«миръ» ‘покой’ и «мiръ» ‘вселенная’
Принципом антистиха называют орфографическое расподобление омонимичных слов или морфем.
Классическим примером действия принципа антистиха можно считать проведенное в поздней церковнославянской и дореформенной светской орфографии разграничение слов «миръ» ‘покой’ и «мiръ» ‘вселенная’.
Принцип антистиха был укоренен в византийской орфографии, где он опирался на естественно (в ходе исторической эволюции греческого языка) возникшие омофоничные пары или даже цепочки слов. Е. А. Кузьминова приводит пример из сочинения одного византийского филолога XIII века, подобравшего такие орфографически различные сочетания, которые произносились или могли быть произнесены одинаково ([erímin]): ἐρήμην ‘пустынную’, ἐροίμην ‘я спросил бы’, αἱρεῖ μιν ‘он хватает сие’, αἱροίμην ‘меня схватили бы’, ἐρεῖ μιν ‘он скажет сие’, ἐρρίμμην ‘меня сбросили’, αἰροίμην ‘меня подняли бы’, ἐρρύμμην ‘меня очистили’, ἐρρύμην ‘я расточился’.
Иначе говоря, в византийской письменности принцип антистиха реализовывался в сохранении написаний, соответствующих этимологии. (Нередко этот же принцип реализуется и в современной английской или французской орфографии. Ср., например, одинаково звучащие фр. ver ‘червь’, verre ‘стекло’, vert ‘зеленый’, vers ‘стих’.)
В XV веке принцип антистиха был заимствован славянскими книжниками, сначала южными, а потом восточными. В церковнославянском языке не было естественно сложившихся условий его применения, поэтому этот принцип начали внедрять искусственно, опираясь на представление о неконвенциональности языкового знака и, как следствие, о необходимости формально расподоблять различные содержательные сущности.
Последовательно и широко принцип антистиха реализован в нормативных рекомендациях первых оригинальных церковнославянских грамматик, в частности грамматике Мелетия Смотрицкого, которая в исправленном виде стала основой нормализации церковнославянского языка московской редакции в середине XVII века.
Поскольку современный церковнославянский язык с небольшими изменениями восходит как раз к этой эпохе, он также широко использует принцип антистиха, прежде всего для разграничения омонимичных грамматических форм. Для их орфографического различения используются дублетные буквы или надстрочные знаки, например:
«себе» (как и «мене», «тебе») как форма винительного падежа пишется с обычным «є» на конце, а как форма родительного падежа — с широким (в дательном и предложном падежах на конце вообще ять);
«єго» — это винительный падеж, а «егѡ» — родительный;
«плодъ» — это именительный падеж единственного числа, а «плѡдъ» — родительный множественного;
«ца́рь» — это именительный единственного, а «ца̑рь» — родительный множественного;
«ѕло» — это существительное, а «ѕлѡ» — это наречие.
Но встречается разграничение и лексических омонимов, например: «ꙗзыкъ» — это ‘народ’, а «ѧзыкъ» — ‘язык’.
В современной русской орфографии принцип антистиха находит очень ограниченное применение, ярким его проявлением можно считать написание пары слов «ожег» — «ожог». Да и интригующий термин «принцип антистиха» (к сожалению, не имеющий отношения к стиху, иначе нашей мысли здесь было бы где развернуться) в современной теории орфографии не используется, его заменяет скучное название «дифференцирующие написания».
Если всё же пофантазировать и предположить, что этот принцип из церковнославянского письма вдруг пришел и в современную русскую орфографию и закрепился как раз в сфере разграничения омонимичных грамматических феноменов, мы, возможно, писали бы примерно так:
«[твое предложение] нелепо̑» (прилагательное) — «ты выглядишь нелепо̊» (наречие);
«[все возрасты покорны] любви̏» (дательный падеж) — «[не убежать от] любви̋ (родительный падеж)»;
«че̂м [занимаешься]?» (местоимение) — «[быстрее,] че̌м [он]» (союз).
Орфография стала бы неизмеримо сложнее — да, но зато грамматический мрак, который окутывает сознание большинства наших сограждан, хоть чуточку рассеялся бы.