Чёрные нимбы. Роман
Блог автора в Телеграм: https://t.me/filyayambartsu
По вопросам сотрудничества, с предложениями, пожеланиями и проч. писать в комментарии ТГК или на почту: [email protected]
Два солнца стынут, — о Господи, пощади! — Одно — на небе, другое — в моей груди. И оба стынут — не больно от их лучей! И то остынет первым, что горячей.
Марина Цветаева
Глава 1
Широка Россия, разнообразен климат в ней. Вот взять полустепной. Жарко летом, холодно зимой, почти всегда ветрено. Всё как надо у нас, короче говоря. Но есть нюанс. Северяне тут плавятся, а настоящие южане мёрзнут. И только те, кто родились или прожили тут почти всю жизнь, выдерживают этот ад. А ещё надо знать тонкости. Вот перед рассветом сейчас свежо до такой степени, что даже морозно. И липкая смесь пота и пыли, что образовалась за прошлый день, начинает раздражать. У Петра с этим проблем явно меньше, он копал. Точнее, закапывал. И вместе с этим потел, кряхтел и что-то бормотал.
— Мне кажется, ты можешь помочь, — ему осталось ещё с половину, не так уж много.
Я постучал по протезу ноги. Мол, сам подумай, что несёшь.
— Да тебе тут немного, — говорю, — поднажми.
Он остановился отдохнуть. Солнце ещё не поднялось, но звёзды начали пропадать. И только Денница проявлялась у горизонта.
Он развернулся по направлению моей руки. Потом развернулся обратно. Утренняя звезда его не очень восхищала. Выдохнув с громким “фу”, мой друг продолжил работать.
Видимо, опьянение ночью, это волшебство времени, проходит с первыми лучами. Уверенность в своих силах и мыслях пропадает.
— Светает. Вернёмся в город, заметят.
— В четыре утра? Или сколько сейчас?
Он промолчал. Видимо, тоже понял, что всё не так уж просто. Когда закончил, раскидал по сторонам лишнюю землю. Сел ко мне. Закурил. Я отказался. Жевал какую-то хрустящую травинку.
— Предлагаю пойти к реке. Если что, мы коней купали.
— Точно, да. Заодно сами освежимся, — глянул на одежду Петра, — и вообще. Отмоемся.
На том и порешили. Скакали до реки, через рельсы, до дикого берега. Вошли в воду прямо в одежде, а дальше вплавь по течению. Предусмотрительно снял протез, пришлось эту часть пути держать его над собой. Вышли на пляже. Разделись, разложили одежду, привязали коней. Уже совсем рассвело, и мы решили вернуться в город попозже. Прошедшую ночь провели почти в полном молчании. То было время действия, теперь оно прошло. Спать совсем не хотелось. Эмоции потихоньку проходили, но лишь потихоньку.
— Мне кажется, это было избежно, — Пётр сидел и тупо ссыпал из ладони песок, потом брал его же и вновь ссыпал.
— Чего? — Загадки разгадывать было лень.
Я дальше лежал на спине. Под ней что-то шевелилось, но было лень проверять, что именно.
— Ты это в каком смысле? Что великий фатум предрешил всё заранее?
— Да какой фатум, — он отмахнулся. — У коммунистов все места, всё в их руках, все посты, все голоса. Народ своё слово сказал. Бесперп… беспес… Короче, перспектив у нас нет. Мы проиграли.
Всё же сонливость брала своё. Сил на споры нет. Но где это видано, что борясь столько лет... Когда революция грянула! Когда буржуазия постепенно лишается своих сил. Когда мы близки к цели, как никогда близки. Об этом я и сказал. Без особого запала.
— Близки как никогда, поэтому теперь грызёмся в своей стае. Приходится убирать своих же, — он бросил игры с песком, облокотился на правую руку и смотрел на меня.
— Васька больше не наш. Он шпион. Вероятно, выдававший планы атак. И это не “наша стая”, а очередная кучка узурпаторов. Завтра, точнее, сегодня, будем подводить к этому!
— Поздно подводить, Савва. Поздно.
Понятное дело, что поздно. Но куда деваться. Раз раньше не было масштабной агитационной работы.
— Вот как тут быть, — я в сердцах сел, — без партии нельзя ничего организовать глобально на данном этапе. С партией всё превратится в очередную бюрократическую погань. Согласия в теории нет, оно и верно, но сейчас, когда революция только-только, все эти объединения и федерации по всей стране действуют вслепую, по-одиночке. У анархизма такой потенциал! А мы не можем донести до простого рабочего, до крестьянина простого свои идеи! Вот как тут быть, Петрух, — это было отчаяние, нашедшее выход, — я не знаю, как иначе. Я только так умею, как делал всегда.
— Ты ещё забыл, что лично мы до крестьянина ничего не доносим. У крестьян свои агитаторы, а мы в одном городе только что-то как-то.
Дальше лежали молча, я видел красный диск солнца и молился о спокойном сне. Я чувствовал, как проваливаюсь и хотел наконец отдохнуть без кошмаров.
Разбудил меня Пётр внезапно и резко, а я даже не особо отдохнул. Затряс с силой за плечи. Я вскочил, ничего не понимая. По-звериному огляделся, вспомнил, что к чему. Продрал глаза, отплевался песком.
— Пошли, — говорит, — уже можно.
Ну что за человек. Стал собираться.
— Так, о Ваське знал ещё кто? Малина и всё?
— Ещё Сергей видел, брат. В хате ж было, — Петруха протянул руку. Мы стояли на развилке. Ему – домой, мне – на квартиру.
— Выспись обязательно, а то помятый какой-то. К пяти у театра, помнишь?
— Надо к Иванову, соседу, зайти, у него там что-то с коровой, — он зевнул.
Хорошее у них с братом дело. Как минимум после революции мы смогли заиметь лошадей для нашего объединения. Было, где их разместить, и кому за ними смотреть.
Пока шёл на квартиру, вильнул мимо жилища Васьки Речкина. В кармане лежал ключ. Избавиться или оставить на всякий случай? Мы так и не проверили, что у него есть… Компромата, планов, которые он ещё не выдал, могло быть сколь угодно много или мало. Но заходить днём, на виду у всех, рисково. Более того, могут быть соглядатаи. Или нет? Придумываю себе, наверняка. Сложная ситуация. Важнее сейчас сменить мятый костюм на что-то свежее. Так что я прошёл мимо. Солнце прожигало макушку. Шляпу унесло, к сожалению. А была последняя приличная. Остальные затёрты до ужаса.
Терпеть зной сил не осталось, редкие деревья не давали тени, домишки тоже. Зашёл на базар, под крытые лавки. Несколько продавцов объединились и соорудили себе березент большой площади, что выгодно выделяло их от соседей-одиночек. Здесь было ещё прохладно, пол мели с водой. Проходил мимо ящиков и коробок с овощами. Цены как всегда… Сплошное разочарование. Взял огурцов, и пока шёл мимо рядов, жевал. До того голодным не был, но аппетит, как известно, приходит во время еды. Не наелся, о штанины вытер мокрые руки и шагнул в магазин алкогольных удовольствий. Ничего брать не собирался. У меня имелся ещё коньяк Шустова, ереванский. Целый ящик, пусть и початый. Пью я редко и мало, так что… Походил, посмотрел этикетки и бутылки.
Как совсем остыл, пошёл дальше. Но начало ныть колено у моего обрубка, так что пришлось тратиться ещё и на трамвай.
Квартира: одна комната с санузлом, кладовкой и маленькой кухней, — встретила меня лёгкой прохладой. Хоть какая-то польза от сырого подвала. Очень голодный к этому времени, проглотил варёной картошки, причём сверх меры, заел рыбой в масле из консервы.
На кровати наконец снял протез. Чувство свободы возносило к небесам. Вот она, лёгкость бытия. Чистить протез, переодеваться, всё это я решил оставить на потом. И провалился в сон.
Сны последнее время удручали похлеще реальности. Кошмары на кошмаре. То душегубство, то тюрьма, то фронт. И ещё фронт, и ещё. Сплошные кошмары. И везде полыхает, везде ужас. Так и в этот день.
Я вылетел из постели со стучащими висками и вырывающимся сердцем. Ощупал грудь. Никаких прутьев. Снилась клетка в груди. И жар, ужасный жар. Рубашка прилипла к телу.
То, что пережил, начало кусками быстро испаряться из памяти. Какие-то два солнца, небо, кладбище. На одной ноге я подскочил к столу, схватил тетрадь и плюхнулся обратно. Как всегда, сон забывался с огромной скоростью. Оставалось лишь смутное ощущение физической подавленности и образ двух солнц. Я набросал несколько строф, гонимый вдохновением и ещё свежими ощущениями. Чистыми ощущениями, беспредметными. Вышло следующее.
Всё уходит под землю, в темень.
Красное солнце восходит снова,
Тот, кто темнее чем ночь, основы
Сегодня же вновь открывается тартар,
Стихотворение рождалось чуть дольше желаемого, пару раз рифму приходилось выуживать, она не приходила сама, но результатом я был доволен. Поставил дату, 24 июля. Закрыл тетрадь, бросил на стол. Надо комплектоваться и одеваться, опаздываю.
Вышел я уже в десять минут шестого. До театра, даже трамваем, ехать долго, ловить извоз тоже долго, пусть и доехал бы я с ветерком. Так как время я сэкономить не мог, в отличие от денег, выбор был очевиден. Да и слушать эсеров или коммунистов лишний час – пустое занятие.
Пока я трясся на деревянной лавке, меня всё больше и больше ужасало наше положение. Пару месяцев назад ряды анархистов поредели на треть разом. Гаврилов, Липецкий, Сторонний и многие другие, не видя разницы, или гонясь за чем-то, предали нас. Получили партбилеты большевиков. Ладно, положим, тогда и я смутно понимал разницу. Но ведь понимал! Да, мы вместе с ними громили полицейские и военные силы в марте. Да, мы вместе конфисковывали вклады буржуев в банке. И конфисковали далеко не всё, хотя могли бы. И мы помогали им гнать купцов Летовых, а это стоило жизни Кривому. Это уже серьёзно. До сих пор мы проводим операции и выступаем как бы одним фронтом. Уверен, многие в рабочей среде даже не видят особой разницы. Да, всё это есть. Но это не есть симбиоз, это должно быть наше на них паразитирование, использование до поры до времени. Получается же наоборот, большевики лишний раз пользовались нашей небольшой, но ухватистой силою. И вот, когда мы начали разработку операции по точечному устранению их лидеров и просто важных фигур в городе… Речкин нас предаёт. Конечно, обвинить нас не в чем. Он ничего не знал. А даже если краем края уха что слышал, письменных планов у нас нет, оружие, взрывчатка, яды не доказательство. Должны же мы постоять за дело революции, чем-то бороться против контрреволюции. Но что, если он знал больше, чем я предполагаю?
Раздумывая обо всём этом, завершил свой путь и стоял у канонады театра. У больших его дубовых дверей, даже у ворот, ждал Пётр. С саквояжем в руках, а значит, от Ивановых.
— И кто говорил не опаздывать? — Его иронически поднятые брови образовали пару продольных морщин на лбу.
— Да ладно, — он открыл мне дверь, мы вошли, — чего мы тут нового услышим? — Я широко раскрыл глаза. После яркой улицы ничего нельзя было разобрать. Снял шляпу. Палец случайно прошёл в дырку на полях. Выкинуть, заменить бы…
В коридоре было почти пусто, все собрались в зале, слушали выступления. Мы с Петром остановились в прохладной прихожей. Я решил сразу договориться о вечернем сборе, ведь тут были наши, кого можно было оповестить.
Районкой мы иногда называли захваченное нами здание бывшего Районного Полицейского Управления. Обычно же просто, без изысков — штаб. Второе такое, потому как официальных районов было всего два, было под кадетами.
— Давай в районке, так безопаснее, — я присел на пуф.
— А чего не заходим? — шёпотом.
— Я вот думаю, что делать. Может, первыми заявим, что Речкин пропал. Невзначай спросим там. Очень сложная ситуация. Да и что сейчас говорить?
— Что собирался, то и говори. В чём проблема-то? А о Речкине вообще лучше молчать. Пропал и пропал. Ты что, сторож брату своему?
— Не, не пойдёт. Если слишком отталкиваться от красных, это будет повод нас повязать. Вдруг Речкин что знал. Вдруг следили за нами. А если дальше подхалимничать, то наше дело совсем никудышным станет.
— Тут только молчать остаётся с твоим подходом.
Я тёр виски. Нужно очень серьёзно думать. И думать вместе.
— Короче, — я протянул ему пару листов, где была моя речь, — ты очень аккуратно подведи к тому, что представительные органы в столице, это хорошо, но они физически не смогут представлять интересы рабочих на местах. И крестьян тоже, конечно. Зацепись там за что-то у других в речах. Соглашайся со всеми, но уводи в нашу степь, — я встал. Желание выступать самому ушло совершенно. Пусть Петька болтает там. Мечет бисер.
— Тебя тут уже видели, да и вообще. А мне надо к Речкину. Перед выступлением обязательно скажи, что должен был выступать он, но пропал. Если кто из красных про меня спросит, выдай, что к нему на квартиру пошёл, искать. Может, мол, заболел.
— Понял. А чего тогда не я? Я и бегаю быстрее, и речь вообще ты готовил.
Он покосился с недоверием, но согласился.
— Собирай наших после. Я уже там буду. Или позже приду, как получится.
Глава 2
Крашеная деревянная дверь перед носом. И сомнения. За ночь, конечно, никто ничего не успел предпринять. Уверен, никто даже не заметил пропажу Речкина, но боязно.
Вставил ключ, повернул его, быстро и тихо вошёл. Никаких соседей, первая часть операции прошла успешно. И хоть никто меня не гонит, надо бы поскорее всё осмотреть. Так как деньги или хоть что-то важное хранить у рабочего места или в платяном шкафу будет лишь последний идиот, пошёл на кухню. Обшарпанный буфет имел два шкафчика снизу. Достав их, не обнаружил ничего, кроме стопки наших старых листовок. Пошарил руками по стенкам внутри, тоже пусто. За буфетом, как и под, было пусто. В кастрюлях, коих нашлось две, ничего. Под крышкой стола, под диванчиком никакого тайника. Прошёлся кругом, пытаясь найти шаткую половицу. Но нет, всё ровно. Я посмотрел на витую дровяную плиту. Будет смешно, окажись там тайник. Открыл дверцу, взял кочергу и тихо поводил по дну, доставая до всех углов. Выскреб парочку поленьев, а за ними — пакет. Это был миг моего триумфа. Чтобы не испачкаться в золе, переложил деньги в большую тканевую салфетку.
Запихал кочергой дрова и пакет обратно в печь и развернулся. Поверх мутных старых следов в пыли вырисовывались мои, четкие. Нечистоплотность бывшего хозяина ничуть не удивительна. Нужно буквально замести всё это дело. А ещё проверить спальню. Веник стоял в углу кухни, очень кстати.
Быстро осмотрел спальню, ничего ценного. Уверен, будь я поспокойнее, где-то что-то бы нашлось. Пока заметал следы, поднял облако пыли. Тихо чихнул, на секунду оглушив себя. Стоя у входной двери, бросил веник в угол, посмотрел в глазок. Вышел на пустую площадку, закрыл дверь и очень громко постучал в неё.
— Васька! Васька, ты там?! — кричу на весь этаж.
После вновь вдарил. Начал стучать соседям. Одну из дверей открыл жёлтый лицом старик.
— Отец, — говорю, — здравствуй. Не подскажешь, Ваську Речкина не видел сегодня?
— Отец, всё хорошо? — на вид, вроде, он был нормальный, не агрессивный или умалишенный какой-то.
Тут подбежала сухонькая старушка, прогнала мужа.
— Добрый день, не могли бы помочь, пожалуйста?
— Отчего не помочь, — сказала, и посмотрела влево. На деда.
— Не знаете, что с соседом вашим напротив, Васькой?
— Который… А-а-а. А что с ним? Позавчера вечером видела вот. Вчера и сегодня нет. — И повторила, — а что с ним?
— Да потерялся, знаете. Ищем-свищем, а он как сквозь землю.
Я развёл руками, посмотрел на пол, будто прямо под эту землю провалился Речкин, и сделал самое печальное лицо, какое мог.
— Но да ладно. И на том спасибо. Другие что-то не открывают.
— Работают, значится. Неделя ж началась как-никак. А Витя парень хороший…
— Спасибо, ещё раз, — перебиваю её. — Пойду дальше искать, — печально улыбнулся и быстро ушёл, пока меня не заговорили.
Спокойно пошёл по направлению к Воронежской. На нашу официальную базу. Может, вообще переселиться туда? Пара пулемётов есть, крепкие стены. Засядем там всем нашим анархистским движением. И можно не бояться, что выудят по-одиночке. Если уж решат, так на всех сразу… Чтоб никто не убёг. Идея, хотя и весёлая, не здравая. Если будем окружены со всех сторон, придётся держать оборону. Как долго? Подземные лазы и тоннели отсутствуют, подвал глух, что ваш старый пёс.
Обтёр лицо платком, сел на скамью. Впереди пылилось большое витринное стекло закрытой лавки. В серых тонах отражалось всё вокруг, в том числе сидящая фигура – я. Давило ощущение радости от найденного свертка. Этой мелочной радости, которой не должно быть. Что такое несколько тысяч в сравнении с тем, что сейчас происходит. Кажется, что ничего не имеет смысла, я будто опарыш, копошащийся в опилках. Много суеты, а результаты? У объединения нет ничего. Два места в городских Советах — наша вершина! В профсоюзах несколько сочувствующих. Скоро централизуют власть, а там, в столице, нашего брата точно не будет. Вот, вроде, и добились своего, самоуправления, анархии. Но анархия эта липовая, не осознанная, не выстраданная волей. Тут больше общей неустроенности, чем нового порядка. Вся эта шваль выпустила наше горло из цепкой лапы не по доброте душевной. И скоро каждого снова посадят на цепь. А что делать мне, мелкой сошке в таком же мелком уезде.
— Бей в спину, внедряйся, входи в полнейшее доверие, разлагай изнутри, — будто отвечало отражение в витрине.
— Как? У меня и двух десятков человек нет. Мы слабы.
— Должно быть ещё меньше. Делай, как умеешь.
Поднялся ветер, песок попал в глаза. Встал, полуслепой пошёл дальше, пальцами стараясь вытащить грязь. Моё дело обречено, в этом нет сомнений. Да. Это так. Придётся биться. Будущее неизвестно. Бой с прошлым и настоящим проигран. Но вот будущее станет глиной в моих руках. И даже если ничего не выйдет, я буду спокоен, ведь отдам всего себя.
Мне пришёл в голову образ растворённого в толпе и внезапно появившегося врага. Позже оформлю как-то. Сейчас нужно принять сложное решение. И как-то его втолковать товарищам.
Что есть штаб анархистов? Одноэтажное здание с толстыми стенами, до того принадлежавшее Городскому Полицейскому Управлению. Революционная милиция в другом здании бытийствует, далеко, а здесь мы. В нескольких окнах горел свет, ходили тени. Сразу за дверью ждал Захаров.
Он посмотрел в лист, где была таблица наших. Напротив всех, кроме меня, Речкина и Серёжи Горцева стояли галочки.
— Уже сам вижу, — говорю ему. — Пошли.
Закрыли на засов входные ворота и направились к шуму.
— Пить будешь? — Захаров улыбнулся.
— Не, Вань, сегодня дело серьёзное. И тебе не советую.
К счастью, ни алкогольного духа, ни сильно пьяных в комнате не было. Надо было вводить более строгую дисциплину. Да и ладно, чёрт с ними.
— Товарищи революционеры и симулирующие, — я торжественно и громко продекламировал, ребята оставили карты, бутылки и утихли, — чтоб вы сдохли!
— К чёрту тебя, Хромой! — в один голос ответили мне.
— Петь, что с Серым? — Спрашиваю.
— С одной кобылой что-то неладное.
— Понял. Тогда потом, лично. Да он и не нужен, — сел за стол.
Во главе, конечно, был я. Но так как состоял стол из мебели, собранной в круг, все видели друг-друга, что упрощало общение нашей небольшой братии.
— Отставить игры и выпивку. Сложная тема сегодня.
— Сложнее, чем вчера? — Малина качался на стуле, улыбаясь. Это он помогал убрать Ваську, но пока не должен был ничего рассказывать.
— Да. Так вот. Вчера мы: Рома, Горцевы и я выявили в наших рядах шпиона.
Тихий шёпот, который привычным шуршанием стоял в воздухе, резко осел.
— Да чего вы? — улыбаюсь. — Он уже всё. Это Речкин. Выдохнули, выдохнули быстро.
— Какие ваши доказательства? — С невозмутимым лицом вопрошал Янис Балодис, он же Латыш. Тощий, высокий, белобрысый, как бы сошедший с карикатуры.
— А вот такие. Партбилет вчера у него нашли случайно, — с этими словами Горцев бросил книжицу. Ребята стали гневно и удивлённо рассматривать её, передавая по кругу. Явно с недоверием. Но подделать такое… Они понимали, что мы не врём.
— Таки что, — Лёва держал в руках билет и в оцепенении смотрел на него, — этот пёс нас сдал?
— А с какого числа он того самого?
— С апреля. И написано, и штампы о взносах есть.
— Правильно, товарищ Кацман. А значит, что? А значит, он либо не выдавал нас вовсе, либо стал их постоянным доносчиком. Пускай ничего он и не знал. Но ведь и ничего за это время нам не сделали?
Все окна были закрыты. Пошёл открывать. Душно. ПРиятно вдыхать ночной воздух, ох как приятно.
— А вы ничего не вызнали? Не может быть, — начал возмущаться Басин.
— Ося, Ося, — начал я, — мы люди вспыльчивые. Как увидели билет, так сразу и закололи.
Что есть, то есть. Но эмоции были сильнее нас. Лучше. чтоб такое не повторялось.
— То было, да прошло. Ошиблись, бывает. Теперь остаётся расхлёбывать. У меня есть идейка, но давайте первые вы, — я трижды хлопнул. — На повестке дня, что делать в новой ситуации!
Петру сказал идти на улицу. Он вопросительно нахмурился, но я быстро отмахнулся.
— Даю минут двадцать вам. Потише только, — и вышел.
На улице Петруха закурил и начал проверять барабан револьвера.
— Не думаю, что понадобится. Просто, чтоб не подслушивал никто.
— Ты сам чего думаешь? — Спрашиваю.
— А что тут думать, война – пустая игра. Сегодня победа, а завтра трава. Не выйдем из игры, так конец известный. Выйдем, так всё зря, получается. — Он смотрел на меня очень серьёзно.
— Не дрейфь, не зря работаем. Это самое важное! Но теперь придётся по-хитрому. Мой план таков, что мы большей частью перейдём под большевиков. Ты не удивляйся. Это лишь официально. А на деле станем вести подрывную деятельность в их рядах. Это если коротко.
Он тоже, видимо, не до конца понимал суть проблемы. Это сейчас они такие красно-чёрые и пушистые. А потом как зубы покажут…
— За ними вся сила и ресурсы в городе. И с их головы пойдёт гниение, которое испортит всю рыбу. Революцию, в смысле.
Он понимающе кивнул, надеюсь, искренне.
— В любом случае, мы возвращаемся к истокам.
Пётр молчал, но был доволен, я уверен. Он этого ждал. Та неуёмная сила, которая пробуждалась в народе, когда дело, наконец, доходило до бунта, вся эта сила будто спала в нём одном. И он только ждал момента, когда можно будет выпустить на волю этого зверя. Это я уже видел, это я хорошо помню.
— И ещё, раз уж ты проверил барабан, — добавил я тихо. — Если кто выйдет сильно рано, то ты это, ну, понял. Я в окошко стукну.
Похлопал его по плечу и оставил переваривать. Он и сам услышит всё. Но вот с чем обратиться к нашим? Надо тщательно прожевать, чтоб не возникло сомнений. На вопросы-то я отвечу, но с сомнениями никак. Нельзя в нашем деле, не тот случай.
Прошёл по душному коридору, сел у двери в кабинет. Двадцать минут ещё не прошло, пусть обсудят. Расстегнул верхние пуговицы рубахи. За дверью было слишком много голосов, так что разобрать я мог лишь отдельные слова. Звон бутылки обозначил: пора. Уверен, это или Малкин, или Котин. Хотя не факт.
— Объявляю конференцию открытой, — и закрыл за собой дверь на ключ.
Кто как стоял и сидел, так и остался стоять и сидеть. Я прошёл к трибуне, чтоб видеть всех. Видимо, раньше эта комната была каким-то залом собраний. Иначе её размер объяснить трудно.
— Перед тем как начать, сделаю предложение. То, что сейчас решится, может изменить нашу жизнь до неузнавания. Придётся больше работать, больше рисковать жизнью. И меньше получать взамен. У нас не будет гарантий успеха. И это лишь в общих словах.
— Да как всегда, — Малина деланно зевнул.
Но остальные молчали. Треск сверчков за окном ощущался всем телом. Я подошёл к двери. Провернул ключ.
— Если кто-то не готов пожертвовать своим нынешним положением и жизнью ради нас, ради всего города, уезда, ради России, — тут я загнул, — никто не будет вас осуждать. — С другой стороны, какое у нас сейчас положение? Если только всё ещё живых на этом свете.
Я так и думал. Закрыл дверь и вернулся на своё место.
— Отлично. Теперь в деталях. Факт предательства Речкина это печально. Но. У всего есть причины, у всего есть корень. До него перебежали многие. Но они хотя бы разорвали связи с нами. Неизвестно, что успел выдать Речкин, но относительно наших новых планов это будет мизер в любом случае.
— Так старых планов и нет, — этот выкрик я проигнорировал. Просто кулаком пригрозил.
— Вы знаете степень нашего сотрудничества с большевиками. Без них левые силы не добились бы ничего в городе. Теперь вопрос, видит ли кто-то первородный грех большевизма? — молчание. — Это не риторический вопрос.
— Путь к коммунизму? — предположил Ося Басин. Говорящая у него фамилия, конечно. Он правда басом разговаривает, как через трубу.
— Диктат пролетариев? — добавил Латыш, немного гундося.
— Они действуют централизованно — встав, начал Кацман, — это очень эффективно, это делает им много ресурсов. Это дважды два. Но это значит, что наше мнение не услышат их столичные уши. Они издадут указ, заставят выполнять, а что мы? А мы, без своего почина, снова будем с рукой под козырьком, чтоб не оторвали уже наши провинциальные уши.
— Говори проще, а, — Толя в негодовании развёл руками.
— Таки ладно. Говорю. Нас бюрократия накроет, старое болото с новыми жабами. И повторится всё, как встарь. Я имею такие взгляды на проблему, — и сел.
Даже не знаю, держать Лёву Кацмана при себе, или… Нет, лучше при себе. Антисемитов открытых, может, сейчас и мало, но таких открытых евреев ещё меньше. Плюсом, он достаточно верен идее. Или хотя бы понимает всё глубже некоторых.
Пока я думал, что-то начало обсуждаться.
— Я всех услышал. И да, всё это так или иначе верно. Они создают касту жрецов, владеющих непогрешимым знанием будущего, такая роль их партии неизбежно развратит всё то, что завоевала революция. Завоевала нашими руками в том числе! — Я вытянул и потряс свои ладони для эффектности. — И эта каста, сидящая в центре, транслирующая через болванчиков всё на места, задушит то, за что мы проливали кровь. Конечно, не факт, что в Учредительное собрание они попадут в большинстве. Но этот централизующий орган, — меня прервали.
— Созвали или нет, не суть. Он, хотя и решит судьбу и устройство страны, не сделает это в пользу народа. Так не бывало никогда, так не будет никогда. Встаёт вопрос, что делать конкретно сейчас. Живущим за тысячи вёрст от столиц, в городе, где демократические выборы дали большевикам каждые четыре из пяти мест в Думе?
— А зачем что-то делать? Сейчас же и так всё прекрасно, — Коля Сапожник продолжил жевать яблоко.
— Ну нет. Есть опасность, что нас задавят.
— Или изберут центристов-оппортунистов.
— Не, царя не вернут, — продолжил я. — Лучше предлагайте, что делать. В наших рядах был потенциальный шпион, уже мертвый. Если это дело не замять грамотно, нас могут обвинить в контре. Думайте.
— А если ничего не говорить? Пропал, мол.
— Тогда нас точно повяжут. Это будет предлог. Кому нужны соперники во власти? Пусть и нашего размера. Они же теперь что-то да знают. Скорее всего.
— А если взять, и просто пострелять всех? — Ян сказал это так, будто обсуждалось дело пяти минут.
— Их больше. Да и народ не поймёт.
— А если скажем в лоб? Что нехорошо, товарищи, двойных агентов подсылать?
— Глупость. Это же признание получается. Нас на том и порешают.
— Может быть много предположений, товарищи. Трепаться можно долго. Но эта война проиграна. У нас нет столько денег, столько человек, такой большой армии, чтобы им сопротивляться. У нас даже нет, — я немного запнулся, — централизованной партии, ведь это противоречило бы сути анархического движения! Их агитация мощнее, обширнее. Так что и на народной любви мы здесь не выплывем. Но пока, только пока, их политика слабо отличается от нашей. Те мелочи, что однажды вобьют между нами клин, не осознаются многими из них, многими из нас. Чего говорить о простых тружениках.
— Ты к чему ведёшь? — напряженно спросил Щепетнов Саня.
— Думаете, я к тому, что пора объединяться с их братом? Почти. Но почти не считается! Я не знаю, когда уже соберут Учредительное собрание в Петрограде. Это может быть и через месяц, и через год. Но если бы его собрали сейчас, если бы в нем большевики имели большую силу…
— Чтоб тебя земля сбросила, — выкрикнул Лёва.
— Да, если так не будет, это нам на руку. Мы обособимся, так как они тут не согласятся существовать под чужим началом. И только такой исход нас устроит. Но тогда они устроят диктат у нас, чтоб удержать власть. А нам такого не надо.
— Но что плохого? — Снова начал Щепетнов. Его отношение к коммунистам и их организованности всегда было как-то теплее необходимого. Я бы меньше удивился, вступи он к ним в партию, а не Речкин.
— А ты как думаешь, что плохого в диктате одних над другими? Они уже против нас будут террором действовать, а не против буржуев.
В голове мелькнул хитрый план. Я нашёл одно слабое звено. Но не нужно дать ему распалиться. Пусть подержит в себе. Я взял слово.
— Давайте признаем, наши сегодняшние методы, методы успокоившейся собаки, которой кажется, что она достаточно лаяла и кусалась, и к её участку не подойдут, провальны. Мы попросту растворимся в борьбе более организованных, больших сил. А если слушать некоторых, это даже хорошо. Эти силы пока могут быть схожи с нами, но они уже смотрят не туда! К нам подойдут. Нас укусят. Нас разорвут в клочья. Как мне передавали, в Петрограде в июне без суда и следствия схватили шесть десятков анархистов! Погром целый устроили, использовали бронемашины. И это ещё цветочки. Объявили, мол, бандитов ловят, ага, конечно. Если мы не будем действовать, нас порвут. Если будем, нас порвут ещё раньше. Тупик?
— Да почему тупик? — Вспылил Щепетнов. — Переходим к ним. Там и больше денег, и людей, и поддержки.
— А тебя не смущает, что это подневольный люд?
— У них есть центр. Ленин, Зиновьев, Каменев и так далее. Это они всё решают, а наши городские большевики так. Исполнители. И это несмотря на то, что сейчас они в опале, да.
— Ну и? Когда соперников излишне много, нам придётся войти в чей-то союз. Иначе расформируют, расстреляют или сошлют подальше, — Саша говорил именно то, что было нужно.
— Но это же предательство самих себя!
— А что ты тогда здесь делаешь? Иди к ним.
— Да, да, раз мы тебе не угодили, — поддержали многие.
— Подождите, — как бы снижал накал я, — у нас есть враг. Он огромен, но он пока сам не понимает, что хочет нас стереть. Я не говорю про контру и прочую шелуху, это и так ясно. Я про тех, кого мы называем союзниками, про большевиков. И эсеров с ними, но опустим. Вся власть в их руках здесь и сейчас. К нам прислушиваются лишь из уважения к нашей неудержимой силе, прошлым заслугам, общим идеям. Но сила наша невелика, прошлое забывается, общие идеалы оказываются ширмой...
— Да почему же они враги? Это пока не доказано, и вообще не ясно даже.
— Потому, что они враги самоуправления. Они воюют за центр не чтоб делиться властью, — Изя мыслил верно.
— Мне тоже так не кажется, — Никола стал поддерживать Щепетнова. — Ваши выводы и преждевременны, и пока опасны для нас же самих.
— Хорошо, — сказал я, — мнения разделились. Это действительно дискуссионный вопрос. И так как у нас демократия, нужно понять, куда развиваться. Выслушаем предложения. Потом проголосуем. Как по мне, нам остается действовать самым мерзким, самым подлым способом. Мы внедримся в ряды большевиков. Это неизбежно. — На меня смотрели подозрительно, Никола и Саша победоносно. Мы станем кровью от их крови. Мы поднимемся на покорённую ими вершину, поклонимся им и… со спины столкнём оттуда. Это будет грязно, сложно, опасно и главное, почти безнадёжно. С этого дня мы будем действовать самым настоящим, забытым чёрным террором. Но тихим и незаметным. Также мы будем действовать подкупом, тоже тихим. Сколько в нашей кассе, Юр?
— Около трёхсот тысяч, — Юра полез в сумку за записями.
— Не надо, оставь. Денег завались, но не так уж много для большой партии или армии. Нас тут меньше двадцати человек. Нам есть, на что жить, есть из чего стрелять. Мы затянем пояса, но на последнюю копейку купим тех, кто поможет нам разложить их изнутри. Агитацию они сделают за нас, останется лишь изредка напоминать о своей сути. Большую часть времени теперь отведём подъёму в партии. Это будет сложно, повторюсь. Но нет ничего невозможного.
Горло пересохло. Я подошёл к столам, и выпил прямо из бутылки, стоявшей тут же. Вино оказалось сильно кислым.
— Так что часть из нас войдёт в их партию. Часть, в том числе я, останется как бы при своём. Всем нам придётся изощренно выуживать информацию, доносить, убивать, лгать. Быть готовым к пыткам. И при всём при том оставаться верными нашему делу, нашему объединению. Я ещё не выбрал, кто будет в агентуре. Так что у вас есть шанс выйти и не участвовать в этой авантюре. Выйти из нашего союза.
— И да, это именно авантюра. Если нас раскроют, полетят головы. Возможно, всех здесь сидящих. Ну и Горцевых, — я показал на окно большим пальцем. — Так что?
— Но это лишь предложение, — я крестил руки за спиной. Пошёл к своей трибуне. Теперь голосование. Кому кажется, что большевики не заслуживают подобного? В плане, это всё же наши союзники так или иначе. И предавать их ниже нашего достоинства.
Руки не поднял никто. Но я знал, за кем смотреть.
— Теперь, кто считает, что нас могут раздавить и на революционном поприще здесь и сейчас у нас нет братьев?
Руки должны были бы поднять или все, или почти все. Мне было не важно, сразу же после вопроса я выхватил из-за спины револьвер, который прятал за поясом и выстрелил в Щепетнова. Никто этого не ожидал, все шарахнулись, а я успел навести ствол на Николку Сапожника и снова выстрелил.
Ребята стали тянуться за оружием, но я быстро бросил на пол наган, поднял руки и выкрикнул.
— Тихо всем! Сидеть! — Сердце билось как бешеное. Руки онемели.
У товарищей состояние было но лучше.
— Здесь остались самые преданные, с чем я нас и поздравляю. Саша и Коля могли бы в итоге выдать нас, так что… Сами понимаете. Не думайте, что мне это далось легко.
— Революцию в белых перчатках не сделаешь, — смотря на трупы медленно выдавил Осип.
— Так их, предателей, — не очень уверенно сказал Ян и сел.
В поддержку мне высказывались. Но возразил бы кто-то сейчас по-настоящему? Нет, конечно. Убрать же этих двоих нужно было именно сейчас. Чтобы было понятно, как далеко мы зайдём, чтобы они запомнили, чтоб отложилось.
— Они давно у меня на карандаше. Да и вы видели их двойственную натуру, когда они решили утихнуть лишь после того, как я озвучил план. И понимаю, что теперь, если среди нас и есть потенциальный предатель, он ляжет на дно. Но я верю во всех вас. И это честно. Нас осталось пятнадцать человек. Меньше уже некуда. Но когда нас останавливали трудности? Так вспомним то, с чего начинали.
Глава 3
В квартиры Щепетнова и Сапожника отправили Осипа Басина и Изю Шифа. Обыскать их жилища можно вполне легально. Даже если кто что заявит, уже сегодня в Думе я всё расскажу Головину. Товарищу Игорю Васильевичу Головину главе отделения большевиков по уезду. И по совместительству градоначальнику.
А пока у меня была ночь в роли сторожа. Два тела мы снесли в подвал, чтоб не гнили в духоте, и завязали в мешки. Сна не было ни в одном глазу, так что сел на ступеньку порога, облокотился на верхнюю часть лестницы и смотрел в небо. Как много предстоит работы, сколько придётся попотеть. А главное, как сложно будет балансировать между целями и инструментами. Если хоть раз оступиться, положиться на случай, разрушится весь хлипкий замысел. Если быть излишне осторожным, думать над каждым, каждым действием, станет страшно действовать, мы остолбенеем и растворимся в окружающей среде. Каков шанс занять место Головина? Ведь в сущности правит бал сейчас партия коммунистов. Их люди всюду. У них абсолютное большинство в Думе. И заправляет этим один человек, потому как партия всегда идёт одним фронтом. Никто внутри не станет голосовать против решения партии, это будет считаться расколом, подстрекательством к ереси. Так что Головин сегодня — царь уезда. Шило на мыло, однако. Если говорить прямо, то заседания у нас скорее для виду проводятся. Все понимают, что сорок из пяти десятков голосов за одной партией. А вся партия за одним человеком. И всё это на выборных, мать их, началах. Всегда меня поражала эта страсть к единственному-лучшему. Если речь про музыкантов, то какой композитор любимый? Один! Если про литературу говорят, то какой писатель любимый? Опять один! Или кто у нас главный поэт, главный художник, главный повар. Что уж тогда говорить о таких абстракциях как власть, партия, идея… Тут единоначалие обязательно как никогда.
Однажды мы вытравим эту глупость. Все эти универсальные оценки, выборы лучшего, безмозглый вождизм и прочее, прочее. Однажды.
Вспомнил о деньгах. Достал их из сумки, развернул, начал считать. Семь тысяч двести десять рублей. Если не ошибся в полумраке. Больше я от Васьки ничего не унесу, думается. И ладно, сообщу завтра же, что двое наших завалили вашего большевичка. Куда тело дели, не сказали. Обвиняли в предательстве. Нам пришлось их устранить. Ничего больше не знаем. И тут уже подведу к тому, что ещё несколько наших ребят хотят перейти. Оно логично, организация лучше, настоящая партия, а идеалы идентичны. Я и ещё несколько человек останутся, всё же нужно иногда давать совет со стороны, чтоб демократично было. Звучит относительно правдоподобно. Может, здание предложу наше. И по десятке за голову, чтоб их продвинули сразу повыше.
Потянулся. Слабость накатила огромной волной. Фантазии мои, фантазии. А почему нет? В нашем бардаке поверить можно во многое. Я лично видел такое, что удивительнее любого вымысла. Спустился с фонарём к мертвецам. Не знаю, зачем. Плакать не хочется, конечно, но на душе кошки скребутся…
Всё-таки мы душегубы и попадём в ад. Правда, что есть ад в своей сути? Постоянное состояние страдания. Если верить буддистам, то мы и так живём почти в аду. Почти, очень близко. И будем перерождаться в этом аду до тех пор, пока не прозреем. Очень долго, очень. По христианским догмам будем гореть в аду, пока не отмолит нас дева Мария или ещё кто. Прекрасна жизнь атеиста. Пострадал, повеселился, а потом исчез, такая вера блаженна. Даже завидую. Материализм материализмом, но есть же там что-то. Ещё раз посмотрел на мешки. Они спокойно себе лежали. Все там будем. Иного не положено с нашей собачьей жизнью.
Поднялся обратно. Начало холодать, свежий ветер не бодрил, а уже резал, так что я зашёл в здание. Спёртый воздух сразу начал давить. Дошёл до комнаты, оборудованной под спальню. Диван, одеяло, тумбочка. Включил светильник. Нашёл какую-то тетрадь. Пока не забыл, решил оформить дневные образы в литературную форму. С чего бы начать… На стене висел горный пейзаж. Небольшая картина в простой раме, ничего изысканного или лишнего. Но мило.
Спустя некоторое время у меня в руках появился листок со столбиком текста.
У вас есть внутренняя Монголия,
Ни за что не дам догадаться вам,
Такое точно лучше не читать в пятницу… Сложил лист, убрал в сумку. Силы начали меня покидать, прилёг на диван, закрыл глаза. Выключать светильник лень.
Я снова сидел в траншее. Тишина, синяя глина за спиной, синяя глина перед лицом. Деревянные грязные балки, балки, балки. Я посмотрел направо, там был как бы выход. Яркая, кислотная трава, солнышко просвечивало зелень насквозь. Но это ловушка, я знаю. Там минное поле. Да ещё и простреливаемое с немецкой стороны. Слева унылая серая кишка окопа. Нагнувшись, чтоб не поймать пулю, зашагал туда. Под ногами звонко отзывались лужи. Поскользнулся, упал. Встал. Прямо тут сидел Вознесенский. Илья. В день, когда мне оторвало ногу, ему оторвало голову. А тут он сидит, курит! Сидит на пальто, винтовка прислонена к стене, и хоть бы хны! Сажусь к нему.
— Илюха, ты? Илюха-а-а, — трясу его за плечи.
— Я, я. Что с тобой? Плохо? — предложил свой окурок, я отказался рукой.
— Да не знаю, весело как-то так.
— Где, тут? — я вроде знал, где я. Но как-то не мог сформулировать.
— В нигде. Точнее, как. Между двумя где. Первое справа, ты ж оттуда?
Я привстал. Посмотрел наверх. На фоне серых облаков огромный жёлтый скелет кого-то выловил из окопа и сжевал. Это было достаточно далеко, так что я не слышал никаких криков. Но всё видел. Скелет повернул свою голову в мою сторону. В глазах у него сверкнули красные маяки. Пока он поворачивал голову, они плыли по земле, после я оказался в их свете. Прикрыл ладонью глаза, сделав козырёк. Прищурился. Свет продолжил скользить по земле.
— Так где мы? И что делать? — сел обратно.
— Ну сейчас мы между полем и скелетом. Я буду тут сидеть. А ты куда хочешь иди.
— А что, если… ну, из окопа вылезти?
— Дурак? Фронт, а он вылезти хочет.
— Точно, забыл, — было стыдно.
— Ничего, бывает. Я тоже забываю иногда. Сижу, сижу и забываю.
Он поднял руку, посмотрел на часы. Дорогие часы. Зря взял, потом их снимут с него.
Понятно. Но что делать… Я уже отморозил зад и спину, так что решил идти. Солнечная поляна однозначно меня убьёт, значит, в обратную сторону. Авось прокатит.
— Не знаю. Пока таких не видел. Что ещё могу сказать.
Было как-то слишком тихо. Только я нарушал покой в этом нигде. Или я уже был где-то? На территории этого людоеда. Заметил, что шнурки на обуви развязаны. Начал зашнуровывать. От глины они сделались склизкими, так что пришлось крепко схватить рукой начало шнурка и провести до конца. Так же со вторым. Грязь вытер о штанину. И что-то дёрнуло меня посмотреть наверх.
На меня глядел он. Большими ямами глазниц, этими прожекторами. Я не мог отвести взгляда. Знаю, если отведу – всё. Конец. Он не двигался. Я тоже. Не имею права на движение. Всё застыло. Ни звука, ни движения, ничего. Я даже не глотал.
Мне это надоело. Было страшно, но я собрал волю в кулак, собрал слюну и плюнул в него.
Жёлтая лампочка всё так же освещала комнату. Светало. Я весь взмок. В мозгу кололись звёздочки, отдавая в глаза. Вроде хотелось спать, а вроде что-то стучалось изнутри, мешало снова погрузиться в дрёму. А как это бывает приятно посреди ночи после внезапного пробуждения…
Часы показывали половину пятого. Встал. Закрыл окно. Лёг обратно. Хоть бы не заболеть со всеми этими перепадами.
Так как Толя явился не вовремя, я вышёл позже и опоздал. В зале воздух стоял столбом, маленьких окошек не хватало на пятьдесят человек. Что-то бурно обсуждалось с представителем металлургического профсоюза. Он, представитель, махал руками, весь красный и потный.
— Если бы мы могли представить, что вы так будете отвечать на эту несправедливость, — он вытер лицо платочком. Я его видел пару раз. Радикальный тип. Уверен, прислали именно его, чтоб выбить побольше. На фоне его речей любые требования становятся мелочью.
Головин держался как нельзя спокойнее.
— Это невозможно, вы нас услышали. Мы вышлем наших переговорщиков. Пока что мы обездвижены. Или вы знаете, как и чем заменить связи дирекций?
— Зачем, я не понимаю, зачем их заменять. Продолжим работать как было. Подумаешь, несколько фамилий сменится. Они даже в лицо друг друга не знают! Надо уже покончить с этими паразитами на теле рабочего народа.
— Вы нас услышали. У вас есть право остаться и что-то предлагать. Что-то другое. Можете спуститься, у нас начинается обсуждение, — Головин махнул рукой, как бы говоря члену профсоюза не заслонять путь. Сам поднялся на трибуну и начал.
— Как нам любезно передал товарищ Вечерний, на контакт начальство металлургического завода идёт плохо. Мы дали им неделю на раздумье, но выше своих 35-40 процентов они не готовы уступить. Сместить их невозможно, повторяю, невозможно в нынешних условиях. Иначе разорвутся цепочки поставок, их разорвут всё те же главы добывающих и сбывающих предприятий, они в одной лодке. А мы получим тысячу безработных, так как попросту не сможем удержать заводы. И так, есть ли иное предложения?
Идея с экспроприацией глупая, бесспорно, но попугать ей можно. Я встал.
— Можно слово, товарищ Головин?
Мне уступили место. Заметил, что на первом ряду помимо Вечернего сидят и другие члены профсоюзов.
— Нет сомнений в том, что экспроприация здесь и сейчас невозможна. Это соответствовало бы духу революции, но мы не располагаем нужными ресурсами. Не будем забывать и о том, что здесь и сейчас крестьянство практически не может поддержать рабочих со своей стороны экспроприацией земель у помещиков до сбора хлеба. Более того, уверен, из центра на наши активные действия вышлют войска. А уж они-то для того, чтобы их не послали на внешний фронт, пожелают выслужиться внутри. Это всё крайне неблагоприятно для города. Но, во-первых, хозяевам завода тоже есть что терять. И потеряют они в своих глазах больше, чем мы, как им кажется. Так что не грех попытаться надавить и действовать угрозами. Во-вторых, помимо угроз, можно действовать и чуть более легально. Забастовкой. Невозможно выгнать тысячу трудящихся и найти столько же квалифицированных новых. А значит, забастовка – это потеря больших денег.
— Что вы конкретно предлагаете?
Я посмотрел на представителей профсоюзов.
— Я предлагаю выбрать председателя совещания, которое состоится…
— Завтра вечером, — мне подсказали.
— И гнуть там свою линию дальше. Правильно я помню, что мы требуем надбавки на 80-100 процентов?
— В случае, если нам откажут, я свяжусь по телефону с членами заводских комитетов, и пусть рабочие сразу со звонком одновременно прекратят работу. Хозяева, не подписав нашего требования, возвратятся из совета профсоюза, и будут встречены демонстрациями прекратившего работу пролетариата.
— План неплохой, но кого мы назначим председателем для завтрашних переговоров? Не вас ли? — заговорил Дмитрий Иванович Кот, одно из высоких лиц большевиков.
— А почему, собственно, нет? — отозвался уже Головин. — Я за.
Так меня и выбрали переговорщиком. Сначала внутри Думы, как своего представителя, потом согласовали и представители профсоюза. Выдали протоколы.
— Следующий вопрос на повестке дня, нехватка средств на… — Игорь Васильевич, как председатель, продолжал заседание, а я вполуха слушал его, изучая переданные бумаги. Когда мимо проходили наши гости, улыбающийся Вечерний протянул руку.
— Благодарствую. Не столь жёстко, как должно быть, но намного лучше того, что предлагалось до вас.
— Попросту надо зрить в корень. Как мы с вами, — пожал ему руку, он удалился.
Заседание завершилось, я пошёл за Головиным.
— Игорь Васильевич, стойте! — Большевиками как мухи облепили его, и уносили вперёд.
— Да? — Он остановился, начал разглаживать свои усы-щётку
— Есть дело, надо переговорить.
— Важно. С глазу на глаз, — я проверил рукой карман брюк. Билет Речкина был на месте.
— Тогда давайте найдём кабинетик.
Здание помимо главного зала имело множество небольших коморок. Так что мы без труда нашли нужную дверь. Головин прошёл вглубь и встал за стол.
— Конечно. Хотя новости у меня не самые весёлые. В моих рядах обнаружилось предательство, — сказал я и кинул на стол партийный билет большевиков.
Головин посмотрел на меня и медленно открыл книжицу. Я продолжал.
— Это вчера вечером мне принесли двое, сказали, что устранили лазутчика! Представляете?
Он вытер пот, уже сидя на стуле.
— Пришлось устранить этих предателей и душегубов. Назвать своего товарища, Речкина, предателем! — Я тоже платком вытер пот со лба. Сел. — Конечно, мы пытались узнать, куда они дели труп, но эти идиоты закопали его где-то в степи. Можете себе представить? И даже не помнят места!
Думаю, за мою маленькую речь Головин успел испытать очень противоречивые эмоции.
— Смело. Тяжело далось, вероятно, такое решение?
— Потерять троих за день. А наши ряды и так не очень. Ну, понимаете. Но это лишь подводит нас к теме разговора.
— Конечно, продолжай, — сам он продолжал обильно потеть.
— Так вот, часть моих ребят на фоне этого, да и вообще, хочет перейти к вам. Я не возражаю. Наши идеи совпадают совершенно, сами понимаете.
— Понимаю. Никаких проблем. А вы что же?
— Во-о-от. Тут и загвоздка. Я и ещё половина наших останемся при своём. И нет, мы не собираемся становиться конкурентами большевикам, как и не были ими, — мой собеседник улыбнулся в усы. — Но всё же некоторая внешняя сила не помешает. Критика изнутри партии в такое сложное время может привести к расколу. А вот снаружи позволит взглянуть на себя со стороны.
— Без сомнений. Да и терять место главы тоже будет не очень приятно, полагаю. Отдать своё я не могу, уж прости.
— Тут тоже есть заметочка. Все члены организации — мои близкие друзья. И если они станут обычными членами партии, будет печально. Так что было бы неплохо пристроить их куда-то. Повыше.
— Не просто так, конечно. Но об этом в следующий раз.
— О да, а то время поджимает. Скажем, в пятницу днём было бы удобно?
— Часам к трём могу быть у вас в штабе.
Мы встали. Я забрал билет Речкина со стола.
— Прекрасно, просто прекрасно. Как раз вместе отправимся к товарищу Гамлеру.
Мы уже вышли, когда Головин спросил.
— Сегодня в театре идёт Чехов, буду там. Не хочешь присоединиться? Заодно можно заранее обговорить некоторые нюансы.
Со словами о Чехове в голове всплыл образ Евы.
— Я подумаю. Не рассчитывайте на меня так уж. Есть некоторые дела, там, рядом. Но могу и успеть. Тут я себе не хозяин, увы.
Солнце давно скрылось за облаками и уже, кажется, садилось. Всё окрасилось в тусклые сизые оттенки. Стоя в тени колонны, я наблюдал. Подходили и подъезжали люди, сразу направлялись в театр или сначала собирались кучками. А я вглядывался в каждую русую копну волос, замирал и отмирал, понимая: не она. Меня душили влага и духота, тёплым туманом налегающие со всех сторон.
Что, в сущности, я пытаюсь поймать. Если она и придёт, если мы случайно якобы встретимся, что я скажу? Что я изменился, что мне нужен шанс? Учитывая жирную точку, монолог о невыносимости моего характера, рассчитывать на удачу глупо. Кто же виноват, что золотой характер всегда тяжёлый. Но встречи с ней я ждал. Хотя бы взглянуть, услышать голос. Лицо, звучание голоса, интонации со временем стираются. Я узнаю её при встрече, но не могу вспомнить ничего без натуры. Как-то слишком уж быстро линии теряют уникальность, превращаясь в схему самих себя в моей голове. Прошлое остаётся в форме слов, описаний, не больше. Образы тают. Может, оно и к лучшему, долгая память хуже, чем сифилис, это известно.
Люди проходили и проходили, нарядные, весёлые, серьёзные, всякие. Прошёл и Головин, меня он не заметил. Удобная позиция в нише делала наблюдателя в ней как бы тенью, на которой никто не остановится лишний раз.
Сердце как бы закололо с сделало экстренную остановку, чтобы забиться быстрее через миг. Она шла в синем платье, не спеша. Так же красива, как и в день, когда мы разошлись. Красива, как и всегда. Фонарь у входа освещал её. Она поднималась по ступеням. Таки что? Подойти и начать разговор? Молить, требовать, просить, предлагать? Я оказался в ситуации, к которой стремился. Дальше надо действовать. Надо ли? Увидел, что с ней шёл некто. Кажется. В груди будто ухнула гиря. Первой мыслью стало пойти и набить ему морду. Я сделал шаг вперёд, выйдя из тени. Шаг не ногой, а протезом. Посмотрел на него. Выдохнул. Отступил обратно. И нет, мне не сложно двигаться с ним. И я не струсил. Просто вспомнил. Есть время любить, есть время воевать. И сейчас, конкретно в эту минуту, время войны. Точнее, революции. Сначала революция, потом всё остальное. Ева со спутником вошла в здание театра, оставаться на месте уже не было причин.
Почему первой мыслью было то, что надо драться? Дало бы мне это хоть что-то? Скорее, сделало бы ещё хуже. Подул тёплый ветер. Неожиданно.
Дождь. Сначала слабый, потом зарядил ливень. Тёплый летний ливень. Резко запахло пылью, после – влагой, дальше уже свежестью, но с примесью, слабым оттенком вечной нашей пыли. С тяжёлым сердцем, полностью мокрый, далеко от театра, я шёл домой. Надо будет особенно хорошо почистить и смазать протез. Торопиться нет смысла, уже промок. Идти обратно к театру, переждать там я категорически не мог. В лужах появлялись большие пузыри, капли, тяжёлые, будто хлестали землю, воду, меня.
Хоть бы не простудиться. Летом это нелепо. Тут я понял, что по-настоящему опростоволосился. Как можно было забыть? Поймал извозчика, и мы помчались к Лёве Кацману. Но сначала в штаб, забрать пару бутылок.
Глава 4
Хотя ночь была прохладной, и спал я хорошо, всё же спал мало.
Повалялся, взял со столика тетрадь, где перед сном набросал пару строф. Ночью пишется наиболее изысканно и сладко, я это давно заметил. И плодотворно. Даже качественно, если я вообще могу писать качественно. Кинул тетрадку обратно. Надо бы вспомнить, какой план на день.
Зайти в аптеку. И днём ещё с этими буржуями встречаться. Больше ничего.
Потянулся, встал с кровати, полез в сумку. Достал револьвер, из-под столешницы вытащил коробочку. Раз, два. Теперь магазин полный. Надо навести порядок, пока не забыл. Начал разбирать сумку. Сначала гаррота, она же удавка. Запуталась. Замотал её кругом. Большой нож на месте. Маленький на месте. Флакон с кислотой, флягу с водкой, флакон с щёлочью закрутил потуже. Теперь порошки. Слабительный, снотворный, немного кокаина, рвотный. Все на своих местах в небольших дозах. Морфий в склянке. Достал шприц. Не разбился, уложил обратно в коробочку. Ножницы, шило и отмычки протёр. Проверил патроны. Две коробочки по девять штук лежали нетронутыми. Кастет всё так же в наружном кармане. Удивительно, как много смерти помещается в небольшую кожаную сумку через плечо. Как говорили древние, всё дозволено по отношению к врагу. Я бы добавил, что дозволено вообще всё. Только отвечать придётся. Но и отвечают же не все. Или не сразу? Страшно будет, когда человеку реально отвечать станет не перед кем. И нет, без достоевщины с его отсутствующим богом. И без ницшеанства с богом уже мёртвым. Просто именно так рождается тирания. Завтра я отвечу за сегодняшнее перед товарищами, городом, всем мировым пролетариатом. И потому делаю своё дело с прозрением в будущее. На будущую ответственность я смотрю как на факт смерти, потому как знаю, она настигнет меня. Но ведь кто-то знает, не верит, а именно знает о том, что с него не спросят ни за что. Мы от этого ушли, кажется. От самодержавия, империализма. Кажется.
И сразу вляпался в грязь. Туфли резко покрылись защитной раскраской. Потому я их и не отмывал после вчерашнего. Большую часть года, конечно, удобно. Летом, в жару, улицы каменеют. Зимой снег скрывает срам земной, всё во льду. А вот весной и осенью, в дожди и в оттепель я не перестаю думать о брусчатке. Даже мечтать о ней. Частично город замощён. Процентов на пять или даже десять. Всё остальное… Вот это. Удивительно, что никаких болезней на постоянной основе не разводится от этой грязищи. А если подумать…
Отворил тяжёлую дверь аптеки. Метра два с половиной дуба. Толщиной с половину ладони. Обитая железом местами. И как, спрашивается, больной человек сможет открыть такую, когда сил и без того мало. Но да ладно. Такие же массивные шкафы тёмного дерева стояли по периметру. Внутри, за стеклянными дверьми, сотни флаконов, коробочек, ампул. И всё в дорогих, резных шкафах. Настоящее состояние, что мебель, что лекарства. Стояла женщина, аптекарь ей что-то взвешивал. Я стал рассматривать содержимое шкафов. В том, что был подписан как “парфюмерия”, половину полок занимала пустота. “Косметика” предлагала полный ассортимент. “Санитария”, конечно, тоже была заполнена. Дама ушла.
— Привет-с, — я встал за кассу.
— Добре, — Юра нагнулся, вытащил из-под стола две маленькие бутылочки.
— В какой что? — Обе помещались в сумку без проблем.
— Где синее стекло, метиловый спирт. Цианид в прозрачной.
— Метиловый чистый. Цианид уже в смеси. Хоть целый полк трави.
— Сам пробовал. Пальчики оближешь, — он облизал указательный палец.
— Ещё бы. — Он нагнулся ближе. — Что по завтрашнему? — Видимо, о решении по вопросу агентуры.
— И не пойдёшь. Придётся либо аптеку бросать, либо там без работы сидеть. Нам не выгодно.
— И славно. А кого травить собираемся? — Он махнул в сторону сумки.
— Решим. Выбор есть, времени много. Пусть стоит, не лишнее же.
— Давай сразу всех, — он мечтательно растянулся по столу. — Как, знаешь, в Рыжиках тут. Мне когда передавали, говорят, от холеры всю деревню выкосило. Оцепили дороги даже.
— А эти Рыжики, они ниже или выше по течению?
— Ниже, конечно. Да и они не у реки. Там ерек какой-то у них.
— Хоть бы всё тут не закрыли у нас.
— Да не. Так, в одном месте вспыхнуло и всё. Месяц уже как. Если бы что было, тут не то что уезд, губернию оцепили.
Значит, холера. Из этого можно что-то придумать.
— Ты же никому ещё не говорил?
— Не, а зачем. Панику ещё создавать, оно нам надо?
Дверь открылась. Кто-то вошёл.
Развернулся, к Юре шёл невысокий мужчина. Шутник он, да уж.
В помощники и советники от профсоюза выделили всё того же Вечернего. Я сразу договорился, что он говорит только если я прошу. Прямо. Он согласился, но без удовольствия.
Переговоры проходили тяжело. Горячий туман доводов, наших и директоров фабрик, прилипал к лицу, давил. Хозяева уступали. Они дали нам 45–60 процентов. Я слишком устал, дипломатия моя иссохла. Встал.
— За сим, как председатель совещания, я закрываю переговоры. Совет профсоюза уполномочил меня взять под своё крыло все управляемые вами производства. Управляемые, но не принадлежащие вам общественные предприятия. Именно так! Дальше мы будем иметь с вами дело на улице, — я развернулся. — Собрание закрываю.
Направился к двери. Блеф чистой воды, мы мало что можем изменить без вреда для рабочих. Вечерний остался на месте, чтобы не переводить силы. Его разморило сильнее меня. Он ждал, что кто-то сломается. И кое-кто сломался. Михаил Борисович Кепнер, тогдашний хозяин гвоздильного завода, что стоит возле железнодорожного вокзала, схватился с места и выкрикнул.
— Савва Осипович, вы всё же поспешили с закрытием. — И уже обращаясь больше к остальному остову буржуазии в городе. — Требование рабочих всё же правильно. Они имеют право на большее вознаграждение. Своё согласие я даю…
Ждал, что первый уступит он. Не зря ведь ехал в дождь к Лёве, чтобы помог поджечь конюшню Кепнера. И ведь дело не простое, после дождя! Пришлось кое-что достать даже из запасов.
— Что же вы делаете, Михаил Борисович?
Возмущенные голоса других управляющих последовали без промедления. Особенно возмущались уполномоченные хозяев.
— Уж простите, господа, но за своих рабочих я держусь как… как за себя самого. Их требования я удовлетворю. Где подписывать? — Кепнер сел перед моим столом.
Я вернулся, призвал всех к порядку.
— Граждане, будет ли законным возобновить наше заседание по прежнему вопросу? Из-за того, по которому мы его недавно закрыли?
Хозяева и уполномоченные дали ясный ответ. Как перед концом очень большого и трудного дела, я почувствовал нервозную, излишнюю лёгкость. Которая не столько поднимает тебя, сколько оставляет без сил.
— Тогда я считаю заседание вновь открытым. Вы можете подписать текст условий о надбавке платы рабочим в 80 и 100 процентов у господина Вечернего.
Передал всё, что имел, своему помощнику и вышел. Грохнулся на первый попавшийся диван, посидел спокойно, задремал. Силы будто насосом выкачали из моих рук и ног. Голову, напротив, залили чугуном. Чувствовал себя уродливой куклой, игрушкой бездушного ребёнка, который мучал меня.
Очнулся из-за гомона. Дверь открылась, промышленники и иже с ними вытекали из кабинета. Я пожимал им руки, не особо различая лиц. В конце выплыл Вечерний, сияющий в тысячу солнц.
— Невероятно, невероятно. Не хотите заняться профсоюзной деятельностью? Вы можете заметно помочь делу.
— Однажды, когда революция закрепит все свои достижения. А пока нужны люди в авангарде, что называется, — да и что я в этом профсоюзе делать буду. Подумаешь, переговоры провёл. С нажимом.
— Ну, смотрите. Невероятно, невероятно, — продолжал повторять мой помощник, пока не растворился в уходящей шумной толпе.
Решил додремать в кресле. Из окна доносились треск и шум уезжающих автомобилей и экипажей.
Басин и Шиф вываливали на стол содержимое мешков. Убитые и уже закопанные Щепетнов и Сапожник на двоих имели: семь тысяч рублей, примус (зачем притащили?), семь различных револьверов и пистолетов, ящик боеприпасов, два паспорта, девять банок консерв. Паспортные книжки я сразу прибрал себе. Никогда не знаешь, где могут пригодиться. А так как фотокарточек к ним не прилагается, даже подделывать ничего не надо. Теперь в любой момент я могу стать Николаем Сапожниковым или Александром Щепетновым. Оружие снесли на склад, деньги в сейф. В новом здании штаба тоже должно всё это умещаться. Но об этом потом.
— Себе хоть чего-то набрали? — Спрашиваю их.
— Не, ты чего, — отмахнулся Басин.
— Не ожидал от тебя. Разочарован, — и качаю указательным пальцем с улыбкой. Точно взял ведь.
— Две сотни и водки, уговорил, — Котин достал из кармана пиджака бутыль.
— Тогда обмоем покинувших нас товарищей.
Достал три рюмки из стоящего рядом серванта. На серебряной посуде, явно какой-то юбилейной, блестел чёрным лаком орёл с двумя головами. Видимо, подарок бывшему полицейскому чину.
— И ещё кое-что, — Шиф достал папку. — Там были письма разные. Глянь.
Я глянул. В основном от родственников. Что-то из банка. Прочий мусор.
— Таки мне кажется, нельзя взять и просто убрать человека. Чтоб без всего, без весточки родным даже. Точнее, можно так сделать, но как-то бесчеловечно, — говоря это, достал два листка. Немного жёлтых, в пятнах, но да ладно.
— Зачем? Или ты решил рассказать, как они, предатели, были расстреляны?
— Не. Скажем, что в борьбе с контрой полегли. Как герои.
— Ну чтоб у людей там поспокойнее было, а то раз, и пропал сын или кто. Неприятно.
— Ну пропал и пропал, — Шиф взял перо, — много чести им.
— Пишем за Сапожника. Кто там у него?
— Так и пиши. Под диктовку давай, чтобы быстрее было. Товарищ Иван Николаевич, вынуждены сообщить вам прескобнейшую весть. В ходе деятельности контрреволюционных сил в городе…
Похожее письмо было составлено для матери Щепетнова.
— И всё-таки это глупость, — Басин откинулся на спинку стула, сложив ладони в замок на животе. — А если они сюда наведаются, чтоб разузнать?
— Ты адреса видел? На конвертах. Далековато ехать придётся.
— Ось, скажи, что там с матаней? — С трудовыми мигрантами то есть.
— Ну, так скажем. Втираюсь в доверие с помощью горючих веществ.
— Стачиваем углы, полируем взаимные интересы!
— Короче, да. На дело нам парочку вывести сможешь? — Я ещё не придумал, на какое, но этих головорезов только попроси. И без того шатаются вечерами, горлопанят, пристают. Столько энергии и в никуда! Пачками сажают, высылают, а им счёту нет.
— Хоть завтра, это запросто. Как раз парочка уже закадычные мои это самое, — Ося показательно щёлкнул по горлу.
— Держи крепко, могут пригодиться, — говорю, а сам пока и не знаю, для чего. Но ресурс полезный и дешёвый, уголовники эти будущие.
Я решил поговорить о завтрашнем.
— Вы же не собираетесь к большевикам?
— Нет, ты мне здесь нужен. — Я постучал по сердцу ладонью.
— А если там будет больше толку? — Он медленно пальцами расчёсывал чёрную клокастую бороду.
— Ну нет, смотри. Кого мы отправим к ним? Нужны будут агитаторы, милиция. Кого нельзя отправить? Котина, он в аптеке нужен. Горцевых никак, у них лошади. Да и доктора нужны при себе, пускай ветеринары. Лёву антисемиты сожрут сразу, у него прям лицо такое, что… И вас я хочу оставить. Думаете, просто так вы пошли квартиры осматривать?
— Вот именно. Нужны и штурмовики. Самые ловкие, внимательные и далее по списку. Вы подходите. Малина и Марченко уже в милиции, если что, их и продвинуть будет легче.
— Ладно, с нами понято, — Басин играл с рюмкой пальцем. — Кто ещё останется?
— Только те, кого назвал. И я.
— Да. Остальные восемь перекрасятся.
— Подментовал двоих, теперь совсем опустить решил… В партию…
— Опасно это, — пробубнил Шиф.
— Видите? Это метиловый спирт. Убить можно спокойно. Или ослепить.
— Опасно, они говорят. Опасно теперь будет всё. Даже пить, — я оттолкнул рукой пустую бутылку. Она упала на бок и немного прокатилась. — Закупите пару ящиков водки или самогона, что вы там пьёте. Передайте мне. Будем травить народ, прости Господи. А чтоб вас не покосило, сейчас запасы сделаем. Хранить у меня, а то знаю вас.
Они смотрели непонимающе. Чуть не расхохотался с их лиц.
— Потом объясню. Я к тому, что да, опасно и ненадёжно всё. Но куда ж деваться, нам всю власть надо захватить за месяца два, самое большее. Придётся победокурить. А вы теперь ешьте, пейте и ходите по улицам осторожно. Оборачивайтесь.
— А улицы что? Нас если поймают на нашем деле, так сразу пулю в лоб, без этого всего, — двумя пальцами Шиф как бы выстрелил мне в голову.
— Пошли за гранатами, сами поймёте, почему осторожнее надо быть.
— В прямом. Каждый берёт сейчас по гранате и делает растяжку. Вы знаете, что это? Вот берём, идём во дворы, идём к подъездам, вешаем аккуратно понизу, уходим.
Ещё я захватил несколько листовок старого образца о том, что надо сохранять спокойствие и не потакать провокациям бунтовщиков и преступников. Ещё дореволюционные. Или, скорее, предреволюционные. Раскидаем по улицам. Надо будет потом новых изготовить, а то совсем на фарс похоже. Ну и ладно. Сейчас никто не разберёт.
Глава 5
Что я делаю? Это кажется наваждением. В миг приходит идея, во второй ты уже держишь в руках что-то, в третий миг это что-то грозит смертью невинным людям.
И вот, четвёртый. Сейчас. Без сна лежу в кровати, терзаюсь муками совести по событию, которого нет. Я проложил растяжку внутри жилого многоквартирника. Утром кто-то точно попадётся. Уже три часа. Скоро кто-то станет инвалидом или сгинет.
Поднял свой обрубок. Отсутствующая нога слегка ныла. А чем я был хуже? Ведь меня так же, без спросу взорвали. Справедливо? Нет. И что теперь?
Нет, вру. Я знал, что взорвут. Империи развязали войну, люди за слабостью характера, или из глупости, или из-за безумия шли. По своей воле шли, не хотели бы — остались при своём. А тюрьма или пуля — это предлог только. Каждый сам за жизнь свою ответ несёт. Вот и я понёс. А тот, который взорвётся утром на растяжке? Он почему несёт этот ответ? Он же ничего не выбирал. Перевернулся на бок.
Передо мной лежал я же сам. Отражался в стекле шкафа. Луна из окна вываливалась в комнату. Перед кем ответственен тот, кто лишится ног, рук или жизни утром?
Ну нельзя так. Почему человек должен терять что-то по моей лишь прихоти?
— А почему нет? Люди забыли, в каком мире живут. Они больше не ходят под страхом смерти от лап зверя, от гнева господня, от болезни, от голода. Они забыли. Почему нет? Было бы неплохо выйти с револьвером, а лучше с пулемётом на улицу. И начать стрелять по толпе. Чтобы вспомнили, в каком мире живут. Чтобы высунули головы из песка, осмотрелись.
Перевернулся на другой бок, не хочу видеть себя. Да, так и есть. Люди забывают, что жизнь их находится в руках любой силы, любого произвола, но не в собственно-человеческих липких, маленьких ладошках. Это верно, конечно. Как там говорилось. “Ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным”. А ведь древние люди, эти бородатые аборигены пустынь знали, о чём писать. Они не забывали, в отличие от нас, об удаче, случае, судьбе и всяком-прочем. Но я куда-то в мистику ушёл.
Нам нужна лёгкая паника, нужна неразбериха, нужны подозрения по поводу монархистов. Это они, приверженцы царя, недобитки буржуазные, кошмарят люд. А мы поможем добить гидру. На этом фоне будет как нельзя кстати. Пара поджогов, несколько убийств, листовки по улицам. Да. И начнётся чистка рядов. Подозрения. Доносы. А тут мы, стойкие и непоколебимые. Не, не так. Нас не будет, про анархистов как субъект политики пусть забудут. Вперёд выступят большевики. А вот внутри уже мы. Потихоньку начнём продвигаться. Шаг за шагом. То одно место займем, то другое. Там и Головина через месяц-второй устраним.
День прошёл в мелкой суете. То протез вычищал, то обед затянулся, то дрёма напала. Вечером на собрании распределяли роли будущих красных оборотней.
— В агитотдел отправим Ваню и Борьку. Не пыльно, но ответственно, согласны?
Я вписывал в папки Вани Захарова и Бориса Ручкина хорошие агитационные качества.
— За неделю чтоб наизусть, ясно?
— Да без проблем, — они держали в руках по стопке брошюр и книжонок.
— А может, про тюрьму не будем? — Борис ковырялся в обложке одной из книжек ногтем.
— Как не подходит? Человек за распространение антиправительственных идей страдал, что им тут не понравится?
— Никто никак не узнает. У кого спросят? У тебя, или у меня?
Я достал страницы Уголовного Уложения.
— Специально вырвал, знал, что дотошный ты. Вот, читаю. Глава пятая, статья сто двадцать пять, пункт три. Ты возбуждал рабочих к устройству или возбуждению стачки. И ещё, статья сто двадцать девять, пункт третий, за чтение публичной речи с призывом к неповиновению, — добавил заметку в его папку и отдал листок.
— А с паспортом что? Там же отмечено.
— А паспорта у тебя нет, украли. Не трясись, кому ты там нужен? Знаешь, какой у них бардак?
— Как и везде, говорю тебе. А то как бы я это им пропихнул?
Отмахнулся. Закрыл дело Ручкина и положил на остальные. Получилась невысокая стопка.
— И вот за это мы восемьдесят тысяч выложим? – Малина обхватил руками голову и сидел так, осознавая цифру.
— Из-за вас с Марченко может и больше. Дела милиции это вам не это самое, это дорого. Да ещё и надо будет придумать, как Кузнецова без подозрений убрать. Но потом, потом, — начал разминать руку, а то уже затекла. — Вопросы?
— Что со штабом? Ты отдать хочешь?
— Это к вам вопрос, куда перемещаться. Не знаете места, где будет подземный ход? Нам такая махина на семь человек не нужна явно.
— А отдавать зачем? Будет лишнее здание.
— Именно, что лишнее, — я встал, поясница тоже разболелась от чего-то. — У нас уже есть тайная квартира с дореволюционных времён, ещё три от Речкина, Сапожника и Щепетнова. Куда больше?
— Во-первых, это тоже своего рода взятка. Во-вторых, можем тут что-то заложить. Так, до лучших времён.
— Тут нас и схватят, как котят. И либо придётся что-то делать, я думаю, из городу тикать, либо кто-то нас прихлопнет, — Лёва пятернёй, как гребешком, чесал виски. Подстричься б ему.
— А кто не скажет, что это были мы? Если всё здание будет гореть огнём, то и мы будем гореть огнём. Было наше, значит, мы и заложили пороху.
— Ой ты, всё здание. Один кабинет заложим и всё. Вот этот. Под доски в полу. Один кабинет это не так подозрительно.
— А если здание под столовую отдадут?
— Я заранее узнаю, под что его заберут, а там разберёмся. Хватит мозги мне клевать, а.
Все зашевелились, заговорили вслух меж собой. Встал Басин.
— У меня не вопрос, у меня тема.
— Намедни ты говорил, что мы всю водку потравим.
— Шутил я, успокойся. У нас столько энергии нет. Но травить будем. Только выборочно.
— Молодец. Смотри мне, не выпей сразу, а то тебя знаю.
Смущённый, он сел. Я бы и рад, но тогда надо держать в руках поставки. Да и после первой же волны дело накроется. Не вариант. И ничего не достигнем мы такой выходкой.
— Положим, со всем согласны. Но когда суббота снова станет субботой?
— Когда наша операция найдёт свой конец? — Кацман ребром руки стукнул по столу.
— Месяца мало, сезона много. Даю два месяца на всё.
— Ситуация такая, — что ещё я мог сказать.
— А как теперь собираться будем? .
— С оставшимися как всегда. С агентурой по договорённости, — обвёл взглядом будущих большевиков. — Работы много, зато весело будет.
— Нам особенно, — Серёжа Горцев цедил из стакана мутный зелёноватый квас.
Мне захотелось тоже, набрал из банки стаканчик, опрокинул. Кисло, шипуче, но как-то сладко ударило в нос. Закусил сухарём из вазочки.
Подошёл к Басину, передал ему небольшой мешок.
— С подарком. Передай как-то незаметно или заметно своим собутыльникам на Вор-горе. Вы же там собираетесь?
— Ну мы вчера же делов наделали. Теперь пусть ребятишки повеселятся. Потом похохочем. Но только не тем, кто для дела припасён у тебя, понял?
— Не дурак, — Осип скорчил морду.
— Главное, запомни, кому даёшь. Или кто берёт. Важно!
Когда все разошлись, остались вчетвером с Горцевыми и Котиным. Меня очень интересовал вопрос о холере.
— Несколько месяцев она живёт в земле. Полгода, слышал, максимум.
— Допустим, человек отравился, — интересуюсь я, — когда появятся признаки?
— День. Самое большее — два. — Петька смотрел в окно.
Подошёл. Небо чёрное, непроглядное. И только в одном месте что-то мутно светилось, несильно. Луна за тонкими облаками.
— И сколько можно без помощи прожить?
— От степени зависит. Если повезёт, то помощь не понадобится. Но это если повезёт. А так, ещё дня три, и у нас сухонький труп.
— Отлично. Нормальный человек прождёт прилично, перед тем как кого звать, я думаю?
— Он через пару часов уже поймёт, что это холера, а не просто пакость мелкая какая, — Серый тоже подошёл к окну.
— Позовёт кого–то, ясное дело.
— И что, спасти успеют, если часов десять пройдёт, к примеру?
— Слушай, не будем мы вывозить оттуда это, — Котин тоже хлебнул квасу.
— Но почему? По мне, здравая мысль.
— Ага, до неприличия. Во-первых, кто это будет делать? Даже если найдём сорвиголову, который решится. Не факт, что Кузнецов твой заболеет, это второе. В-третьих, не боишься за себя? Мы ж весь город уложить так можем.
— Боюсь, конечно, — я не боялся. — Ну а какие у тебя предложения? Если слишком многих перестрелять, даже инкогнито, все за всеми следить начнут.
— А холерная эпидемия это тебе так, цветочки, выходит? Сами же и подохнем в своём говне.
— Мы и без холеры, — парировал я.
— Ты с ума сошёл. Повредился. Какой нормальный человек будет так воздействовать?
— Видели бы вы, как немцы по полю битвы газ пускали, и что он, этото газ, с людьми делал.
— Нормальные, я тебе говорю, — Котин будто вдавливал стакан в стол.
— Это немцы ненормальные? Знаешь ли, против врага…
— Мы тебя сдадим в жёлтый дом с таким этим самым, — Серый будто не шутил.
— Ладно. К чёрту холеру. Не будет ничего.
— Хвала небесам, Савва, — все сели за стол.
— В милиции два человека, это не плохо, — начал рассуждать. — Продвинут их повыше, а там и без кресла главы управления разберёмся. Пусть дышит пока.
— Как раз то, что наши товарищи в милиции, очень плохо… И почему нельзя его подстрелить где-то в подворотне?
— Нет уж, прямое убийство у меня подготовлено для другой птицы…
— А остальных звать не надо? Обсуждать там как-то, не? — Юра поднял правую бровь.
— Только если ещё троих звать. Агентура с этого момента не знает того, что делаем мы.
— Слушай, есть вероятность, что кто-то перебежит?
— Нет, — Юра почему-то был уверен.
— Липецкий, Гаврилов, Сторонний, Жданов, Рябой, кого ещё тебе назвать?
— Ну ты сравнил. Ты это нам не доверяешь?
— Доверяю, ты чего, Юр. Но смотри, схватят кого по подозрению, к примеру. Под пытками все сдаются, знаешь ли. Я тебе ногу оставшуюся на отсечение дам, что любой сдаст кого угодно, если правильно спрашивать.
— Нужна мне твоя нога. Холодец варить чтоль?
— То-то. Но не это главное. Главное, что наша машина будет работать. Слаженно и чётко.
— Пока твоя машина просто стоит.
Вообще, мне ужасно надоели разговоры. Но без них деваться некуда. — Вы меня на чём прервали?
— У тебя один вариант какой-то остался, — Пётр устало смотрел на свои руки. — С большой птицей. Какой?
— Я хотел это как-то после провернуть, в конце. Но если подумать, смысла мало. Надо делать это как можно раньше. Мы убирём Головина.
Я встал, начал ходить из угла в угол.
— Вы же понимаете, что если отсечь голову, появится новая. Даже две. Или три. Как у гидры. Но в итоге должна быть лишь одна, у них иначе не бывает. А это такое поле, такое!
— Ты хочешь на грызне за место главы сыграть, выходит? — Пётр оживился.
— А если просто вышлют из центра кого? — Младший Горцев не был так воодушевлён.
— Пф, кому это надо? Вот сидит у них условный Кот или Гамлер и прям мечтает, чтоб им из Петербурга прислали на замену индюка столичного. Спят и видят.
— Петрограда, — поправил Котин.
— Да пропади он пропадом, этот их град. Был бург, останется бургом. Шовинисты поганые.
— Допустим, начнётся грызня. А мы как поступить должны? Кого-то поддержать решим? Опасно, если другого изберут. Так не думаешь?
— А вот тут наши агенты и помогут. Во-первых, узнаем, у кого больше авторитета. Из тех, кто претендует. Во-вторых, поддержка не может быть явной.
— Да хоть явной, хоть тайной, как мы это можем контролировать? Что мы вообще можем сделать такого, чтоб одного из кандидатов выбрали? Их же выбирают у них, как я знаю.
Серый задал хороший вопрос. У меня было несколько идей, но все они скорее были обрисованы начерно. Без конкретики.
— Либо мы на протяжении некоторого времени позволяем одному из кандидатов проявлять себя. Чтоб он до поры до времени не знал, что тут наша рука была. Либо помогаем ему устранить конкурентов…
— Ладно, да, слишком. Он нас потом за это сам и сожрёт. Тогда ещё вариант. Мы помогаем ему расследовать дело с убийством Головина. Публично его усилиями всё будет разгадано. Но вместе с этим, не на публику, даём понять нашему протеже, кому он обязан. Можно даже официально его поддержать.
— Да кому мы нужны будем, когда семь человек останется. Нас пятнадцать, и то это так, мизер. А после “перехода” станем непойми чем, — Юра был будто раздосадован.
— А и не надо, чтоб нас считали за силу. Мы никто, ничто. О нас даже не будут вспоминать особо, когда начнётся всякое. Главное, чтоб о идеях помнили. Силами Захарова и Ручкина это будет, надеюсь. Ты правильно говоришь, мы станем никому не нужны как анархистское объединение.
— Авантюра, конечно, беспросветная, — Петя курил.
— Ничего не будем делать, прихлопнут. Сожрут и переварят, не заметив.
— Да, понимаю. Но шансов мало. В итоге нам надо занять место Головина не просто нашим человеком, а кем-то из нас? Тобой.
— Тогда что? Сажаем мы на место их главы дружелюбного нам человека. Дальше?
— Дальше мы с его помощью уже без проблем подминаем милицию под себя, под Малину. На важные партийные посты тоже ставим наших подставных большевиков.
— И вот как это будет сделано, когда он нам отплатит добром на наше добро, город вспыхнет, — я показал взрыв пятернёй.
— Буквально. Останется убрать нового главу и всех его бывших конкурентов. Правда, думается, он сам партию почистит без нашего содействия.
— С чего бы? — не понял Серый.
— Посмотришь, с чего. Как вся верхушка, а это человек двадцать максимум, поляжет, выхожу я. Полнейший хаос, привлечём глас народа даже. Меня вроде любят?
— Будут любить сильнее и не в узких. И за неимением кандидатов, при поддержке наших агентов, кое-как, криво-косо на этом пепелище анархисты встанут во главу большевиков.
Звучит радужно. Аж блевать охота. За окном шуршали насекомые. Кто-то с песнями прошёл по улице за забором.
— Тогда остаётся самая малость. Начат, — Котин зевнул.
— Вот завтра я и начну. Передам папки, — тоже зевнул.
Предложили разойтись, но у меня были ещё планы.
— Сегодня взрывы были, знаете?
— Ты чтоль? Все три? — Котин скорчил удивление, собрав губы бабочкой.
— В яблочко. И сегодня ваш черёд.
— Это ещё зачем? Ты простой народ решил гасить?
— Паника лёгкая нужна. Паника.
— Самое то. Это уже похоже на систему, но её не будет.
— И ты так спокойно решил уложить непойми кого? Просто ради паники?
Мне было не вполне понятно, что в этом такого. Лес, щепки, все дела.
— Ты зубы не заговаривай, зачем тебе именно так? Поджог устрой на крайний случай, сарай спали. Людей зачем. Да ещё так глупо.
Идея с сараем, может, и хорошая, но кого этим удивишь. Может, бродяга какой поджёг.
— И всё же это ни в какие рамки, — Серый не унимался.
— А какие рамки тебе нужны? — Старший брат стал вести ответный огонь.
— Тише, тише. Можно и сарай. Сейчас.
Попросил монетку. Юра протянул двадцать копеек. Орёл будет сараем, решка тремя новыми растяжками. Подбросил Серый, чтобы потом не возмущался.
Направились в подвал. Не забыть бы ещё пересчитать, сколько этого добра осталось у нас.
Смысла нет, но его и не должно быть. Не сегодня.
Глава 6
— Знаю, — секретарь или дневальный, не знаю, что у них за должности, пропустил меня вперёд. — Только он запаздывает.
Собеседник продолжил обмахиваться какими-то бумажными листами вместо веера. Казалось, что он таял в духоте, как пивная пена. Я вошёл. Окно открыто, даже наблюдался сквознячок, но дышалось с трудом. Сел в протёртое кресло с клетчатой обивкой. Несколько горшков с большими папоротниками создавали тень вместо штор. Бледные зелёные обои усиливали ощущение чудного леса. На столике передо мной стояло блюдце. Его использовали вместо пепельницы. В остальном, никакой грязи, не считая пыли на подоконнике. Закрыл глаза, откинувшись на спинку. Задремал, покрываясь плёнкой сохнущего гопота.
Лёгкое тормошение за плечо вернуло меня обратно.
— Игорь Васильевич, прошу прощения, у вас тут так уютно, вот я и да, — вскочил, протянул руку.
— И ты прости, задержался не по своей воле, — ключом отворяет дверь.
— Конечно. Партия большая, за всем следить хлопотно.
— Да что партия, это ещё полбеды. О взрывах слышал?
— Больше того, сами взрывы слышал.
— У-у-у. А мы вот в ступоре. Приходил сегодня к Кузнецову, они понять пытаются, может, покушения. Который день ведь. И главное, никаких свидетелей, только жертвы. Только на Вор-горе что-то такое было, но там разве выловишь кого, среди шпаны. Туда даже просто войти не получится с милицией.
— А на кого покушаются, раз так? — Я сел, Головин подошёл к шкафчику, достал графин.
— Не ясно. В некоторых домах живут только рабочие. Ни буржуазии, ни революционеров. Хочешь водички? — протянул мне стакан.
— Не откажусь. Но это бардак. Вредители завелись какие-то.
— Бессистемные террористы, я бы так сказал. Как пока кажется. Вредители бы окна разбивали и сараи жгли.
— Да, тяжело, — хлебнул тёплой воды.
Отдал стакан, Игорь Васильевич закрыл сервиз.
Я открыл первую папку. Там лежала характеристика на Марченко. Двинул вперёд. Головин сел, начал ознакомление. Перевернул страницу.
— А это что? — Он удивился на первые десять тысяч.
— Ну я же понимаю, что новые члены партии это несколько сложно. Да ещё и такие, которых нужно поднять повыше…
— Ну что ты, ради нашей дружбы я могу и…
— Нет-нет, — я перебил его. — Даже неприлично с моей стороны было бы за просто так пристроить товарищей.
— Тебя не трудно понять, согласен. — Помолчал, потом взглянул на меня серьёзнее, чем я ожидал. Стало даже не по себе. — Но есть некоторые трудности. Партия держится на кадрах. Сместить старых членов ради только-только прибывших…
— К чему смещать, ведь можно просто дополнить ряды?
— Видишь ли, у каждой позиции, скажем так, есть определённая доля влияния. Чем больше людей на схожих должностях, тем меньше влияния приходится на каждого.
— И нельзя как-то… Проявить терпимость? Даже если каждый новый член приносит десять тысяч?
— Так это… хм, — Головин не сдержал удивления, хотя и попытался.
На миг, лишь на миг, я пожалел. Не знаю, как иначе мог бы распорядиться деньгами. Уехать, прогулять, вложиться, просто отложить? Бредни, бредни. Но восемьдесят тысяч, когда рабочий получает в месяц три-четыре сотни. Такие цифры растопят любое сердце.
— Конечно, не за всех. За голову, как говорится.
— Малина Роман, ага. И тоже в гражданской милиции? — Продолжили, будто пары предыдущих фраз вовсе и не было.
— Они вдвоём там из наших, да. Хотелось бы видеть их, знаете, где-то на местах следователей. А лучше, одного как заместителя главы. Малину. У обоих есть юридический опыт, образование за плечами, пускай и не профильное.
— Такое будет не сложно устроить. Но если они хорошо работают…
— Здесь можно не сомневаться, — протянул папки Захарова и Ручкина. — А вот эти очень рвутся в агитационные полки вашей армии, товарищ генерал.
— Придётся экзаменовать для такого.
— Не беда. Через неделю вашим родным глашатаям нос утрут.
На наличие судимости он даже не взглянул. Или не обратил особого внимания. Стоило переживать ещё по такой мелочи.
— У остальных четырёх, как я понимаю, особых желаний нет.
— И что же, не привлекать их ни к чему? — Он хитро сузил глаза.
— Знаете, мы без дела сидеть не любим. Сами понимаете. Так что можно что-то придумать. Но не обязательно, на ваше усмотрение. Теоретически отлично подкован Убейволк. Но говорит не сильно хорошо, так что на внешнюю агитацию его отправлять не стоит, а внутри вы сами разберётесь.
— Вообще, ребята у меня преданные делу революции. Свежая горячая кровь вам не помешает. А то смотрю…
— Ой, не напоминай. Как во сне ходят. Думают, раз царизм всё, то и дело в шляпе.
— Было бы в шляпе, собери уже в Петрограде Учредительное собрание. Меня наше подвешенное состояние тоже не устраивает. — Хотя по правде, именно сейчас в плане организации всё идеально. Пускай анархистские идеи и не воплощены полноценно.
— В целом, конечно, самоуправление достигнуто, — он закрутил ус.
— Я бы так не говорил, пока центр не может в себе разобраться. Мы ничего не достигли и не завоевали. Скорее, подобрали.
— Если серьёзно, надо готовиться к худшему, — я скрестил руки на груди, подвинувшись вперёд.
— Возьмём наш город. Коммунистические идеи, даже более чем коммунистические, с оттенком анархии, что мне льстит, вошли в народ. Но Россия в тысячи раз больше. И далеко не все поддержат единственно верный курс. Это покажут выборы. И что тогда? Вы же понимаете, как это делается. Власть в центре расставляет пешки на местах.
— О, да ты читаешь мои мысли. Пускай и с опозданием.
— Как думаешь, почему мы на призывы отправлять на фронт запасников не отвечаем? Более того, игнорируем. Абсолютно.
— Империалистические интересы нас не касаются, это на поверхности.
— Глубже… — было интересно, что же он затевает. — Помимо человеколюбия что-то?
— Сдаюсь. Выкладывайте карты, — думалось на что-то между дефицитом рабочих рук и личной армией.
Атмосфера царила вполне непринуждённая. Хотя казалось, что мы должны находиться в стеснении, после передачи взятки.
— Давайте отложим, — он улыбнулся. Вы как добираться будете до Гамлера?
— Сейчас думаю над этим, — на деле думал я над тем, зачем может Головин держать сотню-другую потенциальных солдат в запасе. Да и не он должен их держать. Он ведь только градоначальник. Или руки дальше пошли загребать?
— Тогда через полчаса давайте у входа. Нужно пару мелочей доделать. Вы ездили на автомобиле?
— Пару раз приходилось на броневике и грузовом…
— Почту за честь в первый раз угостить этим чудом инженерной мысли.
Вошел секретарь, передал что-то на ухо Головину.
Потому как до выезда делать я ничего не планировал, решил исследовать здание. Потом понял, что мне это бесполезно, я тут более не появлюсь в ближайшее время. Так что вновь уселся между папоротников. От жары меня нескончаемо клонит сон.
— Чистокровный американец. Паккард.
— Никогда не видел, — положил руку на крышу. Для этого её пришлось поднять выше головы. — Настоящий гигант.
— В городе таких всего два. Двенадцать цилиндров!
— Отличное приобретение. Как достался?
— Долго объяснять, — он добродушно отмахнулся. — Ну, Мить, заводи.
Пока шофёр заводил, мы уселись на задний ряд. Кожаный диван благоухал. Меня немного напряг факт того, что надо сидеть у окна. Вспомнилось, что могут сделать осколки стекла.
— Да машина свежая, как я посмотрю. А хром какой…
— Это с чем сравнивать. Жаль только, стёкла нельзя открыть или опустить. Жарко с ними.
— Чего бы не демонтировать? — Мы уже ехали.
— Да-а. Напортачат ещё, треснет, где замену достать? В холод без них никак.
Я заметил, что едем мы в обратную сторону.
— Просто заскочить нужно домой, кое-что взять, — объяснил Головин.
Мы спустились ближе к реке, вниз, так что видны были и лесопилка, и пристань. Всё как на ладони. Слева от нас — стена песчаника. Проезжая между этой стеной и крутым спуском, как бы бесконечно большим кюветом, можно было представить, что едем мы в горах. Интересное место. Мы преодолели его за минуту.
Поэт-футурист сошёл с места, которое мы все договорились считать сценой. Ему аплодировали. Решил, что пришло моё время. Встал.
— Я своих стихов не учу, так что буду читать с листа, уж простите. Ну а что? Кто такой в конце-концов этот Савва Хромой, чтоб его стихотворения кто-то учил, хоть бы сам этот Савва?
В зале посмеялись. Публика была, конечно, разношёрстная. Гамлер решил собрать как культурный, так и революционный свет города. Помимо нас с Головиным были ещё разные большевики, пара эссеров. Часть деятелей профсоюзов сидели отдельным кружком. Несколько музыкантов, актёров, учителя. Пара журналистов, какие-то дурные прозаики и поэты. И, конечно, спутники и спутницы всех тех, кто представлял интерес в сфере искусства. По-мещански это всё как-то. Но что делать, живём не в столицах. А к красоте человек стремиться должен. Лишь этим он и человек. Такие вечера хороши ещё и тем, что можно наладить некоторые связи.
Память, пожалуйста, кормить хватит
Не можешь ты ничего, проклятая,
Других ты в секте своей крести,
Я гляжу, не хватает ведь пищ ему,
Только лишь жрёшь, жрёшь, жрёшь.
На последних словах я не правильно подобрал тон и смазал впечатление. Так мне показалось. Но эффект произвёл нужный в любом случае. Это понятно по тому, что первые секунды публика безмолвствует. А потом взрывается овациями. Или не взрывается, но исправно аплодирует. То же произошло и сейчас. Я смущённо откланялся и хотел было пойти за свой столик к Головину, с которым мы так чудесно лакали самогон. Но один актёр, с хитрецой, решил задать вопрос. Я, честно, не помню его фамилии. Но мне нравится его игра, особенно то, как он отыгрывает Отелло, измазанный в ваксе или чём-то схожем. Даже через такой грим явно проступает выразительность мимики. Нет, это не уровень Большого театра, я уверен. Пускай и не был там. Но и я оцениваю лишь живость подачи литературного материала. Именно литература мне интересна, а мелочи актёрского мастерства, увы, уже не увлекают. Но тем проще мне получать наслаждение, в чём есть какие-то плюсы. И вот, он спрашивает.
— Мне, конечно, понравилось, это без сомнений было мощно. Но как вы оправдываете использование этих христианских символов: крещения, крови из вина, кормления плотью? Революция всё-таки сметает религию как вредоносный институт. А вы тут используете такие яркие символы.
Хитрец. Я прищурился и с улыбкой погрозил пальцем. В зале начали с азартом поддакивать.
— А с чего вы решили, что символы, какими бы они ни были, не могут выразить новых идей, даже будучи привязанными эстетически к старым? Откинем то, что пишу я тут о вещах довольно далёких от революции. Но она, революция, должна быть процессом в первую очередь внутренним, а не внешним! Старыми формам можно выразить новые смыслы. Взять, к примеру, призрак коммунизма, что бродит по Европе, образ этот не сказать, что придуман с нуля. Более того, веет от него чем-то мистическим, что должно быть очень далеко от материализма, не находите?
— Ладно уж, убедили. Сдаюсь! Это я так, в шутку. Спасибо.
Вернулся к столику, там сидел Гамлер. Он занял третий стул, которому до того было отведено почётное место вешалки для моего пиджака.
— Ян, а мы тебя искали, — протянул руку.
— Стихи хорошие, однако, — он пожал своей потной тёплой ладошкой. Впрочем, моя была такой же.
— Однако я заметил, что ничего ты не пишешь о революции. Вот совсем ничего. А если и пишешь, то как-то так заковыристо, выходит больше что-то мистическое.
— Верно, я тоже заметил, — Головин надкусил солёный огурец на вилке.
Задумался. Как бы ответить точнее. В это время кто-то заиграл на рояле.
— Ну у меня есть некоторые опасения. Крамольные в своей сути. Может быть, даже антиреволюционные, — это я добавил шёпотом.
Они подвинулись ближе, вовлекаемые в мою шутку.
— Вот я очень люблю военные песни. Мы, знаете, какую пели в нашем взводе часто? Вот где “не для меня придёт весна”, — я протянул. “А для меня кусок свинца. Он в тело белое вопьётся”. Слышали, наверно. Но если вдуматься, это же антивоенная песня. Да, тогда было не до осмысления текстов и прочего-прочего. У песни в коллективе своя традиционная функция, сплочение народа. Но ведь поётся о том, что война забирает у человека все радости и оставляет только смерть. И что тут хорошего?
— Или вот ещё, — я решил дать больше примеров. — Есть такой поэт, Гумилёв, очень смелый малый. И он в четырнадцатом такое написал! Я от удивления так и сел, помню. Частично помню.
“И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны”
— Потом не помню, а дальше, в конце.
“Но тому, о Господи, и силы
И победы царский час даруй,
Кто поверженному скажет: «Милый,
Вот, прими мой братский поцелуй!”
— А суть в том, что война в стихах его этих, стихах первоклассных, скажу без зазрений совести, есть дело богоугодное. Даже если Бога нет, не суть. Светлое, прекрасное, обычное даже. Фальшь это.
— Ясно, ясно. Ты к тому, что это вызывает диссонанс. А если писать так, чтоб было без диссонанса, правдиво, то выйдет антивоенщина, как ни крути, — Игорь Васильевич откусил ещё кусочек от огурца.
— А причём тут революционные мотивы? — Гамлер ещё не понимал.
— А в том, Ян, что Савве кажется, что стихи революционные, то есть всё ещё военные, но о войне внутренней, классовой, окажутся совсем не революционными на поверку.
— И самое страшное, что поймём мы это не сразу. Поначалу будет казаться, что всё как надо. Но спустя год, или два, или сто, кто-то сделает правильный анализ и выйдет, что все мы дураки слепые.
— Ну положим, через сто лет кто-то и разглядит настоящий смысл. И то, дело это всё ещё субъективное. Но нам какая разница? Нам надо сейчас как бы… — я и без продолжения понял, что хотел сказать Гамлер.
— Ну нет, смотри, это в тебе профессиональный агитатор говорит. Этому агитатору надо любую частушку к своему делу пристроить. А ты посмотри как человек искусства. Кому это надо, чтоб через сто лет революционера Гамлера или Хромого разоблачали в чём-то непотребном?
— Короче, не могу так. Вот речи писать могу революционные, выступать могу. А стихи — нет.
— И правильно, — Гловин поднял рюмку, мы присоединились. — Революция, искусство, все стороны жизни вообще должны дополнять одна другую, но существовать самостоятельно. Это я вам как пианист говорю. Тратить время на заведомо провальные затеи — идиотизм. А вот искать красоту, справедливость надо без устали. За это и выпьем.
За это и выпили. Закусил подсохшим кусочком сыра.
— Искать красоту это, конечно, дело муторное. Я даже про совершенство, а не красоту больше говорю. Нужна красота — выходи на улицу, тебе целое небо красоты. А вот чтобы совершенство… — Головин мечтательно поводил вилкой, уже пустой, в воздухе. Я знаю, что для него это не пустой звук, он очень приличный музыкант на самом деле.
— Даже мгновения совершенства, если подумать, будет достаточно на всю жизнь. Вы его достигали хоть раз? — Спросил я с интересом. — Иногда кажется, что я близок. Очень близок. Но всё же нет.
— Какие твои годы, — он задумался. — Однажды, возможно, достиг. Но это было так давно, что кажется неправдой.
— Я отлучусь, вы у меня всё-таки не одни, пускай и самые важные гости , — Ян встал.
— Полно тебе, — Головин улыбался.
Хозяин удалился, а мы, гости, остались слушать выступление. Чем такие вечера плохи, из-за чего от них отдаёт чем-то буржуазным, так тем, что медленно, но верно все тут напивались. То есть действительно медленно, так как многие гости были и выступающими, а кто захочет осрамиться перед лучшими людьми города? Но напивались после своей очереди читать, петь или играть. А что ещё оставалось? Вот этот запах буржуазной пошлости, запах табачного дыма, спирта, пота под аккомпанемент фортепьяно и звон вилок меня осаждал. Кажется, что ничего не изменилось с революцией. Просто место одних заняли другие. Может, более достойные, но такие же в своей сути. А может, только так кажется.
— Накурено, аж воздух посинел, — Головин утвердительно махнул головой, пока направлял вилку себе в рот. — Кто-нибудь, откройте ещё окон, душно, — выкрикнул он в никуда.
На улице тоже курили, но это мне ничем не мешало. У крыльца стояли люди кучками, парами, по-одному. Я присел на большую ступень возле двух беседующих. Так, чтоб не попадаться им на глаза, но и слышать, о чём там идёт речь. Речь шла о родной деревне одного из них. Большевика, как я помню. Он ещё на гармони играл с час назад.
— И этого деда там контузило. Сильно. Списали, отправили домой. Но вот какое дело, его с тех пор от человеческой речи прямо-таки выворачивать стало. Так делалось ему плохо, что он блевал, падал в обмороки. Мучался он месяца два. Работать невозможно, в доме жить тоже. Вообще, в деревне невозможно. Поэтому он взял и ушёл в лес неподалёку. Выкопал себе землянку, лет тридцать в ней жил. Питался всякими корешками-червячками, иногда чего-то родные приносили.
— Люто, — второй выпустил огромное облако дыма.
Я встал, отряхнулся, отошёл. Что я сейчас имел удовольствие слушать? Решил отойти от здания подальше, от шума и света, во тьму города. Спустя пару минут развернулся. Окошки горели маленькими фонариками.
Когда вернулся, Головина на нашем месте не было. Высмотрел его ближе к дальнему углу в обществе какой-то дамочки. Сел за стол. Прождав минуту, встал. Подошёл к ним. Я был в десяти шагах, а Головин уже представлял меня, видимо, новой знакомой.
— Глава анархистского движения, — я слышал с этого момента, — профессиональный революционер, ветеран великой войны, поэт.
— Всё истинная правда, приятно познакомиться — я подошёл, высокая худая блондинка протянула руку. Пожал.
— А это Евгения Павловна Кондратьева, — имя, которое я собирался забыть через мгновение, — чуть менее резвая, но тоже революционерка, агитатор, работница химического завода.
Видимо, агитатор она именно заводской, потому как речей её на митингах или собраниях никогда не слышал. Она же обо мне слышала. И меня тоже.
— Анархист… Ваши стихи, хоть и хороши, — лесть или нет, — но как-то не отдают анархизмом, если позволите высказаться.
Не важно, что я не позволял, это ладно, уже поздно, но почему “не отдают анархизмом”? Как она вообще это определила?
— А что вы, собственно, знаете об анархизме, разрешите спросить.
— Знать о нём многого и не нужно. Достаточно того, что суть в построении коммунистического общества. Минуя государство с его централизацией, принуждением и вертикалью власти. Это если коротко и просто.
— Если коротко и просто, вы не далеки от истины.
— Прошу прощения, мне надо отойти, — Головин раскланялся и направился к одной из дверей. Достаточно мне было прождать ещё минуты две и не пришлось бы болтать попусту.
— Я ведь не первый раз вас слушаю. А порой это попахивает чем-то мелко буржуазным. Уж простите.
Может, и не попусту, всё-таки не каждый раз встречаешь критику с такой позиции.
— Ну что же, давайте пройдём к столику, и попытаемся взглянуть шире.