И снова

Питер он четкий и конкретный. Хлесткий как удар лиговского гопника в ноябрьской подворотне. Ты приезжаешь на Московский, и если повезло, то не идешь в метро, а выходишь на Невский, площадь Восстания, и гибнешь, а если летом, а если в пять утра… Ты плывешь как боксер который слышит «пять», еще можно не приходить в себя, да и кажется, что не придешь — некуда.

Или ты прилетаешь в Пулково, и тогда все иначе, но также наотмашь: скучное Пулковское шоссе, какие-то новостройки, пошлость ампира на Московском, стойкий аромат Купчино. Этим ли вдохновляются, этим ли впечатляются несчетные питеролюбы — удивляется путешественник, и лишь спустя гостиницу и пару сотен, начинает приходя в себя, узнавать красоты заученные из путеводителей и советов бывалых.

А если путешественнику везет, он приезжает на Витебский, и гибнет сразу в арт-деко перонных ферм и особом железнодорожном запахе дыма и дегтя.

А лучше всего приезжать пьяным. И гопники, бывает, жалеют подгулявших, и великолепный Петербург. Он приходит знакомиться с похмелья, как Воланд к Лиходееву (не в тех же московских фразочках, но так же внезапно и облегчающе), и поверьте Мастеру, это не худший способ познакомиться.

Петербург не открывается издали, не представляется по частям. Даже с залива он не выглядит собой. Кутается в грязное пальто Канонерского острова и Адмиралтейской верфи, а потом откинутая пола, блеск клинка из наборной плексиглассовой рукояти, и ты повержен, и нет не лечения, ни помощи. Ты инвалид любви к этому месту и его гению.

Не то Иерусалим. Ни четкости ни определений. Он как девочка, как кокетка манит издали, призывно машет окраинами сквозь сосновые холмы, поворачивается к подъезжающему то тем боком, то этим. Поблескивает и подманивает этим маревом белого и золотого, и постепенно сбрасывая семь покровов предместий, принимает путешественника в лоно Старого Города.

Петербург безжалостен и безразличен. Ему неважны люди. Он обойдется. Сфинксу не обязательно задавать вопросы, чтобы быть сфинксом. Иерусалим — он весь люди. Он не может без них. Барышне недостаточно зеркала, оно слишком честно, ей нужны обожатели. «Если я забуду тебя...»

Я не могу писать об Иерусалиме с пониманием. Я вижу его издали, и один из глаз моих — он глаз северного сноба, горожанина из горожан, а другой — жителя южной степи, жадный и раскосый. Но я хочу его узнать, и найти в нем быть может второй Город. Мне кажется это возможным. Если она позволит.