Сергей Довлатов «Ремесло»: про жизнь в СССР и эмиграцию
Довлатов считается непризнанным гением в советской литературе, а в российской литературе получил признание уже после смерти. Его рассказы не теряют актуальности по сей день, они поражают своей простотой и открытостью. Так просто и с юмором писать о сложном может только он.
«Ремесло» – это уже 3-я книга, которую я прочитал у Довлатова и уверен, что далеко не последняя. Это автобиографичная история о непрекращающихся попытках издать свои публикации на родине и за рубежом, о своей жизни и ближайших соратниках, с кем он работал после эмиграции в США.
Его слог подкупает. А рассказы звучат так, будто он – твой давний друг, который сидит рядом с тобой и делится сокровенным.
– У меня нет идейных противников. Хотя бы потому, что у меня нет идей.
В его прозе русский человек – это свой человек. Он тонко понимает менталитет и постоянно опирается на него в своих описаниях. Раньше я не понимал, как можно словом так изысканно описывать обычные вещи. Но, читая Довлатова, поражаешься описаниями характеров, разговорами людей, узнаёшь в них себя. Его фразы легко запоминаются, его можно бесконечно цитировать.
Как это часто бывает, творческие люди находятся в постоянном поиске себя и своего места для творчества. Довлатов не был исключением.
Попытки издать книги в СССР
В целом, про Довлатова можно сказать, что он яркий представитель последней волны эмиграции в США среди советских творческих профессий.
Если в 1920–1940-е годы люди эмигрировали в США стараясь убежать от тоталитарного режима, то в 70е-90е годы в США люди уезжали из-за желания выпрыгнуть из застоявшегося совка навстречу свободе и демократии.
В своей книге «Ремесло» Довлатов рассказывает о своем творческом пути. Я даже назвал бы эту книгу лучшей для того, чтобы познакомиться с его творчеством и взглядами. В ней рассказывается о бесконечных попытках издать свои книги в Советском союзе, проблемах с цензурой и угнетением, насмешками из-за того, что «не как у всех», обвинениями в пропагандистской деятельности и в работе на спецслужбы. Были попытки издавать свое творчество в Эстонии, но и там ничего путного не вышло.
Все критики хвалили работы Довлатова тогда и продолжают сейчас. Все отмечали его упорство, но никто не брал на себя смелость издавать произведения писателя при том, что он не писал ни о чем запретном. Просто идеологически его произведения отличались от политической повестки, запретить было проще, чем брать на себя смелость разрешить публикации.
«Сергей Довлатов писать умеет. Речь у него живая и стремительная, характеристики острые и запоминающиеся. Он чувствует психологические ситуации и умеет рисовать их. Диалоги часто включают не только экспрессивную нагрузку, но и серьезные мысли. Вообще по всему тексту рассеяно немало интересных психологических наблюдений, сформулированных остроумно, ярко, можно сказать – в состоянии душевного подъема, открывающих глубину в человеческом сердце, в отношениях между людьми…»
Комплименты насторожили меня. Я, как обычно, деловито заглянул в конец:
«…Издавать роман в подобном виде вряд ли представляется целесообразным…»
Его герои – это, как правило, люди брежневской эпохи, представили «городского дна», как называл их сам Довлатов. Алкоголики-интеллигенты, уставшие и выдохшиеся жители советского режима.
Про жизнь в США и первые издания
В конце 70-х Довлатов с женой решил перебраться в Нью-Йорк с последней надеждой на возможность быть изданным. Поселился в русском районе, где жили иммигрировавшие из СССР русские евреи, которые и помогли им обустроиться.
Довлатову нравился Нью-Йорк, в книге «Ремесло» чувствуется, как он будто вдохнул новую жизнь в свой рассказ, когда начал описывать жизнь после переезда, когда у него начался новый виток в жизни, полный надежд и планов.
Нью-Йорк – хамелеон. Широкая улыбка на его физиономии легко сменяется презрительной гримасой. Нью-Йорк расслабляюще безмятежен и смертельно опасен. Размашисто щедр и болезненно скуп. Готов облагодетельствовать тебя, но способен и разорить без минуты колебания.
Его архитектура напоминает кучу детских игрушек. Она кошмарна настолько, что достигает известной гармонии.
Его эстетика созвучна железнодорожной катастрофе. Она попирает законы школьной геометрии. Издевается над земным притяжением. Освежает в памяти холсты третьестепенных кубистов.
Нью-Йорк реален. Он совершенно не вызывает музейного трепета. Он создан для жизни, труда, развлечений и гибели.
Памятники истории здесь отсутствуют. Настоящее, прошлое и будущее тянутся в одной упряжке.
Случись революция – нечего будет штурмовать.
Здесь нет ощущения места. Есть чувство корабля, набитого миллионами пассажиров. Этот город столь разнообразен, что понимаешь – здесь есть угол и для тебя.
Думаю, что Нью-Йорк – мой последний, решающий, окончательный город.
В книге он рассказывает, что не знал толком английского, да он и не был нужен, потому что вокруг были русские. Впоследствии он познакомился с переводчицей, которая и помогла с первыми изданиями в журнале The New Yorker. С этого момента и пошли первые заработки.
Американская мечта
Неудивительно, что в погоне за мечтой и райским местом, многие обманываются. Верят в неосуществимое, ждут невозможного. Советскому человеку кажется, что любое место, где нет совка, должно быть лучше, но в других местах и своих проблем хватает.
Так Довлатов описывал свои мысли после эмиграции:
Позже мы убедимся, что Америка – не рай. И это будет нашим главным открытием. Мы убедимся, что свобода равно благосклонна к дурному и хорошему. Под ее лучами одинаково быстро расцветают гладиолусы и марихуана. Все это мы узнаем позже.
А тогда я был наивным младенцем. Я следовал принципу обратной логики. То, что плохо у нас, должно быть замечательно в Америке. Там – цензура и портвейн, здесь – свобода и коньяк.
Америка была для нас идеей рая. Поскольку рай – это, в сущности, то, чего мы лишены.
В Союзе меня не печатали. Значит, тут я превращусь в Арта Бухвальда.
При этом наши глаза взволнованно блестели. Ибо свободу мы понимали как абсолютное и неоспоримое благо. Как нечто обратное тоталитарной зоне.
Подобное чувство характерно для зеков, которые глядят на мир сквозь тюремную решетку. А также для инвалидов, которых санитары нехотя подвозят к больничному окну.
Свобода представлялась нам раем. Головокружительным попурри из доброкачественного мяса, запрещенной литературы, пластинок Колтрейна и сексуальной революции.
В шестидесятые годы я был начинающим литератором с огромными претензиями. Мое честолюбие было обратно пропорционально конкретным возможностям. То есть отсутствие возможностей давало мне право считаться непризнанным гением. Примерно так же рассуждали все мои друзья. Мы думали: «Опубликуемся на Западе, и все узнают, какие мы гениальные ребята!..»
И вот я на Западе. Гения из меня пока не вышло. Некоторые иллюзии рассеялись. Зато я, кажется, начинаю превращаться в среднего американского беллетриста. В одного из многих американских литераторов русского происхождения. Боюсь, что мои друзья в России по-прежнему живут иллюзиями. Возможностей там явно не прибавилось. А следовательно, количество непризнанных гениев заметно возросло.
Читая последнюю страницу книги «Ремесло» мне хотелось, чтобы она никогда не заканчивалась. Мне искренне хотелось, чтобы у автора все сложилось так, как он себе представлял, уезжая туда. Да, Америка стала для него возможностью издаваться, но стать американским писателем он не стал, а до русских читателей из США было намного сложнее достучаться.
Довлатова в конечном итоге признали одним из лучших писателей современности, но, как это обычно, бывает, уже посмертно.
Феномен Довлатова, на мой взгляд состоит в том, что с помощью русского языка и острого слога с присущей ему иронией он стучится в дверь каждому читателю и ты не можешь не открыть ему дверь, потому что он добрый, настоящий и такой «свой».