Скрежет
Я очнулся от света. Он колол прямо в глаза — из окна напротив. Я не сразу понял, где нахожусь. Потом узнал свою комнату и понял, что сижу в кресле. Под ногами я почувствовал какую-то плёнку. Она зашуршала, когда я попытался пошевелиться. Я медленно посмотрел вниз и разглядел, что плёнкой застелен пол. И она вся в тёмных багровых брызгах.
Я опустил взгляд ниже и увидел, что сижу абсолютно голый, а моя грудь, живот и ноги всё покрыто тёмной, засохшей и неровной коркой. Кровь. Она была на мне, и стекала вниз, и почему-то казалась не совсем моей — слишком тёмной, почти чёрной. Кровь уже успела засохнуть на коже, стянула живот и бёдра, как остывший воск.
Рядом, у ножки кресла, вижу кухонный нож. Блестит матовое лезвие, чёрное. Под ножом неподвижная лужа запекшейся крови.
Я всё ещё не до конца в сознании. Пытаюсь опереться на подлокотник и понимаю, что руки не слушаются: движения будто запаздывают, будто бы тело работает с временными лагами.
Я ещё не успел испугаться. Боль пришла позже — и сразу вся. Я почувствовал ужасный ноющее жжение в груди. И тут же комната погасла.
Перед тем как потерять сознание, я успел подумать, что плёнку на полу кто-то расстилал аккуратно. И что этим кем-то, скорее всего, был я.
Мой день начинается одинаково. Будильник — в семь или в семь тридцать, разницы почти нет. Я лежу несколько секунд, глядя в потолок, и жду, когда тело согласится встать. Вытаскиваю себя из кровати, иду в душ, делаю короткую зарядку. Завтракаю под YouTube, пока синеволосый мужик спокойным голосом объясняет, что важного произошло в мире. Я почти не слушаю.
В восемь выхожу из парадной. Город выглядит приглушённым, как будто кто-то выкрутил в минус контраст. Иду по Достоевской и сворачиваю на Кузнечный переулок. Лето. Июль. Из-за белых ночей в восемь утра светло и будто бы день. Только цвета кажутся на один тон ниже, чем нужно.
Через пять минут — «Владимирская», ещё три — пересадка на «Технологическом», и вот я уже поднимаюсь на «Петроградской». Я делаю это на автомате, не думая о маршруте.
Наш офис на Большом проспекте Петроградской стороны. Формально — квартира, переделанная под офис. Фактически — просто квартира, где давно перестали жить. Высокие окна. Утренний свет здесь особенный — не солнечный, а питерский: рассеянный, холодный, как будто простуженный. Даже в июле не греет.
Комнат три. Первая — рабочая: длинные столы, стулья из Икеи, которой больше нет, запах кофе и старой пыли. Полки с книгами по дизайну, философии, психологии и чем-то ещё — странным, без системы. Выцветшие постеры. В углах — всегда включённые лампы с «закатным светом». На подоконниках спатифиллум и два фикуса. За окнами — крыши, одинаковые и близкие.
Вторая — переговорка. Кресло-мешок и тишина. Туда уходят говорить по телефону или просто сидеть, глядя в стену.
Третья комната — с одинокой кроватью и хламом. Там почти никто не бывает. Иногда кто-то засыпает после аврала, иногда прячется. Чаще — она просто существует.
Я бываю здесь несколько раз в неделю. В остальные дни работаю дома, и разницы почти не чувствую. У меня свободный график.
Сегодня я приехал к девяти. Коллеги уже были на местах и спорили — то ли о сериале, то ли о фильме. Нас пятеро. Все примерно одного возраста — двадцать семь, тридцать. Я самый старший.
— Всем привет, — сказал я и пошёл за кофе.
— Здорово, — ответил Паша и пожал руку. Андрей тоже.
— Да я тебе говорю, — продолжал Паша, не глядя на меня. — Брали тяжёлые железные клетки с голодными крысами. Ставили на грудь или живот. Снизу открывали задвижку, а сверху клали раскалённые угли.
— И типа крысы начинали грызть человека? — спросил Андрей.
— Да. Они пытались уйти от жара и прокладывали себе путь через плоть. Такой прикол.
— Бамбуком ещё пытали, — сказал я, сам не понимая зачем.
— Ну это, может, легенды, — отмахнулся Паша. — Пишут, что доказательств нет. А вот с крысами реально! Во, смотри фотки, — и показывает нам экран телефона на котором фотографию привязанного мужика к столу, а у него на животе ржавая клетка.
Я вдруг представил себя лежащим на этом столе. Спина прилипла к холодной поверхности, руки бесполезно вытянуты вдоль тела. На животе — клетка, раскалённая до тупого, глухого жара. Жар не обжигает — он давит, как тяжёлое ожидание.
Я не вижу крысу, но чувствую, как острые движения царапают кожу — не больно, а настойчиво, методично, будто она проверяет, где мягче. Потом кожа сдаётся, и я понимаю это не по боли, а по внезапной пустоте, как если бы что-то внутри меня открылось.
Она пробирается глубже. Не рвёт — продавливается, раздвигая меня изнутри. Я не чувствую боли, только чужое движение: тёплое, влажное, живое. Оно шевелится между органами, ищет место, устраивается. Кровь течёт по бокам, медленно, без спешки, и я ощущаю её не как рану, а как лишнюю тяжесть.
Крыса копошится внутри, и это самое страшное. Она зарывается, прячется, как будто моё тело — временное убежище. Я чувствую, как что-то осторожно протискивается между складками внутренностей, как если бы меня, переписывали изнутри будто компьютерный код, меняя расположение модулей.
Я беру кружку и иду в рабочую комнату. По дороге услышал шорох — где-то в стене, со стороны коридора, рядом с ванной. Тихий, неровный. Как будто что-то мелкое перебирало лапами. Я подумал о соседях. Или о трубах. В комнате уже сидят остальные — Ваня, Артур и Лида. Артур в созвоне, раздражённо объясняет клиенту, что тот ничего не понимает. Остальные смотрят в экраны, сидя в наушниках.
Я открыл Фигму. Слои, автолейауты, тексты, прототипы. Обычный день UX-дизайнера, как всегда — с девяти до восемнадцати ноль ноль. Только шорох возвращался среди дня. Не громко. Не постоянно. Как будто кто-то останавливался, когда я прислушивался.
Я спросил у ребят — никто ничего не слышал. Пожали плечами.
Перед уходом я снова подошёл к стене. Прислонил ухо. Тишина.
Я постучал — коротко, костяшками. Стена ответила глухо. Но мне показалось, что звук внутри был не пустым. Как будто там кто-то успел отодвинуться.
Вернувшись домой, я сразу лёг на диван. Не потому что устал — просто больше ничего не хотелось. Я открыл ютуб и начал бесцельно листать шортсы. Видео сменяли друг друга слишком быстро. Ни одно не задерживалось. Всё скучно и однообразно.
Я поставил телефон на зарядку и заглянул на кухню посмотреть, что бы съесть. Хотя есть тоже особо не хотелось.
Квартира у меня небольшая, съёмная, в центре. Просторная комната с аскетичной мебелью. Два окна во двор — летом туда весь день льётся солнце, но сейчас свет был тусклым, уже вечерним. Деревянный стол, пара скрипящих стульев, диван, на котором неудобно спать. Шкаф, плотно заставленный книгами. Широкий телевизор, который почти не включаю.
Когда я зашел в комнату, мне показалось, что услышал тот же шорох, что и слышал в офисе. Только чуть тише. Будто кто-то осторожничал.
Чайник закипал слишком громко. Я выключил его и прислушался. Звук шёл из стены — со стороны соседской квартиры. Неровный, прерывистый. Не как вода и не как трубы. Скорее — как движение. Я подошёл ближе и приложил ладонь к стене. Холодная.
Я постоял так несколько секунд, чувствуя, как становится неуютно стоять в тишине. Потом звук вернулся — уже слабее, будто из глубины. Я решил, что это соседи. Или что-то бытовое, чему просто не придаёшь значения, пока не обратишь внимания. Я включил чайник обратно и больше не слушал.
Ночью я никак не могу уснуть. Шорох маленьких лап или когтей снова появился — из-за стены. Мне начало казаться, что он идёт уже не только оттуда. Будто звук медленно растекается, касается других стен.
Я лежу и смотрю в потолок. Тишина между шорохами хуже самих звуков. В эти паузы кажется, что если я пошевелюсь или перевернусь, то что-то внутри стен тоже изменит направление.
Может, мне всё это кажется? Может, я просто слишком долго прислушиваюсь? Я попытался закрыть глаза, но тогда звук становился ближе, отчётливее, будто его легче было слышать без света.
Я сел на кровати и остался так сидеть. Попросил Алису включить свет. Просто слушая. Шорохи были негромкими, но настойчивыми. Как будто кто-то внутри стен не искал выхода — а проверял, сплю ли я.
Утром звук будто бы стих, и мне на какое-то время стало легче. Я решил, что со мной всё в порядке. Такие вещи иногда просто проходят сами, если перестать их слушать.
Я вышел из дома. Спустился в метро, и привычный запах переключил меня в другое состояние: сырая пыль, машинное масло, металлический привкус хромированной стали и тёплый сухой воздух, который накрывает, когда сходишь с эскалатора. Этот запах я знаю лучше, чем запах собственной квартиры. Он всегда действует одинаково — глушит мысли.
Изо дня в день я спускаюсь под землю и чувствую себя безопасно — не потому что здесь действительно безопасно, а потому что всё знакомо. Камеры, уставились во все стороны. Рамки досмотра, которые то и дело пищат без причины. Сотрудники охраны, равнодушно выдергивают из толпы людей с рюкзаками, сумками или «не теми» лицами. Иллюзия порядка, к которой быстро привыкаешь.
Я сошёл с эскалатора и пошёл к платформе. Прислушался. Хотел понять, был ли этот шорох вообще, и не поселился ли он у меня в голове. Ничего. Только привычный гул: разговоры, шаги, скрежет колёс прибывающего поезда. Слишком много звуков, чтобы услышать что-то ещё.
В офисе всё повторилось. Шорох вернулся. Никто, кроме меня, ничего не замечал.
— Ребят, я, наверное, поеду домой, — сказал я после обеда. — Что-то неважно себя чувствую.
Никто не стал спрашивать. Я вышел и поехал обратно.
Дома стало хуже. Не сразу — постепенно. Сначала начало колоть в груди, будто кто-то нажимал изнутри на одно и то же место. Потом звук усилился. Он был уже не в одной стене — он был повсюду. Мне стало казаться, что квартира стала меньше, а стены — ближе.
Я начал бояться выходить из комнаты. Мне стало казаться, что я схожу с ума. Возможно, я просто слишком долго живу один.
Белые стены кабинета врача терапевта казались слишком чистыми. Не просто светлыми — выбеленными, как кости, долго пролежавшие под солнцем. От них хотелось не отвернуться, а наоборот — дотронуться, проверить, настоящие ли они.
— Работа у вас сидячая? — спросила врач, не поднимая глаз от карты.
— Да. Айти. За компьютером. Каждый день.
— Плохо, — сказала она спокойно. — Гулять надо. Спите как?
— Последние дни почти не сплю.
— Плохо. Физическая активность?
— Иногда хожу в зал. Раз в неделю.
— Плохо. Надо чаще. Жалобы ещё?
Она наконец посмотрела на меня. Взгляд был оценивающий, быстрый, как у человека, который заранее знает ответ.
— Раздевайтесь, — сказала она. — Послушаю.
Я снял рубашку. В кабинете было прохладно.
Когда стетоскоп коснулся кожи, я вздрогнул — он был слишком холодным, как будто его только что вынули из холодильника. Металл прижался к груди, и мне показалось, что он не просто касается, а слегка продавливает внутрь.
Передвигала стетоскоп. Возвращалась на те же места. Дольше, чем нужно. Я стоял и смотрел в стену, стараясь дышать ровно. Каждый вдох отдавался где-то глубже, чем лёгкие.
— Ничего не слышу, — сказала она наконец. — Флюорографию давно делали?
— Плохо. Надо сделать. Сейчас дам направление. И попросите, чтобы снимками передали мне.
Я вышел и вернулся через тридцать минут.
Конверт с тёплыми снимками был неприятно тяжёлым, будто в нём было больше, чем прозрачные снимки моих рёбер.
Врач молча достала плёнки и поднесла их к свету.
Чёрное поле. Белые прожилки. Моя грудная клетка.
— Вот, — сказала она. — Видите? Всё чисто. Лёгкие в порядке. Ничего колоть не должно.
Я смотрел. И вдруг понял, что не могу отвести взгляд.
Между лёгкими, обвив их, что-то было. Длинное, сегментированное. Слишком чёткое, чтобы быть тенью. Слишком органичное, чтобы быть дефектом. Оно сворачивалось вокруг лёгких, повторяя их форму, прижимаясь к ним. Я видел изгибы, суставы, тонкие отростки — слишком много, чтобы ошибиться.
Воздух в кабинете стал густым. Мне показалось, что грудь сжали изнутри. Не больно — тяжело.
— Что с вами? — спросила врач, смотря на меня через очки.
Я попытался сказать, но язык не слушался. Я отодвинулся от стула, ноги ослабли. Я чувствовал, как лицо становится холодным.
— Что это?.. — наконец выдавил я и посмотрел себе на грудь.
— Опять колет? — без интереса спросила она.
Я смотрел на снимок. Мне казалось, что что-то внутри меня шевельнулось — совсем слегка, как ответ на внимание.
Врач повернула снимок ко мне ближе, прищурилась.
— Не кричите. Где? — сказала она. — Я ничего не вижу.
А я снова почувствовал, как внутри грудной клетки что-то медленно, терпеливо укладывалось поудобнее.
— Вот это, — настойчиво и с криком указал я на свернувшееся насекомое.
— Так это же Scolopendra viridis. Обычное дело, поселяется у нас в груди в возрасте 3х лет, — чуть растерянно сказала доктор посмотрев при этом на меня как на дебила.
— Во сколько лет?! — ответил я. — Уберите это из меня!
— Постойте, как это уберите. Это невозможно. Все с этим живут, она нисколько не вредит нам, а напротив — дополняет.
Я начал метаться по комнате. Не в силах осознать новую информацию и что с ней делать.
— Нет, я не верю, — не может быть. Я подошел и посмотрел снимки. В груди опять зашевелилось что-то. Хотя я уже знал что. — Уберите это из меня!, — я расстегнул рубашку.
— Успокойтесь вы, а то сейчас позову санитаров и направлю вас на психиатрическое освидетельствование, — сказала врач и отвернулась от меня к монитору компьютера.
— Да, у всех. Это нормальный процесс, — безучастно сказала врач.
— А как от этого можно избавиться? Есть случаи какие-то?
— В Тибет езжайте, — с насмешкой сказала врач. — Там вроде научились избавляться. Хотя я не понимаю зачем. Мне не мешает. — И продолжила набирать что-то. — Ещё жалобы будут? А то у меня следующий пациент.
— Как это можно убрать? — говорю я и немного успокоившись склоняюсь к доктору.
— Это не убрать, — говорит она не глядя на меня.
— Совсем! Всё, не задерживайте меня! А если будете продолжать пойдёте на освидетельствование как буйный и там уже с вами другие люди будут разбираться.
Всю дорогу домой дышал вполовину вдоха, всё время чувствовал как в груди, что-то шевелится.
«Так это же Scolopendra viridis», вспоминал я равнодушный голос врача.
Я вошёл в квартиру в каком-то глухом забытьи. Старался не делать лишних движений, чтобы не ощущать, как в груди кто-то устраивается. Я знал одно: оставить это внутри нельзя. Операцию мне не сделают. Если настаивать — сочтут за психа, отправят куда не нужно. Значит, придётся самому.
«Scolopendra viridis — гипотетическая эндосимбиотическая форма, описываемая в междисциплинарных исследованиях как внутригрудное образование, формирующееся у человека в раннем детстве, примерно к трёхлетнему возрасту. Связывается с процессами саморегуляции и разделения внутреннего и внешнего опыта. Активность структуры коррелирует с реакциями защиты, контроля и сохранения целостности организма.»
«Как удалить? Можно ли удалить это?»
— Что за бред, — говорю про себя. — Как это может быть связано! Какой-то абсурд. Всё же начиналось с шорохов в стенах? И дома и на работе!
«Удаление. Теоретически возможно хирургическое вмешательство с полным иссечением образования. Процедура сопряжена с высоким риском утраты регуляторных функций, дезориентации и стойких нарушений адаптации. В большинстве обзоров вмешательство не рекомендуется, за исключением крайних случаев».
Значит можно удалить. В этот момент покалывание в груди стало глубже, плотнее. И почти сразу — звук. Не изнутри меня, а будто бы из стен. Тихий, множественный, как если бы кто-то перебирал сотней мелких суставов сразу. Я сполз на пол и зажал голову руками, стараясь не слушать.
«Нет, надо взять себя в руки», думаю про себя.
Я встал и пошёл на кухню. Открыл шкафчик. Долго выбирал нож. Не самый длинный — чтобы не задеть сердце. Достаточно острый — чтобы пройти глубже, чем кожа.
Вернулся в комнату. Приложил нож к груди. Укол металла был отчётливым. Внутри что-то ответило — коротким, сдержанным шевелением.
Я остановился. Надо постелить что-то на пол, чтобы не заплакать всё тут кровью. В кладовке нашлась плёнка от переезда. Я аккуратно расстелил её, разгладил ладонями, чтобы не было складок. Вернулся. Снова приставил нож. Цокот усилился, стал ближе, как будто реагировал.
Я зажал левое ухо, закрыл глаза и надавил. Попробовал сильнее. Дыхание сбилось. Пот выступил мгновенно. Нож дрогнул и выскользнул из рук.
Нет, надо не запачкать одежду. Я снял майку. Потом брюки. Стою голый посреди комнаты, с ножом в руке. За окном темнело. Сердце колотится так громко, что смешивается со звуком лап — теперь уже не разобрать, где что.
Я снова поднёс нож к груди. Кожа натянулась. Мне показалось, что под ней что-то выпирает, осторожно, как будто пробует изнутри.
Я зажмурился и резко втыкаю нож себе в грудь. Боль ударила сразу, глухо, как раскалённым ломом. Я почувствовал сопротивление — плоть, хрящи, что-то твёрдое, хруст ребер. Тепло хлынуло вниз. Я провёл ножом вверх, сдерживая дрожь в руках, и продолжил, уже почти не чувствуя тела.
И тогда раздался писк. Тонкий, высокий, не человеческий. Из раны на мгновение показалась чёрная, блестящая лапа. Я уронил нож и сунул руку внутрь, не думая. Нащупал что-то составное, жёсткое, движущееся. Оно было горячим и скользким. Лапы впились в руку — боль была острой, игольчатой, но я не разжал пальцы.
Существо извивалось у меня в ладони — чёрное, жёсткое, будто собранное из металлических сегментов. Оно визжало. Я отбросил его в сторону и обессиленно упал в кресло.
Последним я почувствовал, как в груди стало пусто и непривычно тихо.
Я очнулся от света. Он колол прямо в глаза — из окна напротив. Я не сразу понял, где нахожусь. Потом узнал свою комнату и понял, что сижу в кресле. Под ногами я почувствовал какую-то плёнку. Она зашуршала, когда я попытался пошевелиться. Я медленно посмотрел вниз и разглядел, что плёнкой застелен пол. И она вся в тёмных багровых брызгах.
Я опустил взгляд ниже и увидел, что сижу абсолютно голый. А моя грудь, живот и ноги всё покрыто тёмной, засохшей и неровной коркой. Кровь. Она была на мне, стекала вниз, и почему-то казалась не совсем моей — слишком тёмной, почти чёрной. Кровь уже успела засохнуть на коже, стянула живот и бёдра, как остывший воск.
В углу комнаты я увидел темный сгусток. Это большая лужа крови и будто бы её кто-то размазал. От неё тянулись цепочки засохших точек крови, ведущие ко мне.
У кресла, где я сижу, рядом с ножом, что-то резко дернулось. Кровавый комок, членистоногое существо с множеством колючих лап, которые судорожно поджимались и снова расправлялись, оставляя липкие следы на полу.
Я встал с кресла и на трясущихся ногах подошёл к столу. Опёрся руками, пытаясь передохнуть. В груди разливалась тупая, ноющая боль. Я медленно взял лампу с большой чугунной подставкой. Подошел к креслу. И со всего размаху ударил ей по склизкому колючему существу у ног.
Раздался металлический хруст, за которым сразу последовал тонкий, невыносимый писк.