Вам, мужикам, хорошо

.

..

— Вам, мужикам, хорошо, — говорили они, — вы не знаете нашего дела: и за скотиной поспей, и на поле, и в печь, и вам наготовить холста да синюхи, себя обшей да ребят... Ты его, малого, вымой, обшей, накорми...

— Что ж, их в лесу, что ли, бросить? — заговорили миряне. — Моли еще бога, что у отца не остались. Вышли бы с ним такие же волки лесные!.. А у нас все же крестьянами будут... Года два прокормить, а там уж, глядишь, за ними потянетесь сами: при земле лишний работник — божия милость!.. А они при земле-то да на миру, погляди, мужиками выйдут какими! Будут работники миру, и нас самих лучше. За мирскую ласку, за хлеб-соль навек мир попомнят. Мы вот говорим: что нам мир! Мы, мол, сами себя откормили... Так-то...

— Что говорить! Бывает и так, что на мирских-то хлебах и змею вспоишь-вскормишь, — заметили неугомонные бабы. — От такого отца и щенята такие... Неровен час, с ними своих ребятишек испортишь...

— Ну, молчите!.. Ждите мирского решенья! — крикнули тут старики (а в ту пору старики на миру были сила большая). — Пока малы они, пустим, миряне, их в череду на прокорм... А уж после, коли отец не объявит себя, пристроим к хозяйному дому... Вам же, бабенкам, приказ: буде кто из вас станет ими гнушаться, ту, по суду стариков, высечем здесь вот, на сборне.

— Ну, что болтать!.. И впрямь не лесные волчата... К семьям берут, не то что на мир! — сказали солидные бабы, и все расходиться стали по избам.

Старики же промеж собой еще толковали, головами в раздумье качая:

— Вишь ты, лютое семя, не хочет смириться... Ушел!.. Да они уж издавна были такие: хлебопашества век не знавали. Так лесными людьми завсегда проживали. Дикие стали... А после вот мастерством занялись по дорогам. Ну, да и лучше, как мы изведем их гнездо: а то уж и так навели на нас всякого чину... Только и знаем — обыск, облава, опросы... Дай понюхать разок, а начальники рады... А нам эдак не жить!.. Мы только и живы, пока нас не трогают гости такие... А ему все одно!.. Что ему!.. С нас ответ, а он в лес схоронился... Поди ищи с него там ответа!

— Ну, теперь не вернется, — подтвердили другие, — всыпали так, что навек помнить будет... Так-то, брат, лучше, чем к начальству тащить: и вживе пустили, и в память пойдет.

— Теперь не вернутся! — добавили третьи. — Гнездо их дотла разорим, как вылущим лес на полверсту кругом, да выжжем огнем до самого сердца, да соху запустим гулять — то будет веселье! И хлеба, и трав соберем не в проежу, да и волков с медведями двинем подальше от нас... И то одолели... Хлеб-то да травка получше будет, чем лесная дичина... Да и мы, глядишь, веселее станем смотреть, как кругом перед нами вскроется все: и река, и холмы, и деревни.

— Гляди, и с самих посойдет немало лесного-то виду... В поле-то к солнышку ближе, теплее; перед людьми и перед богом виднее станет. Вот лес уроним, того и смотри, над верхушками крест с погоста увидим — что звезда загорится!.. Ну, лишний раз и бога попомнишь, и лоб перекрестишь.

— Что верно, то верно.

Тут, кряхтя, поднялись старики, чтобы домой разойтись, но старейший из них сказал:

— Что ж ребятишек? Совсем и забыли... Стариковская память короче мизинца! Они вот и так на росе уж издрогли... С кого же черед начинать?

— Ну, начнем с моего хоть конца, — сказал с большой бородою весь седой старичище из рода Груздей.

Так порешив, разошлись старики, а Груздь, журавлем длинноногим шагая, согнувшись, как оцеп, взял за руки Пимана с сестрой и, как бабы таскают овец за собой, потащил их, не говоря им ни слова, так что они вприпрыжку бежали и от страха боялись вздохнуть.

Помнит Пиман и доднесь эти дни, когда он впервые познакомился с миром мужицким и судом стариков. Крепко врезалось в память ему все, что он видел и слышал тогда; ясно, как день, помнит все это, как будто впервые сознанье светлым лучом озарило его и навеки в мозгу укрепило.

Помнит Пиман, как впервые их посвящали ребята в свой собственный мир. Ранним утром однажды, в жаркий ведряный день, увидали они, как с холмов от деревень, их соседок, толпами шли ребятишки, девки и парни-подростки и все собирались на улице, дожидаясь приказа от старших.

— Палы! Палы палить! — кричали они. — Ваше лесное гнездо выжигать, — добавляли Пиману с сестрой.

И скоро, веселые все, захвативши с собою сирот, шумной гурьбою двинулись к лесу. Здесь, рассыпавшись мигом по поруби, вкруг которой от леса канава была уже прорыта, чтобы преградить морю огня доступ к деревьям, стали складывать высохший хворост в высокие кучи. Скоро треск начался; там и здесь языками огонь показался и жадно лизать стал на солнечном жаре иссохшую зелень. Дым беловатый сперва, как будто колеблясь, тихо и низко пополз по равнине. Но вот застоявшийся воздух стал колыхаться, и по равнине сначала легкой струей пробежал ветерок; веселей языки заходили по сучьям, гуще дым вырывался из разгоравшихся куч, и, наконец, вспыхнуло все как-то сразу морем пожара; красный огонь то длинными лентами рвался высоко на воздух, то, как змея, извивался ползком по земле, забираясь под хворост; скопившийся дым вдруг столбом, словно смерч, поднялся к облакам и наполнил окрестность мглой и удушливым смрадом. Тут как-то сразу все оживилось в равнине: треск и шипенье сучьев, крики птиц, ошалело носившихся в дыме, крик и визг ребятишек, скакавших возле огня в исступлении каком-то, словно дикие здесь собрались и справляли священную пляску пред вечным огнем. Так взрывы стихий покоряют себе людское сознание и волю и превращают нас, жалких детей, то в паническом страхе бегущих пред ними, то безумно подражающих им бессознательным зверством. Заметалось тревожно царство болот и лесов. Тысячи ящериц, жаб, лягушек и змей, зайцев, ежей и кротов и всякой твари водяной и подземной бросились в необычайном волнении вон из трущобы, которая бесконечным рядом веков охранялась непобедимым строем дерев; все спешило, конвульсивно избегая огня, который словно вдогонку бежал и лизал языками, иных пожирая на месте, увеча других и заставляя вертеться и прыгать в страшных мучениях: все спешило искать спасенья в канаве. Но здесь их встречали скакавшие шумно дети и и радостно-диком самозабвенье палками их добивали, топтали ногами или же с победным криком снова бросали в огонь.

Величавое было что-то и вместе с тем страшное в этом походе на трущобную дичь! А Пиману с сестрой так сделалось жутко и больно, что они враз заревели под друж­ный хохот ребят, как будто им жалко вдруг стало всей этой дичины.

Помнит Пиман, что долго спустя после того, как не раз еще мир собирался на зеленой равнине, то пни корчевать из-под не остывшей еще и покрытой золою земли, то с сохой поднимать новину, то делиться и жребий бросать меж собой по частям этой новой, свежераспаханной нивы, подобно недавно венчанной жене, целомудренно скрывавшей в себе избыток плодородных сил, — помнит, как в первый раз сам он ступил с сохою на эту равнину и, покрестясь, в девственно упругую грудь ее вонзил глубоко могучею рукой острие сошника. И долго еще казалось ему, будто кишат и шипят вокруг него гады лесные, на огне извиваясь, а лесовик шумит и гудит, угрожая из леса.

Но мир победил и навеки скрепил брачные узы между земледельцем и девственной почвой. Так, после бурной и пламенной страсти, борьбы и страданий брак налагает незаметные узы на примиренных любовью, чтобы мирно они могли взрастить плод взаимной любви.

Два года прошло, как Пиман с сестрой ведут череду, кормясь и ночуя в каждой избе столько дней, сколько работников значилось в доме. Вызнали за это время они всех односельцев: были иные добры к ним и заодно с своими детьми почитали; и пищу, и место — все вровень делили, вровень же шли и наказанья, и ласки; другие же были суровы и скупы и часто хорошим куском оделяли, ревнуя к детям своим. Здесь научились они день за днем обиходу семейному: почитать и бояться старейшего в доме и во всем к нему обращаться, так как всякому он воздавал равное и чинил поравненье в работе, в одежде и в пище, заботясь, чтоб все заодно ходко и дружно старались о доме, чтоб никто один пред другим не кичился, чтобы зависти и злобы друг к другу не знали и чтобы оттого в хозяйстве не вышло ущерба. Когда же смута случалась в доме и старейший не в силах был ее прекратить собственной властью или же сам не соблюл поравнения слабости ради людской, тогда все выходили на мир и общим решением судили виновных: старики наставленье делали, а потом секли виновных у всех на глазах, так как в то время много еще дикого было в лесных мужиках. Часто в семьях ссорились жены с мужьями, и братья, и сестры, и часто готовы бывали друг друга до смерти забить из пустого; но мир, охраняя общий спокой совместной жизни, бдел над каждым и чувства любви, справедливости, равенства в ближних воспитывал строго, воздавая трудолюбивым и мирным почет, обороняя слабых и хилых, а нерадивых и буйных строго казня. Так издавна в дикой душе земледельца развивала совместная жизнь добрые чувства; исподволь их же взращала она в юных душах новых приемышей мира — Пимана с сестрой, которые до того ни людей не знавали, не видали ни ласки, ни гнева.