, профессионального разделения труда, государства, профессиональной политики, идеологии, религии и всех других форм отчуждения. Такое общество было бы подлинной ассоциацией свободных индивидуумов. Ассоциации производителей контролировали бы и направляли бы обмен с природой и всеми другими общественными процессами наиболее рациональным и наиболее адекватным человеческой природе способом. Люди работали бы в таком обществе в соответствии со своими способностями и получали бы вознаграждение в соответствии со своими потребностями. Их свобода и полное самообеспечение были бы условием свободы и подлинного исторического развития всего общества.
Все это видение покоится на нормативном понятии человека. Согласно Марксу, человек в основе своей является существом практики, что подразумевает: потенциально свободное, творческое, социальное рациональное существо, способное развивать свою природу, создавать новые собственные чувства, силы, способности.
Очевидно, что это понятие и вся идея коммунизма не являются простыми экстраполяциями необходимого исторического хода, они не являются индуктивным обобщением на основе эмпирически установленных законов.
Ход истории не конституируется какой-либо овеществленной, линейной необходимостью. Эмпирически мы можем лишь установить существование различных пересекающихся противоположных тенденций со все новыми и новыми отклонениями от сложившихся в прошлом закономерностей. В современном обществе наметились как тенденции быстрого технического прогресса с очевидными освободительными эффектами, так и тенденция к все более широкому использованию новых технологий в целях разрушения: наблюдается тенденция воспроизводства рыночной экономики в социализме и ее ограничение (infringements) в капитализме; также в социализме в настоящее время наблюдаются тенденции к отказу от жесткого планирования и введению новой социальной поляризации, в то время как при капитализме планирование растет, а социальное расслоение имеет тенденцию к уменьшению.
Эти различные тенденции открывают целый спектр возможностей. От характера человеческой практики зависит, какая из этих возможностей будет реализована.
Характер этой практики не может быть предсказан с какой-либо степенью достоверности, потому что человеческое поведение и развитие лишены какой-либо определенности.
Вся предшествующая история представляет собой картину противоположных тенденций человеческого поведения: стремления к свободе, но также и бегства от ответственности, стремления к универсальности и интернационализму, но также и классового, национального и расового эгоизма, потребности в творчестве, но также и мощных, иррациональных разрушительных побуждений. Сталкиваясь с подобными противоречиями, мы не можем удовлетвориться простыми экстраполяциями, а тем более приписать им научный характер в том же смысле, в каком ученый-эмпирик делает свои предсказания в ограниченной, хорошо исследованной области. Поэтому утверждать, что антропологическая теория Маркса и гуманизм являются частью эмпирической науки и необходимым следствием нашего знания социальных законов, было бы равносильно идеологической мистификации.
С другой стороны, гуманистический идеал Маркса не является ни чистым Sollen (нем. долженствование) идеалистической аксиологии, ни вопросом произвольного индивидуального выбора, ни лишь выражением утопической надежды. Ценности, подразумеваемые этим идеалом, есть те исторические возможности, которые соответствуют человеческим потребностям, а потребности есть нечто реальное, исторически определенное, данное в практической, непосредственно чувственной форме.
Самая сложная проблема здесь заключается в том, как провести различие между подлинными, аутентичными потребностями и искусственными потребностями, которые являются результатом манипулирования и принуждения к определенным моделям поведения.
Любое решение может найти поддержку (1) в старой гуманистической традиции, (2) в существовании широко распространенного чувства протеста против господствующих социальных привычек, (3) в действительных предпочтениях в повседневном поведении человека.
(1) Великие гуманистические мыслители прошлого в высшей степени согласны с тем, что человек должен быть свободным, способным жить в мире, быть творческим в деятельности, солидарным с другими людьми и т.д. Это согласие ничего не доказывает, но показывает общечеловеческий характер соответствующих антропологических соображений.
(2) Марксистская философская антропология является сильным выражением протеста против человеческого бытия в капиталистическом обществе. Капитализм и в какой-то мере начальные формы социализма показали, что приватизация индивидуального, классового, национального и расового эгоизма, односторонняя одержимость технологиями, материальными благами и политической властью унижают человека, развивают разрушительные побуждения и в итоге делают его существование пустым и бессмысленным. Марксистский гуманизм есть радикальное отрицание общества, в котором человек так деформирован и в котором возможности полноценно развитой жизни так ограничены.
(3) Это отрицание имеет демократический характер. Гуманистический идеал, имплицитно заложенный в этом отрицании, выражает определенные глубоко укорененные, в основе своей предполагаемые предпочтения (basically assumed preferences). Это можно было бы установить эмпирически, исследуя, какой из конкурирующих норм поведения будут следовать большие массы людей при прочих равных условиях.
Но в каком-то смысле это уже установлено на практике. Марксистский гуманизм в настоящее время является главным духовным вдохновителем для самых широких освободительных движений. Конечно, эти движения иногда использовались в корыстных и бесчеловечных целях. И все же само их существование показывает, что гуманистический идеал Маркса является не только продолжением великой традиции и не только выражением восстания против всего бесчеловечного в современном мире, но и мечтой, которая может стать действительностью (a dream that might come true).
[*] Настоящий доклад опубликован: Praxis, 3–4/1969, p. 606–615