Нико, Нина, Нико
О том, что равнодушие к чувствам никакого отношения не имеет, Нина твердо поняла на третьем месяце своей замужней жизни. Равнодушие - это физическое состояние. Потому что каждый раз, когда ночью рука мужа, как ищейка, торопливо рыскала по ее телу, по пути стаскивая белье, не чувства накрывали ее, нет. Это были вполне себе реальные ощущения: головная боль, та, что на низких вибрациях и никакими таблетками не снимается, сухость в горле, холод внизу живота. Понять, что мужа она не любит, Нина смогла именно так, через тело.
И это было полным крахом робкой надежды вырваться из той серости, в которую была окрашена вся ее жизнь. С раннего детства, с тех самых пор, когда она удивлялась, почему дети в садике так бояться, что их не заберут, прилипая к окнам и выглядывая в сумерках своих родителей. Нина только пожимала плечами: ну не заберут, останется здесь, а завтра придут, демонстративно охнут, уведут домой и все. Ничего не изменится. Ничего.
Ее папа был руководителем мелкого транспортного парка, мама - бухгалтером, еще был брат, старше Нины на шесть лет, с которым она практически не общалась. Любое проявление чувств в их доме воспринималось слабостью, поэтому про поцелуи на ночь и разговоры по душам Нина узнавала украдкой, подглядывая на редких ночевках, как ведут себя родители ее подруг. Сначала от недолюбленности она страдала и даже болела, но быстро это дело бросила. Толку не было, с ней не сидели ночами напролет, меняя холодное полотенце на лбу, не пели песни, поглаживая больной животик. Только чаще давали пить всякую гадость, ежедневно гоняли врачей, а пару раз даже оставили одну в больнице. В больнице была отвратительная скользкая каша и щи с почерневшей капустой и крупно нарезанным луком, поэтому, выбирая из двух зол, Нина все же предпочла побыстрее выздороветь и торчать дома. Там хотя бы лучше кормят.
Научившись читать, Нина ошалело поглощала все, что попадалось под руку: там, в этих книжках жили какие-то совсем другие семьи. Они ссорились, мирились, скандалили, плакали. В ее же собственной семье словно забыли включить эту функцию: родители никогда не целовались, не держали друг друга за руки, дверь в их спальню наглухо закрывалась вечерами, чтобы утром распахнуться и явить миру одну и ту же картина - идеально заправленную кровать и одетых родителей.
Дни рождения, праздники отмечались в обязательном порядке, но все с таким тяжелым недовольством, на выдохе сожаления, что и у гостей, и у хозяев было одинаковое ощущение - поскорее бы мучительное застолье с полным столом еды, но без песен и похабных анекдотов, поскорее закончилось.
В их семье была одна святая заповедь - “чтобы все, как у людей”. Когда надо было поддержать в ней огонь, в костер летело все. Нинины кудри, от природы упругие, как пружинки, вычесывались и заплетались в две косы - как у других девочек из ее класса. Робкие попытки писать стихи высмеивались, зато для ненавистной математики нанимался - что по тем временам было редкостью - отдельный учитель, чтобы “стала человеком, как родители”. Казалось, будто на чашах весов с одной стороны находилось это видимое благополучие, показательная состоятельность, а с другой - все теплое и живое. И родители, повинуясь каким-то внутренним, Нине неясным мотивам, говорили с ней все строже, холоднее, тем временем всю энергию, все свои усилия направляя на покупку новой машины.
К институту все в голове у Нины окончательно сложилось. Ей просто не повезло. У кого-то были неровные зубы, у кого-то - короткие ноги, а ей достались такие родители. Но в отличии от ног, это можно было просто перерасти. Главное - как можно скорее переехать от них. И выйти замуж казалось самым доступным решением проблемы.
Нина училась уже на четвертом курсе экономического факультета, в учебе не блистала, но выполняя строжайший наказ родителей “не позорить семью и получить нормальную профессию” понуро ходила на сессии и что-то сдавала. После одного из зачетов вышла с совершенно квадратной головой из аудитории и столкнулась с парнем. Он показался ей очень милым со всей этой своей юношескою застенчивостью и нелепостью, и когда он робко предложил проводить ее домой, она тут же согласилась.
Встречаться им было негде, да и незачем - с мамой Нина, конечно, такие вещи не обсуждала, но как-то интуитивно знала, что себя надо сберечь до свадьбы, иначе будет как у некоторых институтских девочек, про которых болтали всякое-разное.
Поэтому пару месяцев спустя они пошли знакомиться с родителями. Будущий муж родителям Нины понравился, папа о чем-то с ним потолковал на балконе, мама выразительно посмотрела на дочь и благосклонно кивнула. Его родители, люди негромкие, суетливые, даже заискивающие, тоже выбор сына одобрили. Уже готовясь к свадьбе, будущие родственники между собой переговорили и решили молодым помочь - вытряхнуть все накопленное и купить комнату в общежитии. Какое-никакое, но свое жилье.
И вот прошла свадьба - как, Нина тут же забыла. Все было сделано в угоду многочисленных родственников и коллег с работы. Толпа каких-то незнакомых людей в институтской столовой, тосты, что били мимо, потому что все под копирку, без малейшей попытки сказать что-то важное и личное.
Потом был короткий отпуск, в котором Нина наконец-то осознала, что стала женщиной, и что супружеский долг не даром назвали долгом - его надо отдавать. И вот спустя еще два месяца Нина окончательно все поняла - не любит. И уже никогда не полюбит этого чужого ей человека.
Ей было двадцать два года, она была замужем, сразу после института должна была на стажировку в мамино предприятие с дальнейшим трудоустройством - а ей хотелось только одного. Чтобы наступило утро, и в окно било солнце, и звенел будильник, и муж стал собираться на работу - обычное утро, все как всегда, кроме одного. Чтобы она тем утром не проснулась. Без пошлых записок, без греха на душу, который брать боялась, без хоть малейшего шанса на спасение - просто чтобы весь мир проснулся, и эта странная, неинтересная, обреченная на все ту же серость жизнь шла дальше, а она, Нина, нет.
Эта мысль стала потихоньку сводить ее с ума. Она подолгу зависала в монотонном гуле аудитории, в упругом, набитом людьми, похожим на кулек с гречкой, автобусе. И все думала - как же ей не проснуться, как прекратить все это? Пока однажды, ее единственная подруга не п��ишла к ней с совершенно идиотской идеей.
- Поехали в Грузию! - набросилась на нее прямо с порога Аня.
Нина аж испугалась: с ней вообще все в порядке?
- Ань, ты с ума сошла? Какая Грузия? У нас сессия через месяц!
- Поэтому ехать надо сейчас! Потом эти зачеты затянутся до середины июля, я что, не знаю? И в Грузии будет слишком жарко. А сейчас там прекрасно! Я в том году тоже в мае была - красота! Поехали!
- Да никуда я не поеду! Что я мужу скажу? А родителям?
- Я все беру на себя. Я поговорю!
- Ань, ты точно сумасшедшая, - засмеялась Нина, потому что сама эта мысль была настолько абсурдной…
- Ты не смейся, а чемоданы пакуй. Ближайший поезд в пятницу, у нас два дня на все. Когда муж приходит с работы? Или сначала к родителям сходим?
Но говорила Аня вникуда. Нина смеялась, смеялась, и все никак не могла остановиться. Она согнулась, будто ее сломали пополам, потом сползла на пол, там, вся перекошенная, с красными пятнами на лице, она пыталась пропихнуть в себя воздух, но он сопротивлялся. Смех перешел в хрипы, ее жилы и вены были натянуты и вырывались через кожу наружу, мокрые от слез руки били с размаху по полу, оставляя там отпечатки ладоней.
Аня прибежала из кухни с кувшином воды, от испуга вылила Нине на голову сразу весь - и отпечатки тут же расплылись в луже на полу.
- Нин, ну Нин, успокойся, - шептала Аня, обнимая ее и поглаживая. Нина беззвучно тряслась, громко дышала, словно боясь, что воздух закончится и до крови кусала себе руку.
Пришел муж. Аня быстро рассказала, что случилось. И что уже месяц Нина ходит сама не своя, и все знакомые волнуются, потому что “на ее лице вообще жизни нет”. Муж вздохнул и признался, что сам устал видеть ее такой отстраненной, но что делать, не знает. Аня тут же вывалила на него этот свой дикий план про Грузию, а тот взял и не раздумывая согласился. Равнодушие - оно же заметное, как низкий дверной косяк, который вроде перед глазами, а головой все равно каждый раз бьешься.
Родители тоже согласились, но со скрипом. Однако, Аня выбрала беспроигрышную стратегию: сказала, что иначе придется собирать собрание, решать, как помочь подруге. И это задело родителей куда сильнее, чем предполагаемый недуг дочери. Чтобы вот так публично, при всех, обсуждали ее личные проблемы? Да никогда! Пусть лучше правда едет в эту свою Грузию - глядишь, выкинет эту дурь из головы и все будет как прежде, как у людей.
В пятницу они, бросив чемоданы в плацкартном вагоне под присмотром соседки-бабули, понеслись в вагон-ресторан. Денег особо не было - но это незнакомое ранее ощущение свободы, неизвестности просто требовало раздавить себя с чем-то менее сильным. Выбрали шампанское, его и пили, смеясь и отбиваясь от назойливых пассажиров.
В Тбилиси остановились у Аниной тетки, которая жила в самом центре. Первую ночь Нина хотела лечь спать, но Аня, завизжав, что не для этого они ехали, потащила ее в ресторан прямо по соседству. Там было все как-то по-другому, как в фильмах, что ли. Много народу, шумно, весело, музыка играет, люди танцуют. Вокруг симпатичных молодых девушек то и дело возникали мужчины, которые то приглашали на танец, то просили принять от них вино, то поднимали бокалы за их красоту. Нина смеялась, кокетничала, подмигивала Ане, которая то и дело вскакивала на очередной танец, и вдруг заметила молодого человека, сидящего за столом в глубине зала. Он был хорош собой той местной мужской красотой - большие выразительные глаза, будто нарисованные карандашом с такой силой, что еще чуть-чуть и порвется лист. Кудри темных волос, совершенно необычный профиль, которому место в музее, но при этом надо понимать, что Давид тут же не выдержит конкуренции и рухнет…
Он смотрел на нее. Она вставала, танцевала, садилась, обмахиваясь салфеткой, вытирала ей же лицо - а он смотрел. Она пила с Аней на бундершафт, как учил один из здешних поклонников, выходила подышать воздухом, возвращалась - а он все смотрел. Его друзья пили, говорили тосты, подталкивали его, чтобы повернулся, поднял бокал - но он был занят, занят ей, смотрел, не сводя глаз.
Но вот Нина встала, сказала Ане, что идет домой, даже слушать ее возражения не стала, решительно повернулась и пошла в сторону двери. А тот, что смотрел, тут же подскочил и бросился за ней, словно боялся, что она растворится в темноте ночи. Догнал, от волнения начал на грузинском, и только по ее удивленному выражению лица понял, что промахнулся, рассмеялся и перешел на русский.
- Нико, - скромно представился, взяв Нину за руку.
- Нина, - улыбнулась ему в ответ, пока он целовал ее руку.
Повернулись и шагнули в ночь.
Про то, что женат, Нико рассказал сразу, и Нина это оценила по-своему. Промолчи он, наверное, не доверилась бы ему, если уж в таком деле врет, чего дальше от него ждать? Никаких вопросов ему не задавала - просто не знала, что бы с его ответами делала. А так - будто и не было ничего, ни его какой-то другой, настоящей жизни, где жена ждала его дома, ни ее, которая сама уехала от мужа.
Они гуляли по ночному Тбилиси, разговаривали о книгах, музыке, и оба удивлялись: как можно было любить одно и тоже, проживая в таких разных мирах? Он был начинающим театральным режиссером, неизвестным, бедным, но влюбленным в свою работу. Он говорил ей о больших премьерах, о том, как он заставит зрителей рыдать весь спектакль, а она слушала и верила каждому слову. Потом он говорил про нее - как она будет счастлива, сколько любви будет в ее жизни - ведь она рождена для нее. А она снова слушала и верила. И где-то в ее мире ее родители бы в этом момент надменно крикнули: “Это же не по-людски, это позор для нашей семьи!”, но она была на его территории, а здесь жизнь была устроена по каким-то другим законам.
Вот по этим законам они в ту ночь и заснули вместе. И по этим законам утром проснулись. И весь день не выбирались из гостиничного номера, который он снял на последние деньги. А потом расстались на пару часов. Где он был, она так и не узнала. Но снова встретились вечером, и закрутилось по новой. Театральные постановки, экспериментальные пьесы, критики и обзоры - он говорил, а она все слушала. Потом он шепотом добавлял, что она тоже обязательно будет счастлива, и оба знали, что не с ним, но будет точно - это, видимо, было прописано в его сценариях.
Аня сдалась день на третий, когда поняла, что растащить их друг от друга сможет только бульдозер, да где его взять, в этом прекрасном городе, пропахшем хлебом и шашлыками? Встретились только в день отъезда, да и то ненадолго: Аня тут же заскочила в вагон, чтобы не мешать этим двум сумасшедшим.
Прощались молча. Да что тут скажешь? Что вся жизнь с ног на голову? Что такое вот реальное счастье, которое они неделю держали в руках, на самом деле невозможно? Это и без слов понятно.
Простились. И Нина поехала домой.
***
- Мам, привет. Ты как? У нас тут съемки намечаются к восьмому марта, решили всех наших мам пригласить. Приезжай!
- Это вы над нами теперь прикалываться будете?
- Нет, вы - особые гости, ваша роль - сидеть как королевы и принимать поздравления.
Нина приехала. Сын встретил и правда по-королевски. За пять лет, что он жил в столице, успел стать не просто одним из ведущих артистов лучшего комедийного шоу страны, но и заработать как следует. Подхватил легенький чемодан, взял маму под руку и повел в свою красивую новую машину. Они помчали по вечерней Москве, хохоча и слушая музыку, сначала в ресторан, потом домой - в его собственную квартиру.
Все съемки Нина старательно сдерживала слово - старалась не разрыдаться. А после - не выдержала. Закрылась в туалетной кабинке и плакала так сильно, что снаружи несколько раз стучали и спрашивали, все ли у нее в порядке.
- Все хорошо, - шептала Нина, и волна рыданий накатывала по-новой, - все хорошо…
Домой ехали молча, но Нина прервала тишину.
- Ты так часто о нем спрашивал, но мне казалось, я не имею права переваливать на него ответственность. Поэтому и молчала. А сегодня вдруг подумала: а вдруг зря? Меня от гордости сегодня чуть не разорвало, вот честное слово, я думала, сердце не выдержит. Ты такой у меня.. у нас.. Папа бы тоже мог тобой гордиться, а я пожадничала, получается. И не дала ему этой возможности. Знаешь, я тебе скажу его имя, захочешь - найдешь. И прости меня… Я правда думала, что так лучше…
***
После той поездки в Тбилиси скандал дома был чудовищный. Даже плевать хотели в этот раз на соседей, которые “черт знает что подумают”. Кричали, по очереди хватались за сердце, проклинали, но деваться уже было некуда: Нина поставила всех перед фактом. Она беременна, ребенок не от мужа, от мужа она уходит, институт бросает, жить пока будет у подруги. Все вокруг бились в истерике, а Нина сидела совершенно спокойная, даже какая-то отрешенная, счастливая.
Родила сына. Поступила на филфак, подрабатывала, где могла, на жизнь хватало. Неожиданно подключились родители - после рождения внука их словно подменили. Они вдруг помолодели лет на двадцать, выдохнули, сбросили свою затвердевшую кору. Нина с таким азартом, такими эмоциями возилась с малышом, что они неволею включились в этот новый, непонятный для них формат общения. Тискали, обнимали, целовали, даже ругать Нине любимого внука запрещали.
Но она ругала, потому что растила настоящего мужчину. Чуткого, сильного, смелого, открытого. Если и наказывала, то с уважением к проказнику, чтобы знал - его любят, но он должен уметь брать на себя ответственность. Ударила только однажды, когда сын, будучи в сложном подростковом пубертате, со злостью крикнул: “Да козел он, а не папа, раз бросил тебя одну с ребенком!”. Нина дала звонкую пощечину и строго, без жалости, сказала: “Никогда не смей говорить так о нем, слышишь? Никогда! Он мне жизнь спас, он лучший мужчина на свете!”
***
Сын - для всех Коля, а для мамы Нико - вырос и правда хорошим человеком. Та свобода, которая была в их отношениях с мамой, разговоры обо всем на свете, полное доверие помогли ему проскочить все опасные соблазны молодости и выпустили во взрослым мир цельным, уверенным в себе и талантливым парнем. Он редко чего-то боялся, поэтому сейчас, стоя перед дверным звонком, никак не мог понять, что с ним происходит. Руки тряслись так, что приходилось сцепив пальцы в крепкий замок.
Найти отца в Тбилиси оказалось очень легко. Тут его знал каждый - он действительно стал известным на всю страну театральным режиссером, много гастролировал, получил всевозможные премии. Из Википедии Нико-младший узнал, что у отца свой театр и он по-прежнему живет в своей столице.
Ещё десять минут назад Нико даже не задумывался, что скажет, что потом будет, а тут накрыло. Стоял бы так и дальше, да вдруг на дверью послышались голоса, и чтобы не оказаться в глупом положении, он быстро нажал на звонок.
***
- Как она? Я столько думал о нас, иногда ругал себя, что отпустил, но чаще - что вообще посмел подойти. Боялся, что сделал ей больно…
Они сидели во дворе дома в тени старого виноградника, солнце изо всех сил старалось пробраться через резные листья, да получалось плохо - все вокруг было разрисовано тенями. Подошла девочка с подносом кофе, с виду вроде подросток, но явно хочет казаться старше: на глазах стрелки, на ногтях черный лак, даже дома на каблуках, в джинсах и мужской белой рубашке. Стиль. Эта дочка была самая старшая, остальные - помладше, хохотали где-то внутри дома, лишь изредка выскакивая во двор.
Нико-старший их сразу познакомил, так и сказал: - Майя, Инга, Теа, это ваш брат. Любить и уважать, он теперь у вас за старшего, ясно?
Теперь он дождался, когда Майя ушла в дом, и продолжил:
- Я святого из себя строить не буду, всякое в жизни бывало, но всегда считал, что Бог подарил мне две настоящих любви. Одну - на неделю, вторую - на всю жизнь. Правда, короткая эта жизнь вышла. Жену я похоронил шесть лет назад, да так больше и не женился. С девочками мать и свекровь помогает, а у самого душа так ни к кому и не легла.
Больше в тот вечер об этом не говорили. Зато обо всем другом - до самого рассвета. Нико водил сына по ночному Тбилиси, из ресторана в ресторан, от друзей к друзьям и везде его обнимали, как своего, будто он был в отъезде, а теперь наконец вернулся. К утру напились так, что оба плакали, и как-то само собой вышло, что Нико-сын дал слово Нико-отцу, что уговорит маму приехать и повидаться.
На следующий день спасались от похмелья горячим хашем и холодным пивом, и казалось, что все, что было ночью, там, в ночном дурмане, и осталось, но тут Нико-старший поднял тост: - За тебя, мой сын, и твое крепкое мужское слово!