О том, почему народ безмолвствует
К вопросу о власти и авторитете в России. Часть 4
Завершаем серию публикаций Олега Хархордина «К вопросу о власти и авторитете в России». В прошлой части речь шла об опасности фигуры царя, в которой сливаются власть и авторитет. В этой, заключительной, части обратимся к пушкинскому «безмолвствующему» народу.
Совпадение власти и авторитета в одном центре пугало людей еще в Риме, в Византии, в русские средние века и в Новое время. Вальденберг (1916/2006: 138, 160) писал, что царская власть, по русским учениям вплоть до конца 17 в., почти никогда не ограничивается институционально, при двух исключениях из этого прискорбного правила – в трудах Андрея Курбского, защищающего необходимость ограничения власти царя боярским советом (или думой из «наилепших синклитов» как Курбский называл Цицерона), и в «Ином Сказании», где проводится мысль, что в дополнение к этому надо иметь работающий вселенский совет от всех градов и уездов тех градов и от всяких мер всяких людей. Одни назовут эту общую тенденцию российской власти прискорбным фактом нашей истории, другие, наоборот, могут гордиться этой нашей национальной особенностью. Но, если отойти от моральных оценок, задайте себе вопрос: не движется ли новая Конституция, которая делает, например, Конституционный суд более подконтрольным исполнительной власти, в том же направлении? Авторитаризм этой власти иногда сдерживается сейчас авторитетом правителя, но что будет, если их интенции совпадут?
Потому стоит вернуться к вопросу о необходимости аккламации для такого типа власти. Аккламации кажутся чем-то доисторическим, особенно когда читаешь про anagoreusis в Византии. Так они назывались по-гречески, например, у императора Константина Багрянородного в его трактате De cerimoniis, где описываются разные версии такого провозглашения-восславления. Согласно ему, не при избрании нового императора армией, сенатом и народом, а при упорядоченном провозглашении второго василевса-соправителя уже царствующим императором «сенат, димы и армия проявляют свое участие в церемонии не одним только присутствием, но и активным выступлением в форме возгласов, просьб, знаков одобрения, и т.п.» (Вальденберг 2016: 359, 371, 377)
Но не странно ли это наше ощущение доисторичности, ведь для нас естественно пушкинское «народ безмолвствует»?
Пушкин закончил первую версию «Бориса Годунова» в ноябре 1825 г., и эта версия заканчивалась отнюдь не молчанием народа, а энтузиастическим провозглашением-восславлением царя Дмитрия Ивановича (Лжедмитрия). Но когда пьеса все же была напечатана по высочайшему позволению в 1831 г., со всеми цензурными правками, там появилась эта так знакомая нам фраза: «Народ безмолвствует». Изменение обычно объясняется либо эстетической правкой самого автора (см. примечания в Пушкин 2009: 704), либо политическими причинами, и политический контекст реконструируется таким образом. Пушкин представил Лжедмитрия – в пику официальной монархической истории Карамзина – как поддерживаемого простым народом претендента на престол, так как он собирался покуситься на крепостничество и отменить запрет на переход крестьян в Юрьев день (в правление Годунова, которого пытался сместить самозванец, этот запрет ввели). Кроме этого он шел против Годунова как либо против узурпатора трона (для крестьян, кто верил в то, что он был убитым в Угличе царевичем Дмитрием), либо против цареубийцы (для аудитории Пушкина это, возможно, играло не меньшую роль – Пушкин закончил драму еще при правлении выславшего его из столицы Александра I, связь которого с убийством его отца Павла I была очевидна). Потому аккламация в конце пьесы была логичной, особенно в сравнении с циничной аккламацией Бориса Годунова на Девичьем поле при восхождении на престол в начале пьесы, где крестьяне изображают слезы или выжимают их из себя с помощью луковицы. Царь-освободитель противопоставлялся узурпатору или цареубийце. (Dunning et al. 2006: ch.2–3)
Пушкин серьезно отнесся к труду историка (не зря потом он был назначен Николаем I как официальный историограф при дворе, пост, который он унаследовал от Карамзина). Он внимательно прочел все примечания Карамзина, летописные сведения о времени смуты, и тексты типа «Сказания» Авраамия Палицына или воспоминания французского капитана Маржерета, служившего в войсках Годунова, а потом Лжедмитрия. И вместо лживого пособника польских оккупантов под пером Пушкина в 1825 г. Лжедмитрий предстал как привлекательный борец против рабства и тирании; здесь Пушкин мог опираться и на драму Шиллера «Деметриус». Правление Годунова – который начал де факто править при сыне Иване Грозного, малодееспособном царе Федоре Ивановиче – Пушкин рисует как скрытую тиранию, просто не отмеченную открытыми кровавыми казнями Ивана Грозного. Причем вкладывает эту критику в уста своего предка Афанасия Пушкина –
… он правит нами,
Как царь Иван (не к ночи будь помянут).
Что пользы в том, что явных казней нет,
Что на колу кровавом, всенародно,
Мы не поем канонов Иисусу,
Что нас не жгут на площади, а царь
Своим жезлом не подгребает углей?
Уверены ль мы в бедной жизни нашей?
Нас каждый день опала ожидает,
Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы,
А там – в глуши голодна смерть иль петля.
И он включает в повествование сына князя Курбского, придуманного персонажа, не существовавшего в истории. Как соратник Лжедмитрия он представлен достаточно симпатичным человеком. А Лжедмитрию приписываются слова, не только напоминающие строки Курбского к Грозному о том, что царя ждет Страшный Суд, но и обещающие воздаяние уже и в посюстороннем мире:
«И не уйдешь ты от суда мирского,
Как не уйдешь от божьего суда».
Из переделанного для публикации 1831 г. текста Пушкин убрал некоторые части – например, куски с положительным изображением поляков (это было неприемлемо после восстания 1830 г.) – и в целом привел текст к карамзинской версии истории, хотя некоторые намеки на прежнюю интерпретацию не были вычищены до конца. В конце, однако, появилась знаменитая фраза «Народ безмолвствует», которая, если читать ее политически, означала в тот момент: принять беглого монаха-самозванца и потому реального узурпатора трона, пришедшего к тому же в Кремль с польскими войсками, народ не может. Эта версия нравилась Николаю I. К тому же, аккламации были распространены в патриотических драмах, ставившихся тогда на русских подмостках. Да и исторический роман Фаддея Булгарина «Димитрий Самозванец», опубликованный, пока текст Пушкина был предметом долгой переписки поэта с Бенкендорфом (5 лет!), заканчивался молчанием народа в ответ на восхождение на престол следующего царя – Василия Шуйского. (Dunning et al. 2006: 121) То есть, инновации здесь, как казалось бы, не было. И царь, и цензура, и литераторы и сам Пушкин признавали за аккламацией важную роль.
Одно из стихотворений, за которое Пушкин был отправлен в ссылку до этого – ода «Вольность» – тоже упоминала молчание народа, описывая казнь Людовика XVI:
Восходит к смерти Людовик
В виду безмолвного потомства
Главой развенчанной приник
К кровавой плахе вероломства
Молчит закон – народ молчит
Падет преступная секира…
Вальденберг, написавший подробный комментарий к этому стихотворению, считает, что Пушкин был против ужасов революции и хотел показать, что свобода возможна и при монархии. В его интерпретации, «плаха вероломства» обозначает известную в то время мысль, разделявшуюся и Кантом, что «народ, присягавший монарху, не может его судить». А «во время революции закон безмолвствует, как и народ, т.е. отсутствует мерка справедливости, а потому возможна всякая несправедливость». (Вальденберг 2017: 70–71, 75) Владимир Евграфович, наверное, прав в том, что привлекает наше внимание к состоянию аномии, без-закония, приостановки закона, коим является революция. Но мы помним, что Август как император являлся состоянием аномии-беззакония на двух ногах, т.е. был постоянной возможностью ее ввести или развязать, и аккламации сопровождали введение такого совпадения власти и авторитета и воспроизводство такого совпадения в последующих августейших особах.
Народ молчит, таким образом, в двух случаях – когда устраивается революция и когда не принимается новый император или царь. В первом случае, правда, народ молчит при виде казни короля. Здесь, как кажется, нет отказа от аккламации, есть ужас при казни суверена, с которым был заключен народный контракт. Однако, следующие строки оды – резко осуждающие Наполеона как узурпатора власти в конце революции, т.е. как главного бенефициара, на которого укажет ответ на вопрос «кому восстание масс и казнь короля были выгодны прежде всего?» – подсказывают: народ молчит, возможно, еще и потому, что не соглашается на Наполеона. Из двух случаев, когда народ молчит, революция – это введение состояния аномии на короткий период (все революции, в конце концов, преходящи), а императорство или царство – это постоянное состояние аномии, так как princeps legibus solutus est, на царя не распространяется закон.
Смотря на весь этот исторический фон, невольно задумываешься: может, отказаться от аккламации на этот раз? Ведь если это сделать, то ближе станет то, о чем мечтал Пушкин, завершавший свою оду обращением к властям предержащим так:
И днесь учитеся Цари
Ни наказанья, ни награды
Ни кровь темниц, ни олтари –
Не верныя для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную закона
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.