Легкий способ научиться летать
Смысл был в том, чтобы плакать незаметно.
Если напоказ - это значит гол в ее ворота. Значит, ей больно и она страдает. В их борьбе поражение теперь весило куда больше чем победа, поэтому побеждал не тот, кто сильнее, а тот, кому больше наплевать.
Раньше было не так. Раньше казалось, что слезы это способ достучаться, договориться, поэтому она даже если пряталась в ванной, дверь на ключ не закрывала. Ждала, что он услышит, придет, что эти самые слезы смоют и грязь дневных обид, и липкие пятна оскорблений.
Но это было так давно… Сейчас она молча вставала из-за стола, загружала посудомойку, быстро мыла дочек: сначала старшую, ей уже можно было не помогать, только следить, чтобы зубы как следует чистила, потом младшую, отправляла их спать. Быстро принимала душ сама, и там, за шумом воды, позволяла себе до красных отметин укусить ладонь и молча, вздрагивая всем телом, выплеснуть из себя жалкую порцию беззвучных, прозрачных, незаметных слез. Потом наскоро умывала лицо холодной водой, и растирая по нему крем из пузатых флакончиков, сухо глядела на себя в зеркало: ничего.
И когда заходила в спальню, смотрела прямо, чтобы он видел: нет, не плачет. В их борьбе побеждает тот, кому больше наплевать.
***
Родители Инны были родом из Татарстана. В Москве оказались по воле случая: уже после института отца, талантливого математика, пригласили на практику. Они приехали на три месяца, да так и остались. Поэтому по нынешним меркам Инна считалась коренной москвичкой: родилась в столице, в собственной квартире. Отцу выдали большую “трешку” почти в центре, когда он стал ректором института. Для семьи из четырех человек - следом за Инной родился младший брат - было вполне достаточно.
Она с золотой медалью закончила школу, поступила к папе на экономический, получила диплом. И в августе поехала с подружками отметить окончание института на море, и когда их поезд только тронулся от перрона Казанского вокзала познакомилась с Андреем.
Он ехал с братом в Ростов к родственникам. Высокий, крепкий, взгляд внимательный. Выглядел он как-то даже строго, что Инну подкупило, надоели ей несерьезные отношения, все ее кавалеры очевидно не нагулялись, а ей уже хотелось семью и деток.
Подружки уже накрывали на стол в шумном плацкартном вагоне, брат шутил, они смеялись, а Инна с Андреем сидели напротив и молча смотрели друг на друга. Инна знала, что парням нравится - кареглазая, с ямочками, пухлыми губами и густыми каштановыми волосами ниже плеч, с большой красивой грудью и (что уж скрывать) заметными бёдрами - поэтому смотрела чуть дерзко, мол, хороша, да?
Он-же как будто на ее провокации не реагировал, чем заводил ее жутко. Иногда отвлекался на разговор, иногда выходил покурить, но каждый раз снова садился напротив и снова серьёзно смотрел, отчего она почему-то гордилась. Такой парень и выбрал ее.
Потом были еще разговоры в тамбуре. Андрей курил, Инна стояла рядом, после вина даже вдруг попросила у него затянуться, на что он твердо ответил, что его девушка курить не должна. “Девушка.. его!”, - снова вспыхнула внутри Инна, и курить больше не просила.
Андрей показался ей к этой жизни вовсю готовым. Он четко знал наперед, чего хочет. Его мама была чешка, с отцом познакомилась, когда тот, еще молодой дипломат, ездил в Прагу в служебную командировку. Где только потом не жили, но в итоге тоже оказались в Москве, чему никто особо не радовался, мама ждала пенсии, чтобы вернуться на родину. И сам Андрей хотел переехать заграницу, найти работу в крупной компании, создать семью и завести детей. Если бы у уверенности был запах, то он бы сейчас перебил даже этот крепкий табачный, который после тамбура второй кожей лёг на Андрея - настолько уверенно он смотрел в будущее.
В Ростове они вышли. Андрей записал номер Инны и на прощание поцеловал, строго велев вести себя в отпуске прилично. Она счастливая только и улыбнулась: отпуск был безнадежно испорчен, все мысли занимал он, высокий и серьезный.
Встретились они уже в Москве. Ходили друг к другу в гости, познакомились семьями, родители приняли их хорошо.
Мама Андрея была католичкой, сына крестила еще в детстве, и теперь они вместе ходили в католическую церковь. Родители же Инны были мусульмане, но очень спокойно и с пониманием отнеслись к выбору дочери. Андрей сразу объявил: если она хочет стать его женой, придется принять его веру. Инна даже не раздумывала, да и сама мысль закрепить их брак не только законом земным, но и законом Божьим ей понравилась.
Поженились, почти сразу перебрались в Прагу, где Андрея уже ждали на новом рабочем месте. Родилась Алина, почти сразу за ней, с разницей в два года, Лиля. Жизнь закрутилась так быстро, что все мелькало перед глазами. Наверное, поэтому Инна и пропустила момент, когда перестала любить мужа.
***
Когда девочки подросли и пошли в садик, Инна нашла работу в небольшом офисе, где говорили на русском и английском. Завела подруг, стала ходить в спорт-зал, по выходных всей семьей выбирались в гости и за город. Жизнь с одной стороны наладилась, а с другой - разъехалась по швам.
Инна особенно остро почувствовала это, когда в гости приехали ее бывшие одноклассницы из Москвы. Они сняли квартиру неподалеку и вечерами звали Инну с собой погулять. Дело было даже не в той ошеломительной разнице, как легко, в удовольствие жили они и как невыносимо тоскливо чувствовала себя она. Само восприятие жизни у них кардинально отличалось. Они громко смеялись на весь бар, заигрывали с официантами, рассказывали о себе так беззаботно, без испуганного оглядывания по сторонам, что Инна поняла - она их боится. Боится их открытости, смешливости, кокетства, потому что сама уже давным давно сдавила себя тисками до невозможности говорить. Иначе слишком уязвимая она была для нападок Андрея.
Он дергал ее по каждому поводу: плохая мать, дети вечно плачут, игрушками не делятся, волосы растрепанные и - ни дай Бог! - на футболке пятна - неряшливые! Плохая хозяйка, не ценит его работу, он целыми днями пашет, чтобы у них все было, а у нее стиральная машинка в пыли и в морозилке бардак. Плохая жена - вечно кислая, недовольная, лицо некрасивое делает, с ней даже разговаривать не хочется. Неинтересная женщина - он как-то во весь голос засмеялся, когда она, обидевшись, что он отталкивает ее в постеле, сказала, что заведет любовника. Искренне засмеялся, это и ранило в самое сердце - он и правда считает ее никому не нужной.
Первые годы она как-то сопротивлялась, пыталась ругаться, хлопала дверьми, громко всхлипывала ночами. Но внутри уже зарождалось что-то нездоровое, что она пока не могла проанализировать и назвать своим именем. Перебирала наугад - усталость, раздражение, обида, но все было не то, все мимо.
А тут, сидя теплым летним вечером в одном из уличных баров Праги, слушая хохот подружек, их разговоры, заправленные парой бокалов проссеко, вдруг поняла. Это был страх.
***
Свекровь со свекром переехали как раз к рождению младшей дочки - в России они уже вышли на пенсию, а тут - «надо же помогать, детей поднимать» - Андрей снял им квартиру по соседству и помогал материально, на с��ромную жизнь им вполне хватало.
С приездом матери в нем отчего-то с новой силой вспыхнула тяга к религии: он после долгого перерыва вновь стал ходить в католическую церковь и теперь его прежняя строгость, требовательность приобрела новый оттенок.
- Ты сама на себя со стороны посмотри! Даже в церковь не ходишь, а ведь крестилась по собственной воле, я тебя силой не заставлял, - он говорил зло, резко, прямо ей в лицо, словно хотел, чтобы каждое слово впечаталось в кожу.
- А что я туда пойду? О чем молиться буду? Чтобы весь этот кошмар закончился? Чтобы наш брак, в котором мы оба давно не счастливы, сам по себе испарился? Такое чудо твой бог сотворит? - она прерывисто дышала и старалась говорить тихо, чтобы девочки не слышали.
- Так не терпи!, - она перешла на крик, но тут же взяла себя в руки. Выходнула. - Не терпи, зачем это терпеть, кому из нас это нужно? Давай расстанемся по-хорошему, мы взрослые люди, - ее лицо, обычно бледное, сейчас горело.
- Я на себя такой грех не возьму, церковь разводов не допускает, мне даже после этого жениться нельзя будет до конца жизни - Андрей зачем-то выпрямил спину, а выражение лица у него стало таким нелепым - злым, но с налетом псевдо-духовности, что Инна, как ни старалась, сорвалась на крик.
- Церковь! Да что ты за нее прячешься все время? Мне уже и умирать не страшно, потому что тут он, твой ад, которого ты так боишься, вот прямо сейчас в нашей с тобой жизни! Нет любви, признай ты это, за что мы держимся, ради чего оба живем друг с другом?, - Инна в сотый раз заходила на новый круг, хотя знала, толку в этом нет.
Ему только это и надо: поймать ее на очередной истерике, обвинить в душевной грязи и грехопадении, размазать своими дикими аргументами, мол, раз она хочет развестись, значит, она и есть зло. Потом нагло и больно втянуть в эту гнусную ссору детей, вывалить на них все, что бьет по ней сильнее плетей. Они тут же разревутся, цепляясь за маму, а он будет поддувать, чтобы еще долго не потухло: “Да, смотрите девочки, куда тянет вас ваша мама. В самый ад, в стыд и порок, потому что она хочет развестись, бросить нас, и ей вас совсем не жалко”Ты сама на себя со стороны посмотри! Даже в церковь не ходишь, а ведь крестилась по собственной воле, я тебя силой не заставлял, - он говорил зло, резко, прямо ей в лицо, словно хотел, чтобы каждое слово впечаталось в кожу. Ты даже не молишься вечерами, поэтому у тебя столько грязи в душе. Какой пример ты подаешь нашим дочерям? Чего хорошего они возьмут от тебя? Ты грешница, всегда ей была, я думал, смогу спасти тебя, но должен теперь терпеть всю жизнь!
А она потом еще долго будет приходить в себя, целуя и успокаивая в кровати дочек, и снова обещать себе: при нем больше ни слезинки.
***
И сейчас, допивая бокал вина, Инна поняла, чего так боялась. Она боялась, что он окажется прав. Что не в силах она бороться с искушением - стоит ей вот на мгновение представить, что она одна, как тут же хочется напиться от счастья, танцевать всю ночь напролёт, целоваться с первым встречным. Она смотрела на беспечных подруг, которые хохочут без остановки, легких, как вечерний ветерок от реки Влтавы, и ей хотелось саму себя заковать в цепи, залепить рот изолентой и не шевелиться. Ей казалось, стоит ей только на мгновение оказаться на свободе, как ее смоет волной и затянет в море - и она была совсем не уверена, что сможет выплыть. Слишком долго она не плавала, слишком боится свободных глубоких вод.
Она залпом опрокинула бокал и встала.
- Я домой.
Подружки запротестовали, махая руками и пытаясь ее снова усадить:
- Ну куда ты так рано? Мы только начали! Даже до стриптиз-клуба дело не дошло, - захохотали и понеслось. Женскую компанию, настроенную на отдых видно сразу - они на ходу сносят барьеры.
От этого Инна сейчас и бежала. От них и от себя. От страха сорваться, разок попробовать эту свободу на вкус и слечь с отравлением, от которого потом не будет спасения. Вдруг он прав? Вдруг она и правда порочная женщина, которая вместо того, что сохранить семью, как когда-то обещала перед алтарем, погрязнет в грехах и никогда уже не сможет вымолить себе прощение?
- Дальше без меня, - быстро отрезала, развернулась и пошла. Пока шла домой, позвонил Андрей, как всегда быстро и сухо сказал, будто кинул в неё черствыми корками: «Матери плохо стало, забрали в больницу, я уехал, будь любезна, явись к детям, они мать уже несколько дней не видят, ты все шляешься не пойми с кем».
Она проглотила, не разжевывая, чтобы было быстро и не горько. Дома тихо открыла дверь, девочки уже лежали в кроватях, но ещё не спали, ждали, когда мама придёт и поцелует на ночь. Уложив своих принцесс, проскользнула в душ, оттуда на кухню, налила себе чай и уже собираясь десять минут почитать перед сном, вдруг зацепилась за что-то взглядом. За что, сама не поняла, остановилась, снова быстро осмотрела всю комнату и тут увидела. Рабочий ноутбук Андрея, к которому строго настрого было запрещено подходить всем домашним, был открыт и работал.
Она даже не из-за любопытства, а скорее, из-за вбитого намертво мужем страха перед непорядком, подошла, чтобы его закрыть, но случайно коснулась клавиатуры. Экран вдруг засветился, посыпались какие-то сообщения - в нем определенно была жизнь, чужая, ей незнакомая жизнь мужа.
Там была переписка, другая, третья с женщинами.. Хотя можно ли назвать перепиской это?
Она смотрела на фото, отправленные и полученные, нагло скользящие по длинным коридорам чатов и чувствовала, как кровь в ней словно разбавили кипятком. Горело все - ноги, руки, мокрая спина, но больше всего горела голова. Каждая клетка, волосяная луковица, веснушка, родинка - все пылало, жгло, шпарило.
Чужие тела, обнаженные настолько, будто их вывернули наизнанку. Тёмные комнаты, чёрные предметы, смазанные лица - это все было не где-то далеко, так, чтобы о них можно было бы и впредь не знать, это было в их квартире, в их гостиной, на их столе, в его ноутбуке.
Инна дернулась, чтобы закрыть, забыть, стереть, как будто этого и не было, но его фото в ответ, его слова, которые густым клеем склеивали переписку, адреса, время, дни недели, остановили ее. Если и удалит, то только сверху, чтобы в глаза не бросалось, а выдрать с корнем у неё не получится - видно же, что слишком глубоко вросли корни его лжи.
Она задыхалась: «столько лет… столько оскорблений… столько упреков… да как он мог?»
Пошла по комнате, от шторы до двери, от дивана до обеденного стола, шагала с такой скоростью, что когда задела стул, он упал уже позади, за спиной.
«Гнобил меня за все подряд, выставлял себя святошей, а сам.. с ними…»
Зачем-то свернула на кухню, выпила залпом стакан воды, поперхнулась, закашлялась, но злость, что толкала ее вперёд, и тут не дала передышки. Метнулась в кладовку, достала огромные синие икеевские сумки, влетела в их спальню. Распахнула шкаф и в сумки полетело все, что попадалось ей под руку: ремни, рубашки, брюки, тщательно выглаженные ею и аккуратно уложенные, теперь испуганно мялись и виновато жались друг к другу.
«Столько лет врал, что я плохая, запугивал возмездием за какие-то выдуманные грехи, а сам, козел, урод, за моей спиной бегал по бабам» - всхлипывая в голос, больше не стыдясь и не прячась, плакала Инна.
Тут вдруг услышала, как поворачивается ключ в двери, и на секунду застыла: что делать-то? Время десять, соседи все дома, девочкам завтра в школу. Испуганно оглядела комнату - был жуткий бардак, одного взгляда Андрею хватит, чтобы завестись.
Он как раз прошёлся по квартире, наверняка заметил работающий ноутбук - он ещё не успел «заснуть», он сейчас все ему расскажет, что их секрет стал известен, что она ослушалась, залезла, увидела…
Инну застыла в ожидании их встречи, всего пара мгновение отделяли его от их спальни и вдруг в зеркале шкафа увидела своё лицо. Она так много лет не видела себя такой заплаканной, разбитой, размазанной, она так долго прятала свою боль и слезы, вытирая начисто лицо и предъявляя ему в качестве доказательства, что она не истеричка, что теперь сама испугалась.
Лицо и правда было некрасивым, перекошенным, она была на грани истерики, и ей моментально захотелось спрятаться да хотя бы в шкаф, но тут зашёл он и деваться было некуда. Она испуганно посмотрела на него: он стоял с привычным высокомерным выражением лица и молчал.
И можно было принять это молчание за что угодно: за выбор стратегии, подготовку к нападению, расчёт, но Инна вдруг ясно и точно, словно глядя на прозрачную лужу, увидела его нутро. А там была только трусость - он молчал, потому что совершенно не знал, что сейчас делать и трусил.
Все ложь. Даже его бесконечное самообладание и самоуверенность - просто пыль, дунешь и исчезнет.
И тогда Инну понесло. Она начала кричать, швырять вещи, бросать в него вешалками. Андрей попытался было схватить ее за руки, скрутить, угомонить, но она заорала ещё громче:
«Трус, урод, столько лет я боялась тебя, столько лет слушала твоё враньё, но все, больше ни минуты, слышишь!!»
Он испуганно озирался, то и дело пытаясь вставить: «Сама ты дура, неудачница, сейчас детей перебудишь, истеричка, соседи сбегутся...», но что-то сломалось, что-то явно шло не так. Его слова отлетали, как косточки вишни, выпущенные шустрым мальчишкой прямо в стену.
«Истеричка! Да! Я тебе сейчас покажу истеричку! Ты ее ещё даже не видел! И больше не смей прикрываться детьми» - вещи летели, как снаряды, а он только успевал отмахиваться, как щуплый подросток, случайно оказавшийся на боксерском ринге.
Дочки, конечно, проснулись и уже стояли и выли в дверях, но Инну это не останавливало. Столько лет она боялась, тряслась, прятала их от его наглых обвинений, что сейчас была по-настоящему рада тому, что хотя бы за дело, хотя бы не просто так…
Она уже давно сорвала голос, но не устала. Силы только прибавились. Она схватила тяжёлые сумки, из которых уныло свешивались то рукав рубашки, то штанина джинс и потащила их к двери.
«Да куда ты, идиотка, сейчас все соседи увидят, что ты психованная», - скулил за ее спиной рослый муж, а она только и успевала орать в ответ: «А пусть все знают, мне не стыдно, да, психованная, переживу, понял?»
Открыла дверь и прямо туда их, эти ненавистные сумки, тяжёлые не столько от вещей, сколько от многолетней травли, туда, на лестницу, пусть убираются вместе с ним.
***
- Нет, серьёзно, такого наш подъезд не видел, - смеялась соседка с верхнего этажа, что разнимала вместе с другими соседями их на лестничной площадке. До полиции не дошло, растащили, мужики выпроводили Андрея (мол, завтра успокоится, вернёшься, а пока сам видишь, не в себе она). Русскоговорящая соседка, что близко знала Инну и всегда сочувственно молчала, глядя, как из года в год пропадает Инна в этом склепе семейной жизни, забрала детей, а ее саму усадила на кухню, налила целый стакан коньяка и заставила выпить залпом.
Их скандал слышал и обсуждал весь подъезд, но Инне было наплевать. Ей казалось, что она выбросилась с парашютом, в непогоду, без инструктора и подготовки, но вдруг каким-то чудом умудрилась не только приземлиться как следует, но и поймать кайф там, в полёте, паря над землёй.
Ей понадобилось три года, чтобы научиться жить заново. Три года подряд она просиживала по два часа в неделю в кабинете психолога, то впадая в ужас, то рыдая навзрыд, то крича что-то грубое и неприличное. Но однажды наступил день, когда она с удовольствием отменила сеанс у психолога, вместо этого одна пошла в центр Праги и гуляла до самого рассвета. Даже танцевала в нескольких барах и, вероятно, целовалась с кем-то (но это не точно). И все время смеялась так, как когда то в детстве и юности - до слез, до истерики, загибаясь у барной стойки.
Потом она ещё много смеялась, но особенно громко в тот момент, когда вовсю шел бракоразводный процесс, и вдруг заявился Андрей. Сел и на полном серьезе сказал: «У тебя ещё есть шанс меня вернуть». Вот это было очень смешно, так, что он даже уже с улицы выкрикивал «истеричка!», но перекричать ее не мог.