November 19, 2020

Саша

На самом деле Саша не спит, просто делает вид. В палате капает кран, под толстой теткой хором орут пружины. Окна светятся блекло и потусторонне. Обход был час назад — горсть таблеток и градусник. У Саши все еще сорок и пять, поэтому она не может встать и выйти в коридор, где другие больные вяло ворочают конечностями, прислонившись к облупленной и засаленной стене. Она тянет бледную, похожую на росток на картофельному клубне руку и стучит сообщение «Как дела?», но не может придумать, кому его отправить. Потом стирает и пишет «Здравствуйте, не смогу быть на занятиях сегодня и завтра», выбирает в списке контактов преподшу по зарубежке и жмет «отправить». Спустя пару минут в ответ приходит «Хорошо». Саша ощущает сдавленность в груди. Точно такую же, как когда она пролазила под поездом, и состав вдруг сдвинулся с места. Она крутит в голове варианты ответа, который бы как-то сгладил, умиротворил это холодное «хорошо». Потом откладывает телефон и смотрит в стену.

Медсестра при университете говорит, что при первых признаках простуды пьет пять таблеток парацетамола, потому что работа. У Саши учеба, но она всегда пьет только одну. В ее съемной комнате напротив кровати стоит хозяйский шкаф, а в нем аптечка со всем необходимым. Парацетамол, колдакт, терафлю и стрепсилс, иногда ношпа и мезим. В последнее время еще активированный уголь и энтерос-гель. Помогает при химической и алкогольной интоксикации.

При других обстоятельствах Саша ни за что бы не вызвала скорую, перетерпела бы, перележала, но хозяйка сказала — пора тебе, Саша, съезжать. Что-то ты, Саша, бледная и тощая. Мы с тобой тут таким макаром зиму не переживем.

Саша хочет возразить, что эта бледность ей дорогого стоила, что в городе, круглый год заполненном солнцем и кремами для загара ей приходится избегать не только общественные пляжи, но и причалы, набережные и прогулки на катамаранах — все те места, где морская вода жирными мазками кладет на кожу красные и коричневые пятна. Или, как говорит препод на КСЕ, — отражающая поверхность моря.

Хозяйка спрашивает, поняла ли ее Саша, и Саша кивает. Потом идет в свою\не свою комнату, где из своего у нее только ноутбук и стопка книг на столе, а все остальное — в какой-то несмываемой пыли чужих стариковских вещей. В углу стоит огромный кубической формы телевизор. Точно такой же, но немного меньше, стоит на шифоньере. Зато из окна — море, дерущее душу в клочья и качающее ее на волнах вместо пены. Саша каждый день воображает, как падает через ставни прямо в воду, и от холода у нее трескаются кости и стекленеют глаза, и она тяжелеет и замирает.

Саша про себя называет это сломом — линия проходит ровно посередине, от межбровной области через пупок и до самого низа. Есть Саша, которая в больнице, и она думает о Саше, которая до сих пор сидит в комнате, с большой жалостью. Эта Саша распласталась на полу возле еле-теплой батареи, и в голове у нее беспомощно визжат автомобильные шины и мигает поворотник.

Слом произошел не сразу, точно не в тот момент, когда хозяйка предложила съехать. Наверное, даже не тогда, когда позвонила тетя и прорыдала в трубку про аварию. А, может, слом произошел еще раньше, когда Сашины родители отделились от большой семьи и переехали в маленький город, забрав с собой Сашу и кота, который был общим. Что-то копилось в Саше в круговращении дней, похожее на черную мыльную воду, которая льется из стиралки прямо в ванную. И Саша вяло плыла в мутной воде в ожидании стоп-слова. И этим стоп-словом стала мама.

Вообще, когда мама летела в кювет, мир должен был остановиться. А не ждать, пока Саша забьется в истерике на руках у незнакомого парня, а все предметы, окружающие Сашу, станут предельно видимыми и предельно бессмысленными. Чашки, чашки, чашки. Руки, руки, руки. Красная обивка сидений, принт в виде кофейных зерен на квадратных столах. Тетя позвонила, когда Саша собиралась сбежать с неудачного свидания.

Саша до этого не знала, что она одна. Ей было комфортно в отдельном пространстве другого города, чужой квартиры, без маминого внимания, советов, наставлений. Вокруг Саши были другие люди, какие-то парни, девушки, которых она полулюбила, и они создавали шум, фон, вкус, цвет. Саша запретила ей звонить, писать, пытаться дергать за ниточки — стала большой и серьезной и совершенно независимой.

Но за три дня маминой реанимации Саша полностью истончилась: где-то в районе солнечного сплетения открылась и захлопала на ветру форточка, и через нее улетели все сашины вымышленные гуси-лебеди. Саша заново открывала значение слова «одиночество». Отец не в счет. Без мамы он тоже терял смысл.

Саша говорила с мамой круглыми сутками, выговаривая всю себя, наполняясь надеждой от самого процесса говорения, от наличия объекта, к которому можно обратиться со слова «мама». Мама была в другом городе, а Саша все равно говорила и говорила — в молчание потолка, в тепло подушки, в рамы автобусных окон.

А потом поехала в родной город, где мама, замотанная в бинты и гипс, сказала, что хочет умереть.

«Лучше бы я умерла», сказала мама, глядя мимо Саши, и Саша ощутила, что она больше не одно целое. Одна Саша рыдала и умоляла маму простить ее за все те разы, когда она сама бросала эту фразу маме, защищаясь, упрекая, выебываясь. Другая Саша молча смотрела, как ее мама, слишком маленькая и беззащитная, чтобы быть Сашиной мамой, смотрит в потолок и говорит бездвижными губами.

Саша, которая в больнице, не помнит, как она уснула, но помнит, как проснулась и ощутила темноту как что-то физическое и тактильное. Пальцами она наминала и гнула упругую массу ночного воздуха, а в горле и вдруг увеличившихся ноздрях горели температурные ожоги. С кровати Саша нырнула в шкаф, как ныряют на соревнованиях девушки в красивых закрытых купальниках. Пальцами мягкими как водоросли нащупала аптечку и не смогла открыть. Пришлось звать хозяйку, а та, косо глянув на Сашу, вызвала скорую.

Саша, которая качается из стороны в сторону, сидя на полу у батареи, вспоминает, как все лето они с мамой гуляли по книжным и обсуждали по вечерам Уэлша и Хаксли. После аварии врач сказал, что память может не вернуться, и Саша не понимает, как прожить заново все, что они прожили и ничего не упустить.

Саша, которая в больнице, пытается заново проанализировать тему человеческой жестокости в романах Голдинга. Молодой врач, приехавший к ней ночью, первым делом спросил «Неформалка, что ли?». Саша смотрела на врача сквозь толщу мутной воды и не могла разглядеть его лицо, рядом с ним совсем неразличимая в подводном сумраке сидела медсестра. Медсестра была молодая и улыбчивая, только улыбалась она не Саше, а врачу. А врач, уверенно оседлав единственный в комнате стул, осматривал комнату и указывал пальцем на Сашины вещи: «А это что, сатанинская библия?», «А пентуха где?».

В дверях комнаты замерла хозяйка и захлопала рыбьими глазами, врач стянул с Саши мокрое одеяло, и она послушно задрала ночнушку. Врач поводил по ней льдиной тонометра и громко заключил, что все болезни из-за пирсинга и сатанизма. Спросил, кто ее научил колоть себе всё подряд. Одевайся. Нет, вставай и вещи собирай. В вирусологию поедем.

Саша, которая еще не спит, знает, что главное — взять тапочки и зубную щетку. Но Саша, у которой сорок и пять, глупо таращится на свои книги: «Доктора Фаустуса», «Беовульфа» и «Волхва», которые взяла в библиотеке еще до аварии и так и не убрала со стола. Медсестра уже без улыбки встает и начинает собирать Сашины вещи.

Когда ее выводят в коридор, хозяйка прячется в своей комнате. После ее ухода хозяйка тщательно обработает антибактериальным раствором дверные ручки, полку для обуви, вешалку в прихожей, домофон, раковину в ванной, которой коснулась Саша, когда забирала щетку. И Саша жалеет, что оставила так мало отпечатков. «Вот бы нарисовать слюнями пентуху, эта бы совсем с ума сошла», думает Саша.

Саша у батареи думает, что она могла бы написать бабушке или тете. Или, может быть, даже отцу. Но написать, значит — что-то сказать. А молчание въелось в Сашу так глубоко, что если выпустить его наружу, вместе с ним выйдет весь воздух.

Саша в больнице вспоминает, как ее мягкое плывущее тело падает в белый минивен, и Саша вдруг становится желе, перетянутым ремнями безопасности. «Потерпи, скоро приедем», говорит медсестра, и Саша хватается за это слово, как за спасательный круг.

Она терпит, когда ее вводят в кабинет со столом и стулом. Такой же, какой был в школе у ее директора. В том кабинете она всегда молчала и слушала, в этом — молчит и раздевается. Сашу трогают, крутят и взвешивают. Потом говорят — одевайся. Нет, куртку тоже надевай, у нас все кровати заняты.

Она терпит, когда ее кладут на узкую деревянную лавку в больничном коридоре. Вместо подушки Саша устраивает голову на пакете с домашними вещами, которые собрала для нее медсестра. Что-то неприятно хрустит.

Саша у батареи пишет полузнакомому парню из кафе, что ей страшно, и получает в ответ много смайликов и полуграмотный текст о том, что все будет хорошо. Он убеждает Сашу лечь спать потому что, как известно, утро вечера мудренее.

Утром Саша просыпается от острого света, который скальпелем разрезает ее веки. Саша лежит в постели, укрытая одеялом, на соседних кроватях сонно булькают и жалостливо сучат конечностями незнакомые ей больные. Входит медсестра с круглым, но строгим лицом. Говорит — всем встать и надеть верхнюю одежду. Нет, не копайтесь, прямо поверх того, в чем спали. За мной.

Саша надевает куртку и идет за медсестрой. Они проходят по грязному коридору, в котором заняты все лавки, потом медсестра открывает дверь, а за дверью черно-белые помехи и фонарь, который делает темноту еще темнее. Холодная паутина впивается Саше в лицо. Осторожно, ступеньки, говорит медсестра.

Опухшие после сна, сгорбленные жуткие люди хватают голыми руками заснеженные поручни. Саша пытается разглядеть за метелью море, но видит только помехи, которые бывают в телевизоре, если проснулась посреди ночи от кошмара. Помехи означают, что Саша одна.

Потом медсестра говорит, что нужно подождать. Саша ждет и чувствует, как синеют ее щиколотки, голени, бедра, живот, грудь, шея. Небо тоже синеет, ночь медленно сползает с деревьев, электробудки и бесхребетного тощего фонаря. Без моря Саша не знает, где она. Когда из ее синей руки медсестра берет кровь, Саша спрашивает, где она.

— Где надо, — отвечает медсестра, больно прижимает к вене вату и кричит на улицу, — Следующий!

Саша, которая легла спать, надеется, что ей всё приснилось. Саша, которая лежит в палате и смотрит в стену, пишет бабушке: «Привет, я заболела. Меня увезла скорая». Через три минуты приходит ответ: «Пей чай с гвоздикой, она лечит все болезни. Целую». Потом приходит сообщение от тети: «Выздоравливай!». Саша знает, что, когда ей было два года, отец ударил тетю кулаком. Саша ждет звонка и не дожидается. Потом снова ждет. Пишет парню из кафе и тот отвечает «конечно».

Он успевает до конца приемных часов. Входит в больничный предбанник легко и пружинисто, и Сашу передергивает от того, насколько он живой на фоне больничных стен и сливающихся с ними людей. Он подходит к Саше и неудобно для них обоих обнимает. Его свитер пахнет горячим душем и цветочным мылом, куриным супом, крепким чаем с сахаром и освежителем воздуха, и эта безмятежность доканывает Сашу. Рыдания взрывают ее горло, и Саша, которая уснула, просыпается и ощущает, что темнота стала тактильной и упругой. А другая Саша колотит в широкую мужскую грудь. А другая Саша говорит маме, что любит ее больше всего на свете. А другая Саша сама звонит бабушке. А другая Саша учится не бояться отца. А другая Саша не просыпается.