Почему счастье так невыносимо скучно? Что нам говорят Толстой, Борхес и Тейлор Свифт

Гуляя по интернет-просторам, прочитал в The New Yorker статью с провокационным заголовком «Нравится ли нам Тейлор Свифт, когда она счастлива?» Речь о её новом альбоме «The Life of a Showgirl», вдохновленном помолвкой с футболистом Трэвисом Келси, который, кажется, разочаровал даже самых преданных свифтис. Критики назвали тексты песен слабыми и банальными, фанаты пишут в соцсетях:

Не могу дождаться альбома о разводе

Но меня зацепил не столько факт провала альбома, сколько сам вопрос. Почему мы, вообще говоря, более эмпатичны к чужим страданиям, чем к чужому счастью? Почему разбитое сердце знаменитости вызывает волну сочувствия, а её свадьба — в лучшем случае равнодушие, а в худшем — раздражение? И что это говорит не только о нас как аудитории, но и о природе самого счастья?

Страдание как универсальный язык

Когда Тейлор пела о расставании, она писала десятиминутные песни, которые критики называли шедеврами сонграйтинга. Миллионы слушателей плакали вместе с ней, узнавая в каждой метафоре свою боль. Когда она поет о счастье с Келси, получается «Wood» — двухминутная песня с пошлыми намеками:

Красное дерево, нетрудно увидеть
Его любовь была ключом, который открыл мои бедра

Проблема не в Келси как музе. Проблема в том, что Свифт пытается петь из состояния чистого, незамутненного счастья. И это почему-то не работает.

Психологи давно знают, что эмпатия к боли — автоматический процесс. Исследования психологов показывают: мозг реагирует на чужое страдание быстрее и интенсивнее, чем на чужую радость. Когда человек плачет, мы мгновенно понимаем, что происходит — боль универсальна. Потеря, одиночество, разочарование — эти эмоции одинаковы у всех людей, независимо от культуры и статуса.

Счастье же субъективно и многогранно. Для одного это тихая семейная жизнь, для другого — карьерные вершины, для третьего — творческая самореализация. Когда Свифт поет о своём счастье — «высокий парень с хорошими флюидами и большими руками» — это её очень специфическая версия счастья, мало доступная и понятная большинству. Но когда она пела о боли расставания, это был язык, понятный всем.

Исследователь уязвимости Брене Браун объясняет: когда люди говорят о любви, они рассказывают о разбитом сердце. Страдание делает нас уязвимыми, а уязвимость — это ключ к человеческой связи. Счастье же, особенно у знаменитостей, создает дистанцию. Оно делает их недосягаемыми, напоминая о том, чего у многих нет.

Есть и более темная сторона этого явления — шаденфройде, удовольствие от чужих несчастий. Когда завидуемый человек теряет то, что вызывало зависть, это приносит облегчение. Страдания знаменитости уравнивают её с обычными людьми. Но её счастье усиливает чувство неполноценности у тех, кто сравнивает себя с ней. В статье The New Yorker приводят комментарий её давнего фаната:

Годами казалось, что она пишет о женском опыте в его самом уязвимом состоянии. Это ощущение исчезло

Толстой: все счастливые семьи скучны

Но попробуем парировать самим себе и обратимся к классикам. Легко вспоминаются первые строчки «Анны Карениной»:

Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему

Толстой утверждает: для счастья нужен определенный набор условий — любовь, доверие, верность, стабильность. Эти условия универсальны и предсказуемы. Если хотя бы один элемент отсутствует, семья становится несчастной — и вот здесь начинается вариативность. Причин несчастья тысячи: измена, бедность, болезнь, несовместимость, насилие.

Но всё же Толстой говорит о структуре, а не об опыте. Рецепт счастья может быть универсальным, но его переживание глубоко индивидуально. И что важнее для нашего контекста — счастливые семьи скучны именно потому, что похожи. О них нечего рассказать. Нет сюжета, нет драмы, нет конфликта. Несчастливая семья — это всегда история с деталями, поворотами, эмоциями. Неиссякаемый источник сюжетов для «Пусть говорят».

Именно это и происходит с песнями о счастье. Они описывают условия — он высокий, у него хорошие флюиды, он играет в футбол. Это каталог фактов, а не история. Счастье нормализуется — психологи называют это гедонистической адаптацией. Мы привыкаем к хорошему и перестаем его замечать. А вот боль всегда требует внимания.

Толстой был прав: счастливые семьи похожи в своей структуре. Но эта похожесть делает их невидимыми для искусства. Анна Каренина интересна не тогда, когда она счастлива с Вронским, а тогда, когда всё рушится.

Борхес: счастье замкнуто само на себе

Я люблю приводить в пример цитату аргентинского писателя Хорхе Луиса Борхеса, который сформулировал суть счастья в двух предельно простых фразах:

1. Счастливы любящие и любимые и те, кто может обойтись без любви
2. Счастливы счастливые

Второй пункт — особенно красивое философское утверждение. Борхес писал: «единственное не являющееся загадкой чувство — это счастье, ибо оно замкнуто на самом себе». Счастье не нуждается в объяснении, не требует нарратива, не порождает историй. Оно просто есть.

Страдание, напротив, всегда требует ответа: почему? из-за чего? как это случилось? Оно открыто вовне, ищет понимания, сочувствия, связи. Страдание — это загадка, которую нужно разгадать. Именно поэтому о нём можно писать романы и песни. Счастье же кажется замкнутым чувством — мы не научились его открывать.

Первая фраза Борхеса ещё глубже. Он говорит: счастливы крайности. Счастливы те, кто в любви (любят и любимы), и те, кто свободен от потребности в любви. Кто остается несчастным? Те, кто посередине. Те, кто нуждается в любви, но не имеет её. Те, кто застрял между обладанием и свободой от желания.

Это чистый буддизм в двух строчках. Страдание — это не отсутствие объекта желания, а само желание. Счастливы те, кто получил желаемое, и те, кто освободился от желания. Несчастны те, кто застрял между ними.

И вот здесь открывается главное. Тейлор Свифт достигла крайности — она любит и любима, она помолвлена с человеком, о котором мечтала. Но её поклонники живут посередине. Они не в тех идеальных отношениях, о которых она поет, но и не свободны от желания любви. Когда Свифт пела о середине — о желании, неудовлетворенности, боли потери — миллионы узнавали себя. Теперь она поет с позиции счастливой крайности, которая «замкнута на самом себе». И это создает непреодолимую пропасть.

Автор статьи в The New Yorker заметила: самая чувственная строка на всём альбоме появляется не в песне о счастливых отношениях, а в дисс-треке на другую артистку. Самая интимная песня альбома — о старом друге, с которым Свифт сожалеет, что не развила отношения до его смерти. То есть даже на пластинке о счастье лучшие моменты — о потере и неосуществленных возможностях.

Достоевский: в страдании есть идея

Обратимся к ещё одному классику. «Может быть, человек любит не одно благоденствие? Может быть, он ровно настолько же любит страдание?» — спрашивал Достоевский в «Записках из подполья». Позже он напишет: «В страдании есть идея».

Это пугающе перекликается с реакцией на альбом Свифт. «Не могу дождаться альбома о разводе» — это не жестокость и не желание ей зла. Это подсознательное понимание, что искусство рождается из боли. Что великие песни пишутся не о счастье, а о его отсутствии или потере.

Но Достоевский не утверждал, что так должно быть всегда. Он задавал вопрос. Может быть, мы любим страдание потому, что это единственное, о чём научились говорить? Возможно, человек нуждается в страдании не для самосознания, а потому что наша культура дала ему словарь боли, но не дала словаря радости.

Один фанат Свифт сформулировал это предельно честно:

Счастье не породит того же уровня мастерства сонграйтинга

Это не означает, что художник должен страдать. Это означает, что счастье не даёт материала для искусства в общепризнанном его понимании. Но это констатация текущего положения дел, а не закон природы.

Середина — это ад, но это и есть жизнь

Большинство людей живет в той самой середине, о которой говорил Борхес. Не в состоянии полного счастья и не в состоянии освобождения от желаний. Они живут в вечном стремлении, неудовлетворенности, надежде на лучшее. Это и есть человеческое состояние.

Раньше Тейлор пела именно об этой середине. О желании любви, которая ещё не пришла. О страхе потерять любовь, которая есть. О боли любви, которая ушла. Она была гидом по промежуточному пространству между желанием и удовлетворением. И именно здесь живёт большинство её слушателей.

Теперь она вышла из середины. Она достигла счастья — той самой крайности, где всё хорошо, где нечего больше желать. И её музыка перестала быть релевантной. Но не потому что она вдруг внезапно разучилась писать песни, а потому что счастье не даёт материала для нарратива.

Мы живём в мире, где искусство живет в середине — в промежутке между желанием и удовлетворением. Выход из этой середины спасает человека, но убивает искусство. Или, точнее, делает искусство банальным, поверхностным, неинтересным. Потому что нет больше той напряжённости, того поиска, того страдания, которое «порождает идею».

Расставание (или вызов)

Автор в The New Yorker заканчивает свою статью фразой:

Свифт собирается выйти замуж за Келси, но возможно, в ‘Showgirl’ она расстается с нами

Это не вопрос вины. Никто не должен жертвовать личным счастьем ради искусства. Идея «страдающего художника» романтизирована и часто токсична. Свифт заслуживает счастья, как и любой другой человек.

Её история раскрывает важную правду о том, как мы строим связи. Эмпатические мосты возникают через общий опыт. И страдание оказывается более общим опытом, чем счастье — не потому что счастья меньше, а потому что у нас есть язык для страдания и нет языка для счастья. Боль универсальна, счастье индивидуально. Боль требует слов, счастье молчит. Боль открывает, счастье замыкается.

Толстой показал, что счастливые семьи скучны в своей похожести. Борхес объяснил, почему: счастье тавтологично и замкнуто само на себе. Достоевский спросил, не любим ли мы страдание больше, чем признаёмся. А Тейлор Свифт своим новым альбомом подтвердила всё это.

Но возможно, это не приговор, а вызов.

Проблема не в том, что о счастье невозможно писать, а в том, что мы до сих пор не нашли этой лексики счастья. Вся наша культурная традиция построена на нарративах страдания — от греческих трагедий до современных поп-песен. У нас есть тысячелетний словарь боли: метафоры разбитого сердца, образы потери, архетипы одиночества. Но лексика счастья остается неразвитой, примитивной, сводящейся к банальным «я счастлив» и перечислению условий.

Писатель Нэдия Колберн отмечает, что в литературе существует странный предрассудок: серьезное искусство должно быть о страдании. Радость считается легкомысленной, поверхностной, недостойной внимания. Но это не закон природы, а культурная привычка. Толстой в «Войне и мире» сумел передать момент счастья Пьера Безухова, когда тот, находясь в плену, голодный и измученный, вдруг испытывает взрыв внутренней свободы и радости. Это работало не потому, что Толстой описал условия счастья, а потому что он нашел способ передать сам опыт.

Может быть, задача не в том, чтобы смириться с невыразимостью счастья, а в том, чтобы научиться его выражать. Найти метафоры радости, такие же богатые и сложные, как метафоры боли. Создать нарративы удовлетворения, которые были бы так же захватывающими, как нарративы желания. Это невероятно сложно — но сложность еще никогда не была причиной отказываться от искусства.

Пока что художник наиболее близок к аудитории тогда, когда находится в самом далёком от счастья месте. Страдание делает знаменитость человеком. Счастье делает её недосягаемой.

Но это говорит не о природе счастья, а о границах нашего языка и воображения. Борхес был прав: счастливы счастливые. Но вместо того чтобы смиренно принять, что о счастье нельзя говорить интересно, можно попробовать создать искусство счастья, которое докажет обратное. Искусство, в котором радость говорит так же громко и сложно, как боль.

Пока этого не произошло. Альбом Свифт — еще одно доказательство того, что мы не умеем говорить о счастье. Но каждое доказательство невозможности — это приглашение доказать обратное.