Мир в глиняной плошке
Мир в глиняной плошке
https://vk.com/wall-159938785_2298
Прежде, чем приступить к дню, полному трудов, господин Мамору устраивается за широким столом, поверхность которого совершенна пуста и оттого удобна для любой важной и сосредоточенной работы. Столешница тёмного коричневого лака вся в трещинах и царапинах. Раз в пять лет он отправлял стол реставратору, который заботился о мебели, не смея убрать ни одну из морщин.
Господин Мамору располагает перед собою четыре драгоценности рабочего кабинета. У правой руки — кисточка из беличьей шерсти. У левой — брикет туши, которую приготовил сам: часть сажи сосновой смолы, часть сушёной гвоздики, растёртой в мелкий порошок, часть каменного угля, перемешанного с древесным. И всё это замешано на рыбном клее, который он вываривал из маслянистых плавательных пузырей; чешуи, соскобленной с рыбьей шеи; и плавников, от которых пахло сразу ряской и ледяной водой. Брикет туши, с оттиском дерева-бонсай, располагается на подставке, которую шинадзинские свиньи называют мо-чуан. Пусть каллиграфия пришла из Китая, но только на родине Солнца стало искусством. Тушь твёрдая, как камень и чёрная, как мир, который покинула богиня Аматерасу.
Чуть выше кисти для письма — тушечница: окатыш гальки, в котором по специальному заказу вытерли углубление с шероховатыми стенками, в котором так удобно смешивать тушь и каплю воды.
И, наконец, прямо перед ним — лист рисовой бумаги такого легкого кремового оттенка, что любой, по незнанию, решил бы, что она просто белая. Бумагу, что иронично, доставляют из магазинчика на Рю де ла Верери в Париже.
В начале кончик кисти заносится точным перпендикуляром над серединой листа. В запястье болезненный изгиб. После — определённый мазок определённого иероглифа укладывается под определённым углом. Каждое движение описано в руководствах, не следовать которым — навлечь позор на кисть, тушь, тушечницу, бумагу и самого пишущего.
Смотрю на веточки тонкие И ствол коренастый — Мир в глиняной плошке*.
Тушь ровно ложится на поверхность бумаги. Бумага мгновенно впитывает краску, запечатлевая написанное. Строчки вульгарные, банальные настолько, что даже красивые. Господин Мамору остро чувствует неразделимую связь самых возвышенных и самых низких сторон бытия. Поэтому и способен к своей работе. Он чинно поочередно убирает драгоценности рабочего кабинета в лаковый футляр и относит в спальню на специально отведённую им полку.
Вернувшись за рабочий стол, он водворяет на столешницу аккуратный глиняный горшок с чахлым деревцем. Веточки, тонкие, как кровеносные капилляры, усыпаны фиолетовыми с белесой мутью ягодами. Это его самый первый идам. Он держит его подле себя, чтобы помнить о смерти. Любому невежде, неизвестно как оказавшемуся в доме мастера, можно с лёгкостью соврать, назвав деревце калликарпой, за ягоды прозванное Красивоплодником.
На фиолетовой кожице нет ни единого пятнышка, которое можно принять за зрачок, и всё же, когда ты не смотришь на растение напрямую, кажется, что оно следит за тобой. На зыбкой грани бокового зрения можно уличить осторожное движение, плавное, как змеиный извив, с которым деревце в глиняной плошке поворачивается, чтобы лучше следить за человеком. Выжидает роковой оплошности двуногого существа.
Господин Мамору — мастер бонсай. Вывеска, имя, занятие. Любое из слов — маска, но даже срывая их одну за другой не доберёшься до истинного лица.
Он разложил на столе инструменты с тем же тщанием, с которым недавно извлекал писчие принадлежности. Ножички и секатор, кусачки и обрезки толстой проволоки, пассатижи и паяльник, грабельки и латунные ножницы с длинными острыми лезвиями, крюк и метёлочка из жёстких ивовых прутьев, вымоченных в щёлоке, бокорез, зажимы. Все они были упакованы в длинный чехол-скатку.
Идам, что он извлёк в последнем из путешествий, напоминал Hawortia reindwartii. Мясистые листья сплелись в тугой колосс, который тянулся вверх: десяток длинных зелёных языков обвивали друг друга в страстной жажде и голоде. Тонкие корни, похожие на паутинку, растирали камни в песок, и если бы стеблю дали расти к свету, оно поглотило бы Солнце. Узор из белых бородавок по листьям напомнил ему ритуальные шрамы-точки у отсталых черномазых племён.
Он взял в руку стригальные ножницы, полотно которых покрылось от старости красными оспинами ржавчины. Но отточенные лезвия отражали холодный свет, подобно зеркалу. Соединительная скоба удобно легла в ладонь. Сначала он отсёк языки, ползущие от тела прочь, на волю. И тут же, пока они обильно истекали прозрачным соком, прижёг паяльником. В воздухе разлился сладкий аромат тонкацу.
Он кромсал, вытягивал и срезал лишнее, опасное. Наконец, кастрированное и купированное растение унялось. Тогда Мамору пересадил его в глиняную посудину, которую выполнил для него гончар из Карацу. Ещё один мастер, с лицом, скрытым за гардеробом масок.
Мамору ожидал гостя. Кинув быстрый взгляд на электронные часы, удивился пунктуальности. Зелёные сегментированные цифры на табло показывали ровно. От людей он обычно не ждал точности. Экран видеофона моргнул синеватой картинкой. У калитки ожидал невысокий мужчина с длинными чёрными волосами, длинными же висящими усами и в солнцезащитных очках.
— Ждите меня ещё ровно пять минут, — сказал господин Мамору и нажал отбой.
На пороге он привычно окинул взглядом оранжерею. Каждое растение на своём месте, и ни одна из глиняных плошек из Комацу не пропала. Он вышел на улицу и закрыл дверь на кодовый замок. Быстрым шагом пересёк сад.
Гостя он принял в «рабочем кабинете». Безликая комната-пенал. Серый цвет стен, высокие окна, дающие много света, и бежевые полосы офисных вертикальных жалюзи. Один стол — алюминиевый с серой пластиковой поверхностью — и два стула. В этой комнате не должно быть уютно, только разговор по существу. Мамору торговал особым товаром, который не предполагал ни рекламы, ни уговоров, ни, тем более, торгов. Если человек дошел до этой комнаты, то лучше было не думать, на что он готов пойти дальше.
— Признаюсь, получить ваш контакт было непросто.
— Я приложил к этому не мало усилий.
— То, что меня интересует, должно быть незаметным, лёгким и, воистину, губительным. Нашей организации требуется показать…
— Не стоит пояснять мне ваши цели. Меня это не интересует.
— Но вы же понимаете, что погибнут люди?
— Люди — рогу, брёвна, не более.Меня не заботит их судьба.
— Да, я вас понимаю. Мне просто было интересно узнать, насколько вы осознаёте, частью чего являетесь.
Гость смотрел на Мамору в упор, чёрные очки скрывали пристальный взгляд не лучше, чем экран из промасленной бумаги. Сквозь тёмные стёкла зрачки горели, как уголья.
— Я никогда не приглашаю в дом проповедников. Неужели сегодня я допустил ошибку?
— Что вы, нет, простите. Лишь повторю требования: скрытность и смертоносность. И, по возможности, никакой крови. Что-то, что будет тихой смертью, похожей на сон.
Они уточнили последние детали, Мамору сформировал защищённый крипто-счёт, на который Гость должен был перевести оплату, и встреча закончилась. Уже на пороге, показывая своё доверие хозяину дома, Гость шёл впереди, подставив спину.
— И всё же, вот, вы торговец смертью.
— Я продаю оружие. Убивает не меч, а рука, в которую он вложен.
— Естественно. Ваши мечи особенно знамениты своей безропотностью.
Гость не пришёлся по нраву господину Мамору. Он был… Впрочем, что господин Мамору подумал о давешнем посетители никто не узнал. Но его деятельность не претила взглядам Мамору на человечество. Такие лишь ускоряют неизбежное падение тел в землю. Дом озарили всполохи красного света. Пульсировала спрятанная в ниши светодиодная подсветка. Охранная сигнализация издала аккуратный тихий звоночек. На сегодня больше назначено не было.
Ямадзаки следил за Мацумото от самой штаб-квартиры секты.
Он преследовал нелепого с виду человечка, чьи дурацкие висячие усы напоминали о гонконгских фильмах про боевые искусства из семидесятых. Будто слепой, человечек не расставался с чёрными очками. Но при том, плутал по городу чрезвычайно запутанным маршрутом, менял такси, линии метро и переулки.
Вслед за ним, он незаметно пересёк весь город и сел на тот же синкасэн на вокзале «Токио». Поезд-пуля набирал скорость плавно, но неостановимо. Казалось, его бегу нет предела. Пейзаж за окном смазался и потерял фотографическую точность. Дома, зелёные поля, опоры мостов и серый гофрированный металл заборов наслоились друг на друга в муаровом узоре. Он достал из кармана наушники и кнопкой, прямо с проводка, запустил спокойную музыку Клиффа Мартинеса.
Частного детектива наняла группа родителей, чьи дети попали в секту. Некоторых уже не было в живых. Ямадзаки и не надеялся справиться в одиночку, его задачей было раскопать как можно больше грязного белья, чтобы сдать его полицейским. Пусть разгромом займутся те, кто сильнее.
Мацумото был правой рукой Солнцеподобного, как называл себя лидер секты. Пролить кровь или сломать позвоночник, отобрать у матери младенца и посадить на иглу. Мацумото отдавал приказ и боевики на зарплате выполняли грязную работу. Он планировал и руководил кровопролитными расправами между церквями и потому носил непривычное для религиозных объединений звание — Министр внутренних дел и обороны. Какого же было удивление Ямадзаки, когда он прочитал табличку над входной дверью, за которой исчез Мацумото.
Потратить целый день на петляния по всему Токио и забраться в соседнюю префектуру ради идиотских карликовых деревьев? Видно, Мацумото путал следы по привычке. И всё же проверить было необходимо.
Сквозь окна он видел кабинет, где расположились двое мужчин. Просветы между полосами штор порезали человеческие фигуры на лапшу. Детектив достал из рюкзака устройство для дистанционной прослушки. Пусть Мацумото всего лишь покупает уродливое растение себе в спальню, но Ямадзаки должен был знать цену. Он использовал телеметрический микрофон, который регистрировал вибрацию стекла и переводил в звук речи.
У простого мастера бонсай на окнах стояла виброглушилка.
Когда Мацумото покинул здание, Ямадзаки решил прекратить слежку и лучше изучить дом мастера бонсай. Он обошёл ограду со стороны узкого переулка и, подтянувшись на заборе, в два лёгких прыжка очутился по ту сторону.
Человека, который защитил дом от прослушки, следовало опасаться. Ямадзаки вжался в забор и прежде, чем сделать аккуратные шаги по траве, внимательно осмотрелся. В фундамент дома, почти у самой земли, были вмонтированы крохотные чёрные кругляши. Никогда не заметишь, если не знаешь, на что смотреть. Инфракрасные датчики, вроде тех, что встраивают в бампер автомобиля для парковки. Идти напрямик нельзя, засекут. Отдельно стояла оранжерея зелёного, под окислившуюся бронзу, каркаса. Пригнувшись Ямадзаки пробежал к ней. Система безопасности господина Мамору сразу засекла нарушителя.
Ямадзаки пересёк сад по газону, прячась в тени забора и высоких кустах спиреи. Камеры безопасности перемещались на оси вслед за крадущимся человеком, автоматически регулируя фокусировку.
Господин Мамору извлёк из тайника небольшой чёрный футляр.
Детектив в три размашистых шага достиг стенки оранжереи, беззвучно ступая по мягкому газону. Земля приятно пружинила под ногами, ортопедические мизуно делали из самого неуклюжего человека атлета. И всё же последний пятачок земли на мгновение показался ему твёрдым. В тот же миг металлические скобы выскочили наружу, рассекая тонкий слой декоративного дёрна. Всё произошло так стремительно, что Ямадзаки не успел осознать, что попался в капкан. К вывернутой на девяносто градусов щиколотке словно приложили пакет колотого льда. Он заторможено пялился на искалеченную ногу и понял, что теряет сознание.
Мужская фигура беззвучно возникла сзади, словно выросла из-под земли. Сильными пальцами господин Мамору схватил шею нарушителя и зафиксировал. Хватка была такой цепкой, словно рука хозяина сада — ещё один капкан. Он глубоко погрузил тонкое жало шприца в шею Ямадзаки и подхватил подмышки мгновенно обмякшее тело.
Детектив очнулся от чудовищной боли, которая разрывала ногу. Он видел сломанную лодыжку, но не чувствовал ступни. Она была, но все ощущения из неё исчезли, словноэто был призрак конечности. Зато область перелома пылала болью, каждый удар сердца отдавался в культе, откуда по всему телу растекалась жаркая волна агонии. Казалось, что в кость вкрутили раскалённые болты и продолжили завинчивать.
Хотелось кричать. Но он не мог. Его губы были намертво склеены. Во рту стоял резкий химический вкус — обжигающая кислинка. Тонкая кожа на губах горела от химического ожога. Его запихнули в клетку, подходящую для крупного пса. Но человек внутри помещался только согнутым в три погибели.
Мамору пристроился снаружи на деревянном табурете-лесенке из IKEA и пристально вглядывался в Ямадзаки. Молча. Его верхнюю губу исказила гримаса брезгливости. Ямадзаки был для него пятном птичьего говна, растёкшегося на лацкане пиджака.
— Я полагаю, что хозяин частного владения волен установить меру наказания. Вы нарушили не покой сада, но мой распорядок.
Мамору согнулся над самой клеткой, чтобы выплюнуть свои слова. Его мёртвый взгляд, как электрический разряд растекся по металлическим прутьям, и тряхнул пленника. Ямадзаки различил на железной сетке, выкрашенной зелёной краской, бурые пятна.
— Сейчас, я вернусь к своим намеченным делам. А после — к вам.
Мамору поднялся и ушёл в другой конец оранжереи. Из скрюченного положения детектив мог видеть искажённую фигуру, не спеша копошащуюся среди карликовых деревьев, расставленных на столах. Свет, тени и искривлённая перспектива собирались в лабиринт образов и неясных картин, которые дорисовывал мозг. Крошечные кроны бонсай, то пронзали мужскую фигуру насквозь, то прорастали из рук, плеч и боков уродливыми раковыми наростами, а то разрывали кожу черепа, чтобы украсить голову короной узловатых ветвей. Ветви извивались, как змеи.
Мамору завершил обычные приготовления, навёл порядок в оранжерее и настроился на рабочий лад. Он устроился на циновке в специально заведённом месте, где прозрачный скат крыши и стены были сведены под необычным углом, специальным геометрическим узором из плоскостей. Стекло здесь искажало солнечный свет, порождая собственное внутреннее сияние. Отбирало у солнечных лучей их живительное сияние.
В бронзовой чаше, начищенной до блеска, но с чёрными оспинами по ободку, он разжёг благовония. Растёр в ладонях маслянистые комки смеси и добавил к углям. Едкий и тяжёлый запах повис в воздухе, лёгкие обожгло, а по телу разлилась усталость. Плечи и руки опустились, безвольно поникнув. Следом согнулась и шея. Тело было тугим коконом, тяжёлым одеялом, из-под которого горбом выпирала душа. Мускулы, артерии и требуха были обременительным багажом для путешествия в те края, куда направлялся Мамору. Словно узник, спрятанный в мешок, он натягивал ткань собственного тела, чтобы сделать в ней прореху и выбраться наружу. Он вдыхал ранящий лёгкие дым и погружался всё глубже в состояние транса.
И он выдыхал себя сквозь пещеры ноздрей.
И он выдыхал себя сквозь микроскопические поры.
Позвоночный столб натянул кожу между лопатками. Плоть треснула и подалась. Освобождаясь от поношенного костюма тела, скелет-призрак выбрался наружу. Кровь легко стекала с костей, обнажая их сияющую белизну. Прекрасный остов возвышался над бедным тряпьём плоти.
Скелет отражал солнечный свет и оттого блистал, как дискотечный шар. Нереально. Сюрреалистически. Прекрасно! И только глаза, глубоко посаженные во впадинах черепа сохраняли вещественную тяжесть. Скелет-призрак обратился весь в пожар белого света и исчез в ослепляющей вспышке.
Ямадзаки видел хозяина, сидящего на циновке. Разлапистые перья монстеры и расстояние мешали рассмотреть детали, но детектив мог наблюдать фигуру, согбенную к полу. Когда человек, наконец, упал, Ямадзаки громко замычал, сквозь склеенные губы. Ответа не последовало.
Вдруг посреди зелёного Ада оранжереи распрямился скелет, сотканный из яркого света. Вспышка ударила по глазам, и как могучая волна, набегая на берег, поднимает песок и камни, так боль переворошила воспоминания. Давно, студентом, Ямадзаки видел фильм: чёрно-белый кадр на весь экран — женский глаз разрезают опасной бритвой. Эта сцена, как кошмар, преследовала его с тех самых пор. Свет ударил по глазам с той же болью, какую он нафантазировал однажды и на всю жизнь.
Ямадзаки не понимал ситуации, в которой оказался. Но тело хотело жить, и мозг пытался найти выход. Он навалился всем телом на прутья клетки и те обнадеживающе прогнулись. Ямадзаки толкнулся головой и плечами. Но для хорошего удара размеры тюрьмы были слишком малыми. Если изловчиться, он мог бы садануть ногой. Искалеченной. Из-за перелома в щиколотке она удачно согнулась и укоротилась. От одной только мыли о боли, которая последует за ударом, все тело прошиб крупный пот. Бельё промокло насквозь.
Скрюченное положение мучило его тем сильнее, чем больше проходило времени. Кровь с трудом наполняла согнутые конечности. Сначала они немели, а затем резкая боль, словно кисть или колено в месте сгиба пилили ножом. Слёзы бессилия катились по лицу детектива.
А снаружи клетки цвела сильная и зелёная жизнь. Растения предъявляли свои крупные листья, словно фокусник раскрытые ладони — вот они мы, здесь, не запертые. Пышная гроздь белых шарообразных цветов свисала почти вплотную к прутьям. Цветы заглядывали внутрь, изучали пленника. И Ямадзаки, привлечённый их вниманием, вдруг вспомнил голос Ханако-сенсей, его учительницы из младших классов. В тот день она рассказывала им о растениях, из которых делают бумагу.
Золотой солнечный свет заливал классную комнату, и больше всего он хотел сбежать гонять мяч с Аки и пацанами.
Но Ханако-сенсей была так мила, и знала столько всего интересного.
Ямадзаки-тян заблудился меж майским светом, превратившим пылинки в золотых светлячков, и коралловыми губами учительницы.
Ара… ли.. я… И это яаааа было долгим и текучим, как мёд.
Ямадзаки перенёсся во времени. Таким ярким было воспоминание. Голова Азэми-тян, сидящей перед ним, густо пахнет шампунем. Если втянуть воздух классной комнаты, то на языке почувствуешь привкус мела. Ноги в форменных брюках потеют от неподвижного сидения за партой и наступившего, не по календарю, лета.
Маленькая нижняя челюсть Ханако-сенсей тянется вниз… И вниз… И внизззз…. Её лицо — ужасная маска Щелкунчика, которую обтянули человеческой кожей! Губы и щёки растягиваются в прямоугольный провал. Челюсть опустилась до самой груди, когда изнутри вылезло блестящее осиное жало…
Ямадзаки встрепенулся и задел искалеченной ногой о прутья! Боль привела его в чувства. Он закричал и мир лопнул, в звуке его голоса, как витрина, в которую метнули кирпич. Действие клея на губах ослабло, и он смог разомкнуть уста. Тонкая кожа губ легко разорвалась и рот наполнился кровью. Он сплюнул прямо сквозь прутья на листья Аралии.
На несколько мгновений он провалился в сон. Или потерял сознание?
Сверху на него смотрела гроздь Аралии. Тонкие стебли держали шары из десятка белых цветков, из сердцевины которых торчали тычинки, похожие на улиточные глазки на рожках. Тычинки плавно двигались из стороны в сторону и молниеносно прядали, наткнувшись на препятствие. Растение разглядывало Ямадзаки.
Детектив хотел жить. Его тело хотело жить. Единственным препятствием была боль. Но ведь попавшие в капкан звери отгрызают себе лапу. Вместо того, чтобы рассуждать, управление телом перешло к древним отделам мозга, которые контролируют основной инстинкт.
Он ударил по прутьям искалеченной ногой.
От перелома поднялась волна испепеляющей боли. В артерии залили расплавленный металл, а вместо костей вставили раскалённую до бела арматуру.
Но продолжал бить, бить и бить.
Наконец, чёрная капля припоя лопнула и один из прутьев сорвался с крепления.
Когда Мамору вновь открыл глаза, то уже пересёк границу.
Небо было цвета подбрюшья ската. Небеса казались твердью, белым колпаком в чёрную точку, который опустили на безрадостный мир. И только где-то по другую его сторону горело жаркое солнце, но не могло пробиться внутрь, согреть своими лучами, разбивалось о небесный свод. Свет стекал по небу, как по куполу, во все стороны. Внутри было холодно. Всё здесь было серым, словно слепленное из золы. И бесчеловечно. Но не пустынно.
Ещё в детстве Мамору открыл в себе способность путешествовать между мирами. Ребёнком он видел странные и пугающие сны, в которых пытался бежать, но вяз в сыпучем прахе, из которого состоит здесь почва. И странные цветы поворачивали к нему свои головки, точно он был солнце. Цветы тянулись к нему, чтобы высосать тепло.
Пыльная земля до сих пор хранила следы его детства. Петляющий узор маленьких ног и глубокие борозды, которые он оставил пальцами, цепляясь за землю.
Мамору прошёл дальше. Здесь не бывало никого, кто бы затоптал его следы. А здешние обитатели не имели ног. На «Поляне с которой начинаешь путь» — он так прозвал её за то, что всякий раз переносился в её окрестности — росло напоминание о тех, кого он когда-либо брал с собой. Сюда он перенесёт и ищейку, проникшую к нему в дом. Но только после того, как тот ему всё расскажет. Мамору умел заставить людей говорить.
На Поляне рос величественный гриб, высотой в три человеческих роста. Его шляпка блестела, словно натёртая маслом, как у только что извлечённого из скорлупы каштана. Но под ней, гименофор, наоборот, чахлый и губчатый, похожий на фильтр выкуренной сигареты и размокший в луже.
Гриб звал. Манил случайного путника, неуклюже прикидываясь кем-то, похожим на человека. Его дряхлое и пористое тело покрыли наросты, очертаниями отдалённо похожие на людей. Словно гриб поглотил их и держит внутри себя. На том месте, где у гомункулов мог бы быть рот, расширялись и сужались чёрные дыры гигантских пор. Только отчаявшееся и одуревшее от одиночества существо рискнёт приблизиться к грибу. Каждый — от десятилетнего Дзиро-тян до ублюдка Такаси — кого Мамору оставлял здесь, в конце концов, шли к грибу.
И это было странно тем, что в этом пепельно-сером мире каждый хотел убить человека. Почему всех забрал гриб? Для Мамору гриб был лучшим предупреждением о смерти. И он обходил Поляну по широкой дуге, протоптанной за годы странствий.
Странные и неименуемые растения, что произрастали здесь, были неприметными на вид и непритязательными к условиям. Под небом этого мира они, что пастушья сумка на Земле — росли везде и были настолько привычны взгляду, что стали растениями-неведимками. За долгие годы Мамору научился различать между собой чахлые стебельки, куцые языки трав и кустарники, покрытые корой, похожей на кожу высохшей лягушки.
Даже просто ступать меж этих трав и разноцветий надо с осторожностью. Мамору тщательно выверял каждый шаг, словно шёл по осколкам стекла. Стекла от склянки со смертельным ядом. Даже камни здесь могли быть живыми.
Мамору быстро нашёл то, за чем пришёл. Ствол низенького дерева был похож на вздувшуюся кишку. Но толстое у корней, к макушке оно истончалось. От ствола, покрытого тонкой корой чахлого серого цвета — каким бывает кожа человека, умершего не более трёх дней назад — отходили тонкие ветки-проволочки. Каждая из них заканчивалась растопыренными хворостинками похожими на иглы морского ежа уни. Деревце, ростом не доходило Мамору даже до колена. Но словно заняло вызывающую позу: «Подходи! Ну, рискни!» На ветках-иглах росли тугие горошины, в скупом свете этого мира, не отличимые по цвету и текстуре от коры. На первый взгляд, они походили на древесные бородавки. Но стоило перенести такое деревцо через границу миров и под солнцем Земли, наросты оказывались ягодами, излучавшими колдовской фиолетовый цвет с белесой мутью изнутри.
Мамору опустился на колени напротив растения и развёл руки, загребая воздух по сторонам. Он занял атакующую стойку, готовый в любой момент броситься на противника. Он дышал размеренно, приготовляясь убивать не руками, но разумом. Сколько бы раз он ни пробовал пронести через границу садовый инструмент, чтобы облегчить добычу, ничего не получалось. Только живое существо могло пересечь грань.
Он распрямил правую ладонь, туго прижав пальцы друг к другу, и представил, что его рука превратилась в садовый совочек с остро отточенной кромкой штыка. В стародавние времена, самураям позволялось носить два меча: короткий вакидзаси, дозволялся каждому, и сопровождал хозяина даже в помещении, и длинный катана, отличал самурая от простолюдинов, можно было носить только на улице. Мечи ожидали заткнутыми за широкий пояс, острой кромкой кверху. Миямото Мусаси писал, что победить можно с длинным клинком, но выиграть бой можно и с коротким.
«Эти вещи нельзя объяснить», — писал Мусаси.
Но тот, кто хотел понять — понимал, что даже меч для победы не нужен.
Мамору молниеносно выбросил правую руку к корням деревца. Он думал о гадюке мамуши, бросающейся на жертву. О стриже, в полёте, обгоняющем поезд. О намерении убить, разящем из мыслей прямо в сердце противника.
Почва была рыхлой, но не пух. Пальцы вошли в неё легко, но мелкие камешки, сор и острые песчинки разрезали кожу. Ноготь на среднем пальце наткнулся на корень и, выгнувшись назад, содрался, обнажив мягкую ткань ложа. Мамору будто сунул руку в кипяток.
Левой рукой он сграбастал основание ствола в крепкий кулак и, подведя правую ладонь под корни, вырвал деревце из рассыпчатого грунта. Растение кричало. Не так, чтобы его можно было услышать ушами, но нутряным визгом, который вибрацией проникал под кожу. От него внутри было больно и тяжело. Мамору казалось, что его аорту перепиливают тупым ножом.
Пора уходить. Грузной походкой, пошатываясь, он возвращался на Поляну.
Господин Мамору по следам вернулся к месту, куда перенёсся в этот раз. Пока он шёл, на пыльную землю падали ленивые жирные капли крови с пальцев правой руки. Поверхность жадно впитывала их. Вырванное с корнем растение он прижал к левому боку.
Чтобы вернуться, надо было представить себе в малейших деталях место. Циновку, запах курений, то, как солнце проходит сквозь зелёные листья и тяжёлый жар парника. Так ученики школы Сингон-сю медитируют на просветлённый образ Идама, чтобы самим достичь просветления.
И он открыл дверь в своём разуме.
И через эти врата вошли странные существа.
И он увидел их пляски. Черви, которые были крупнее, чем солнечная система, свивались в тугие живые канаты, поддерживающие космос.
И чёрная богиня, по телу которой, как раковые опухоли, вырастали лица, улыбалась ему. Он знал, что однажды она накормит алчущие рты его мясом.
Ямадзаки ломал стены своей тюрьмы. Он несколько раз терял сознание, пока нога не превратилась в бесчувственный обрубок, чурбан, который он использовал, как таран. Холодный пот пропитал всю одежду, отчего та липла к телу и придавливала к полу.
Верхний край и бок сетки, наконец, оторвались.
Ямадзаки, словно краб, выкарабкался на трёх конечностях сквозь образовавшуюся дыру. Колкие края прутьев жёстко огладили по спине, отпуская.
Он валялся на бетонном полу, жадно хватая воздух широко раскрытым ртом. Рыба, выброшенная на берег. Но медлить нельзя. Он оперся на кадку со сторожившей его Аралией. Белая гроздь цветов склонилась ниже. Детектив с яростью схватил их и сорвал со стебля, раздавливая бутончики в кулаке.
Руку прожгла невыносимая боль.
Крапивный укус, только в тысячу раз сильнее. Будто кислоту залили под самую кожу. Ладонь тут же отекла и стала лиловой. Но и растение, побеспокоенное атакой, резко отпрянуло.
Ямадзаки не смог встать и пополз на кособоких четвереньках. Ступня безжизненно волочилась по полу. Вместо ладони он опирался запястьем. В прорехи между растениями он видел тело своего мучителя. Тот пока лежал на циновке, но по движениям было видно, что он приходит в себя. Ямадзаки торопливо, опершись на колени, левую ладонь и правый локоть — онемевшая ладонь не могла поддержать вес — ринулся к двери. Каждое движение было дёрганным, он прихрамывал всем телом.
Мамору приходил в себя тяжело, будто стряхивал свинцовый сон. Он медленно поднял веки и долго смотрел в ослепительное синее небо, разбитое стеклянной крышей на равные сегменты. На медленном выдохе он выдавливал из себя душный воздух иного мира. В нос резко ударил запах удушающего благовония; после стерильной атмосферы Сада — все чувства обострились.
После путешествия требовался отдых. Он запрёт добытое растение в контейнер и препарирует завтра, чтобы лишить его возможности навредить новому миру. Если не разрезать внутренние жилы, не порвать вегетативные канальцы и не удалить сердцевину ветки, о которой Мамору думал, как о человеческом скелете, то крохотное деревце разрастётся до фантасмагорических размеров. Он принёс его из мира Смерти.
Запрёт в контейнер, доковыляет до дома и повалится на футон, чтобы проспать целые сутки. Он с усилием поднялся с пола, словно обрывал путы, которыми его во время беспамятства примотали к земле, как лилипуты Гулливера.
Он ещё не до конца пришёл в себя, когда заметил у выхода из оранжереи странное существо. Размером с крупную собаку и вихляющее всем телом, как полоз. У существа были обрублены конечности, но оно резво перебиралось на обрубках. На лбу господина Мамору проступил холодный пот. Неужели он притащил через границу одну из тех тварей, что обитали в космическом пространстве?
Ямадзаки, наконец, добрался до входной двери и привалился к ней, чтобы передохнуть на мгновение. Сквозь прозрачную панель, справа, он видел сомкнутые челюсти капкана, который переломил ему ногу. Эта деталь отрезвила его. Надеяться скрыться скрюченным, словно отжатая тряпка, было нелепо. Для спасения было только одно решение.
Он обернулся, чтобы поймать глазами взгляд господина Мамору. Глубокие запавшие глаза смотрели на Ямадзаки, как на пятно, пачкающее бетонный пол. Пятно, которое требовалось смыть.
Ямадзаки смотрел в эти глаза и точно знал, что хочет с ними делать. Кончики больших пальцев — даже онемевший на правой руке — принялись зудеть, как только он представил, как глубоко вдавит их в глаза своего мучителя. До самого мозга. Он хотел почувствовать тепло крови и затихающую пульсацию вен.
Когда Мамору осознал, что это всего на всего его пленник, то пришёл в ярость. Тупое человеческое бревно, которое осмелилось на попытку к бегству. Бревно, которое испортило его клетку. Бревно, которое испортило весь его день, сбив налаженный распорядок. Прежде, чем уничтожить его, он хотел от души пнуть этот обрубок острым носом кожаного ботинка по лицу. Чуть пошатываясь, но с каждым шагом ступая всё увереннее, он направился прямо на Ямадзаки. Не сбивая шага, он пнул правой ногой, целясь в нос или глаз назойливого существа.
Ямадзаки не ожидал, что его мучитель совершит такую ошибку.
Детектив видел, что высокого мужчину трясёт от ярости. К лицу прилила кровь, и даже седые волосы растрепались, словно змеи Горгоны. Он бросил себя под ногу, и сшиб Мамору на пол. Хватаясь левой рукой, он быстро заполз на опрокинутого навзничь врага. Ощутив удобную позу, вонзил левое колено тому прямо в пах. Он не бил, но давил, надеясь растереть чресла противника о бетонный пол. Упав головой на живот он вознёс левую руку, для удара в кадык. Но промахнулся. Ребро ладони врезалось в щель рта. Мамору схватил конечность, словно капкан, и со всей силы сжал зубы. На языке он почувствовал вкус крови. Ямадзаки приподнялся на руке и хлестнул распухшей правой ладонью, как плетью, по лицу Мамору. Но тот держал зубы сомкнутыми, как сторожевой пёс. Ямадзаки упал, метя лбом прямо в переносицу. Раздался оглушительный хруст. А в голове загудело. Будь оранжерея настоящим тропическом лесом, то крик господина Мамору поднял бы с веток тучу птиц.
Освободившись, детектив уселся на груди своего тюремщика. В левой руке Мамору всё ещё сжимал чахлое деревцо. Ямадзаки отобрал его, чтобы использовать, как короткую дубинку. Он бил Мамору по лицу, превращая в кровавое месиво. Ломались ветви, облетала малочисленная листва, фиолетовые ягоды, полные колдовского цвета, лопались и сок их стекал по коже. Кровь летела во все стороны, и ляпала широкие щиты листьев. Красное на зелёном. Но на алом полотне, укрывшем лицо Мамору, чистой белизной сияли глаза, распахнутые в диком ужасе.
Дышать было очень тяжело. Борьба отняла последние силы. Горло раздирало изнутри, как после быстрого бега, когда убегаешь от хулиганов из соседней школы. Зло всегда рядом, даже в такой прекрасный майский день, когда думаешь только о том, чтобы погонять мяч с мальчишками на вытоптанном футбольном поле за школой.
— Ямадзаки-тян! Ямадзаки-тян! Ужас, Ямадзаки-тян, кто это с тобой сделал?
Мальчик лежал на асфальте и смотрел в бездонное синее небо. В голове шумело, а лицо было мокрым от слёз. Над ним склонилась добрая Ханако-сенсей.
— Старшеклассники, Ханако-сенсей. Их было больше, и они сильнее.
—Ну, ничего, всё уже закончилось Ямадзаки-тян, всё уже закончилось.
Учительница села на корточки и обняла, крепко прижав к себе. Её кожа пахла распустившимися цветами Акации — сладко и безмятежно. Очарованный ароматом, он успокоился, поэтому не заметил, как учительница начала превращаться… Ямадзаки очнулся из забытья.
Он лежал на поверженном враге и тяжело дышал. Мастер бонсая тоже был жив, но скован оцепенением. Его дыхание стало прерывистым, с глубокими провалами на вдохе, и судорожным выдохом.
Ямадзаки собрался с силами и приподнялся. Всё тело болело. На четвереньках, ползком, вздрагивая и кособочась, он пополз к выходу. Всего несколько часов назад он был сильным и здоровым молодым человеком, а теперь стал инвалидом. Конец схватки принёс блаженное оцепенение. Он механически переставлял конечности, строго следуя прямому пути спасения. Он аккуратно доберётся до ворот и, вывалившись на улицу, позовёт на помощь.
Он надавил на дверь оранжереи, та с лёгкостью поддалась, выпуская его из тяжёлой влажной атмосферы парника, на свежий воздух.
Детектив упал прямо на пороге, лишь наполовину выбравшись наружу. Последнее, что он увидел, отметины, которые проел сок странных ягод. По его онемевшей руке тянулись глубокие борозды, будто проеденные червями.
«Как на дедушкиных вишнях», — подумал он и устало умер.
Его труп помешал двери закрыться.
Хорошо, что он самостоятельно спроектировал своё убежище. Простая оранжерея с виду, имела защиту, подходящую биологической лаборатории. Если миазмы, которыми наполнены ягоды, вырвутся наружу, то погибнут все в соседних кварталах.
Он не переживал за людей. Просто не хотел, чтобы даже из-за смерти, хоть кто-либо проник в тайну его жизни. Спрятать следы странной химии должны были мощные фильтры.
Умирать было не страшно. Картины неосторожного обращения с добычей, которые он рисовал в своём воображении, были гораздо более пугающими. Он представлял, будто каждая клеточка его тела сварится заживо. Или, что легочные альвеолы превратятся в паучьи яйца, из которых полезут многоногие твари. Сок фиолетовых ягод он представлял себе концентрированной кислотой, которую ему придётся пить с каждым вдохом.
Умирать, как оказалось, было гораздо спокойнее.
Господин Мамору попытался сделать глубокий вдох.
Может ему удастся войти в состояние транса?
Вдох разбился на два судорожных глотка воздуха.
Вдох, и из-за боли в диафрагме, он отвлёкся.
Чтобы пересечь границу миров достаточно сделать небольшой шаг.
Вдох захлебнулся в крови, натекшей в горло.
Пусть и через миллионы световых лет пространства.
Господин Мамору чувствовал, как выходит из себя, теряет оковы глупого тела. Его плоть отслаивалась, как загрубевшая кора с умирающего дерева.
Он так и не смог постичь законов другого мира, но если он существовал там физически не полностью, то может и смерть не будет окончательной для его духа.
Надежда стала тем камушком, о который он споткнулся на границе миров.
Он падал в космическое пространство, но здесь не было материи, способной передать его крик. Космос был нем. Но не мёртв. Чёрная богиня кружилась вокруг него в танце, и сотни алчущих ртов раскрывались на поверхности её изъязвлённого тела. Мамору ошибся в каждом шаге своей жизни. Особенно в последнем, полагая, что умирать будет спокойно.
** Тонкацу — свинина, зажаренная во фритюре.
