Анархизм и американские традиции

Press, San Francisco, 1989.

Авторские права на данный памфлет не защищены. Копирование и тиражирование приветствуются.

Американские традиции, начало которым было положено религиозным бунтом, небольшими самодостаточными общинами, изолированными условиями и тяжелой жизнью пионеров, приобрели силу за период колонизации, продолжавшийся 170 лет, - от основания Джеймстауна до начала Революции. Это была действительно великая эпоха создания конституции, хартий, обеспечивающих большую или меньшую свободу, эпоха, общая тенденция которой хорошо описана Уильямом Пенном в речи о хартии Пенсильвании: "Я хочу, чтобы творить несправедливость было вне моей власти, равно как и вне власти моих преемников”.

Революция явилась внезапным и всеобщим осознанием этих традиций, их громким утверждением, ударом, нанесенным их неукротимой волей противостоящим силам тирании, никогда польностью не оправившимся после этого удара, но продолжающим и по сей день свои попытки изменить и снова захватить те инструменты правительственной власти, которые Революция сумела создать и использовать для защиты свободы.

Для среднего американца сегодня Революция означает ряд сражений между армией патриотов и английскими армиями. Миллионы американских школьников учатся рисовать карты осады Бостона и Йорктауна, они должны знать общий план нескольких кампаний, число военнопленных, сдавшихся с Бэргойном, дату перехода Вашингтоном Делавэра по льду. Их учат “Помнить Паоли”, повторять “Молли Старк - вдова”, называть генерала Уэйна “сумасшедшим Энтони Уэйном” и проклинать Бенедикта Арнольда. Они знают, что Декларация Независимости была подписана 4 июля 1776 года, а Парижский мирный договор - в 1783 году. И после этого они думают, что знают что-то о Революции, - да будет благословенным Джордж Вашингтон! У них нет понимания, почему речь идет о “революции”, а не об “Английской войне” или о чем-нибудь в этом роде: так она называется, и все. И имя-почитание, как у детей, так и у взрослых, достигает такого господства над ними, что. словосочетание “Американская Революция” остается священным, хотя значит для них только удавшееся насилие, в то время как само имя “Революции", приложенное к дальнейшей перспективе, есть призрак, вызывающий ненависть и отвращение. В любом случае, они не имеют сколько-нибудь удовлетворительного представления о содержании этого слова, кроме какой- то “вооруженной силы". Это уже произошло, и произошло давно, что предвидел Джефферсон, когда писал:

“Дух времени может измениться, он изменится. Наши правители будут развращены, наш народ - беззаботен. Какой-нибудь фанатик может стать гонителем, и лучшие люди будут его жертвами. Возможность зафиксировать все неотъемлемые права представляется нечасто, и мы должны ею воспользоваться, пока наши правители честны, а все мы сплочены. По окончании этой войны мы будем спускаться с холма. Тогда не будет необходимости каждое мгновение обращаться к людям за поддержкой. Они будут забыты, и потому их правами будут пренебрегать. Люди забудут самих себя в единственном стремлении - делать деньги, и никогда больше не будут думать об объединении ради того, чтобы добиться должного уважения к своим правам. Следовательно, оковы, которые не будут разбиты по окончании этой войны, будут становиться тяжелее и тяжелее до тех пор, пока наши права не возродятся или не угаснут в конвульсиях”.

Для людей того времени, для тех, кто выражал дух того времени, битвы, в которых они сражались, менее всего были Революцией, - они были сиюминутными эпизодами, событиями, с которыми они сталкивались и на которые смотрели как на часть той игры, в которую они играют. Но ставкой, которую они имели в виду до, во время и после войны, настоящей Революцией, было изменение политических институтов, которое должно было превратить правительство не в самостоятельную инстанцию, высшую власть, стоящую над людьми с кнутом, но в полезного посредника, ответственного, экономного и надежного (но которому при этом никогда не доверяют настолько, чтобы отказаться от непрерывного наблюдения за ним), в посредника, отвечающего за такое дело, которое соответствовало бы заботам всех, и устанавливавшего пределы для этого общего дела таким образом, чтобы свобода одного человека не посягала на свободу других.

Таким образом, они отталкивались в своем стремлении свести правительственную власть к минимуму от тех же социологических оснований, из которых современные анархисты выводят теорию безвластия, т. е. от того, что равная свобода является политическим идеалом. Различие состоит в том, что первые были убеждены, что наибольшее приближение к равной свободе может быть обеспечено наилучшим образом через власть большинства людей в тех вопросах, которые касаются совместных действий любого рода (такое правление большинства, они полагали, можно обеспечить посредством нескольких простых мероприятий по подготовке выборов), а вторые считают, что “правление большинства” и невозможно, и нежелательно, что любое правительство, неважно, каковы его формы, неизбежно будет объектом манипуляций со стороны ничтожного меньшинства, - как поразительно подтверждает развитие правительств и отдельных штатов, и Соединенных Штатов. И что кандидаты до выборов будут громко заявлять о верности своим платформам, а став должностными лицами, облеченными властью, будут от этих платформ открыто отказываться, поступая так, как им вздумается. И что даже если волю большинства навязать всем остальным, то это будет также означать гибель для равной свободы, которая может быть наилучшим образом обеспечена образованием свободной ассоциации тех, кто заинтересован в решении вопросов, касающихся общего дела, без принуждения в отношении незаинтересованных или несогласных.

Среди фундаментальных сходств между революционными республиканцами и анархистами - признание того, что малое должно предшествовать большому, что местное должно быть основой всеобщего, что свободная федерация возможна лишь тогда, когда свободные общины объединяются в федерацию; что характер позднейшего образования зависит от характера предшествовавшей общины, и местная тирания может, поэтому, стать инструментом всеобщего порабощения. Убежденные в том, что освобождение органов местного самоуправления от институтов тирании имеет решающее значение, наиболее последовательные защитники независимости вместо того, чтобы тратить свои усилия на общий Конгресс, посвящали себя своим местным делам, пытаясь направить мысли своих соседей и других окрестных колонистов против институтов неотчуждаемой собственности, государства-церкви, разделения людей на классы, даже института рабства африканцев. Хотя во многом эти попытки были безуспешными, все же показателем достигнутых тогда успехов служит то, что теми свободами, которые у нас все еще сохранились, мы обязаны им, но не центральному правительству.

Последовательные революционеры пытались внедрить повсюду местную инициативу и независимое действие. Автор Декларации Независимости в конце 1776 года отказался от переизбрания в Конгресс, чтобы вернуться в Вирджинию и приступить к работе в местной ассамблее, где он занимался общественным образованием, которое он справедливо считал содержанием “общего дела”. Но, пропагандируя общественные школы, он не разделял “тот взгляд, что необходимо забрать эти базовые ступени (образования - прим, пер.) из рук частной инициативы, которая намного лучше умеет заведовать делами, которым она соответствует по размерам". Пытаясь прояснить те ограничения, которые Конституция накладывала на функции центрального правительства, он говорил:

"Сведите функции центрального правительства только к решению проблем международных отношений, и освободите наши внутренние дела от дел всех других наций, исключая коммерческие, которые будут решаться самими торговцами, - и центральное правительство станет очень простой организацией и очень недорогой, ведь несколько простых обязанностей могут исполняться несколькими служащими".

То, что частная инициатива достигает наилучших результатов во всех тех делах, которым она соответствует по размерам, - было тогда американской традицией. Анархизм провозглашает, что эта личная активность, индивидуальная или совместная, соответствует любым начинаниям общества. И это в особенности относится к двум сферам: образованию и торговле, которыми правительства отдельных штатов и Соединенных Штатов взялись управлять и регулировать, - тем двум особым сферам, которые, если не считать непредвиденного развития промышленных предприятий, как никакие другие наиболее сильно подорвали и разрушили свободу и равенство американцев, исказили и представили в ложном свете американскую традицию, сделали правительство могущественным орудием тирании.

Целью революционеров было основать такую систему общего образования, которая сделала бы изучение истории одним из своих важнейших направлений; не с тем, чтобы обременить память нашего юношества датами сражений или речей генералов, или сделать “индейцев” "бостонского чаепития” единственным священным сборищем во всей истории, которое нужно чтить, но ни в коем случае не пытаться ему подражать, - но стой целью, чтобы каждый американец знал о тех условиях, в которые народные массы были поставлены действиями определенных институтов, какими средствами они отвоевали свои свободы, и как эти свободы снова и снова похищались у них с использованием правительственной силы, обмана и привелегий. Не воспитывать самоуверенность, самовосхваление, благодушную леность м пассивную уступчивость по отношению к действиям правительства, защищенного ярлыком “отечественного", но порождать постоянную подозрительность, непрестанную бдительность по отношению к правителям, решимость заблаговременно подавить любую попытку тех, в чьих руках власть, покуситься на сферу личной самодеятельности - таков был ведущий мотив революционеров, который они собирались провести в систему всеобщего образования.

“Доверие, - говорили революционеры, принявшие Кентуккскую резолюцию, - есть всегда родитель деспотизма; свободное правительство основывается на подозрительности, а не на доверии; подозрительностью, а не доверием предписано ограничение инструментов власти, чтобы держать в узде тех, кому мы эту власть должны препоручить; наша Конституция точно определила границы, до которых, и не далее, может простираться наше доверие... В вопросах власти следует не доверять человеку, а предохранять его от возможного злоупотребления с помощью цепей Конституции”.

Эта резолюция была специально приурочена к попытке утвердить Закон о иностранцах, лоббируемый монархистами (партией федералистов - прим, ред.) во время правления Джона Адамса (1797-1801), и стала негодующим призывом штата Кентукки отвергнуть право центрального правительства присваивать себе неделегированную власть. В резолюции говорилось, что принять этот закон означало бы “быть связанными законами, принятыми не нами, но другими, и не с нашего согласия, но вопреки ему, - а это значит отказаться от той формы правительства, которую мы выбрали, и жить, повинуясь той власти, которая исходит из своей собственной воли, а не из тех полномочий, которые мы ей передали”. Резолюция, аналогичная по духу, была также принята в Вирджинии; в те дни штаты еще считали себя верховными субъектами власти, а центральное правительство - подчиненным.

Общественное образование было призвано воспитывать этот гордый дух превосходства людей над их правителями! Что же, возьмем любой из обычных сегодняшних школьных курсов истории, чтобы посмотреть, как много там этого духа. Напротив, прочитав существующий курс от корки до корки, вы ничего не найдете, кроме самого дешевого из всех сортов патриотизма, насаждения безусловного согласия со всеми делами и поступками правительства, и колыбельной о спокойствии, безопасности, доверии - доктрины, что Закон не может быть несправедливым, или молитвы во славу постоянных покушений власти центрального правительства на права, отнесенные к компетенции штатов, или бесстыдной фальсификации всех актов восстания, дабы выставить правительство правым, а бунтарей - ошибавшимися, или фейерверка восхвалений единства, власти и силы, - и полного игнорирования неотъемлимых свобод, защита которых была целью революционеров.

Анти-анархистский закон, принятый после убийства Мак­Кинли, - который шел гораздо дальше, чем Закон о иностранцах и Закон о подстрекательстве, до такой степени вызвавших возмущение в штатах Кентукки и Вирджиния, что чуть не дошло до угрозы восстания, - превозносится как мудрое постановление нашего Всевидящего Отца в Вашингтоне.

Таков дух опекаемой правительством школы. Спросите какого-нибудь ребенка, что он знает о восстании Шейса, и он ответит: “А, некоторые фермеры не могли платить налоги, и Шейс возглавил восстание против суда в Ворчестере, и они сожгли дела, которые там хранились; и когда Вашингтон услышал об этом, он быстро послал туда армию и преподал им хороший урок”. - “И какой же был результат?” - “Результат? Ну... Ну... Результатом было... О, да, я помню: результатом было то, что они увидели необходимость сильного федерального правительства, которое бы собирало налоги и платило долги”. Спросите, знает ли он, что говорилось на другой стороне этой истории, спросите, знает ли он* что люди, отдавшие свое имущество, свое здоровье и свои силы за освобождение страны, были брошены в тюрьмы за долги; больные, немощные и бедные, они получили новую тиранию взамен старой. Знает ли он, что их требованием было сделать землю свободным общинным владением всех тех, кто пожелает обрабатывать ее, а не предметом налогообложения, - и ребенок ответит вам: “Нет!" Спросите, читал ли он когда-нибудь письмо Джефферсона к Мэдисону обо всем этом, в котором тот писал:

“Общества существуют в трех формах, достаточно отличающихся друг от друга. 1. Без правительства, как у наших индейцев.

2. С правительством, причем воля каждого имеет определенное значение; так обстоит дело в Англии - в недостаточной мере, и в наших штатах - в полной мере.

3. С всевластным правительством, - такое имеет место во всех других монархиях и в большинстве других республик.

Думая о тех бедствиях, которые царят в этих последних, необходимо представить их себе. Это воистину власть волков, правящих овцами. Неясной для моего разума остается проблема: не есть ли первое из названных состояний наилучшим? Но мне кажется, что это состояние несовместимо со значительным количеством населения. Второе государство имеет великое множество достоинств... Оно имеет также свои недостатки, главный из которых - нестабильность, которой оно подвержено. ...Но даже этот недостаток влечет за собой благие последствия. Он препятствует вырождению правительства и поддерживает всеобщее внимание к общественным делам. Я считаю, что небольшое восстание время от времени - это хорошая вещь”.

Или - другому корреспонденту:

“Храни нас Бог, чтобы мы не прожили и двадцати лет без такого восстания!.. Какая страна может защитить свои свободы, если ее правителей не предупреждают время от времени, что народ сохраняет дух сопротивления? Дайте им взять в руки оружие... Дерево свободы должно быть окроплено время от времени кровью патриотов и тиранов.Это - его естественное удобрение”.

Спросите какого-нибудь школьника, проходил ли он когда-либо, что автор Декларации Независимости, один из великих основателей общеобразовательной школы, писал такое, и он будет смотреть на вас с открытым ртом и неверящими глазами. Спросите, слышал ли он когда-нибудь, что человек, в черный час Кризиса протрубивший в горн, человек, который возбудил мужество в солдатах, в то время как Вашингтон видел впереди только мятеж и отчаяние, написал: "Правительство есть, в лучшем случае, необходимое зло, а в худшем - зло нестерпимое”, и, если он немного лучше информирован, чем средний школьник, то он вам ответит: “Да ну, он [Томас Пейн] был неверующим!" Расспросите его о достоинствах Конституции, которые он заучил, повторяя, подобно ученому попугаю, и вы убедитесь, что у него сложилось представление не об ограничении полномочий Конгресса, но о целиком предоставленной ему власти.

Таковы плоды правительственной школы. Мы, анархисты, указываем на них и говорим: если те, кто верит в свободу, хочет, чтобы принципам свободы учили в школе, пусть никогда не доверяет это никакому правительству; потому что природа правительства заключается в том, что оно быстро становится обособленным и самодовлеющим, превращается в институт, который существует ради себя самого, грабит народ и учит только тому, что будет способствовать сохранению в неизменности и безопасности положения самого правительства. То же самое, что наши отцы говорили о европейских правительствах, мы говорим о нашем собственном правительстве после 125 лет независимости: “Кровь народа стала его достоянием, и те, кто на ней жиреет, не откажется от этого положения легко”.

Общественное образование, которое имеет дело с разумом и духом народа, является, вероятно, наиболее тонким и далеко проникающим орудием формирования характера нации; однако торговля, имеющая дело с материальными вещами и достигающая немедленных результатов, оказалась той силой, которой удалось первой преодолеть все бумажные барьеры конституционных ограничений и приспособить правительство к своим потребностям. Теперь, в самом деле, мы достигли того момента, когда мы, оглядываясь на сто двадцать пять лет независимости, видим, что поражение идеи “несложного правительства”, задуманного революционными республиканцами, было предрешено. Так произошло, во-первых, из-за самой сущности правительства, во-вторых, из-за сущности человеческой природы, и, в-третьих, - из-за сущности торговли и промышленности.

Что касается сущности правительства, то, как я уже сказала, это - самостоятельная инстанция, развивающаяся в соответствии со своими собственными интересами за счет подавления интересов тех, кто ей противостоит, и все попытки превратить его во что-либо иное обречены на неудачу. В этом анархисты согласны с традиционными врагами революции - монархистами, федералистами (имеется в виду реакционная партия федералистов, существовавшая в США в конце XVIII - начале XIX в. - прим.ред.), сторонниками сильного правительства. Такими, как [Теодор] Рузвельт сегодня, Джей, Маршалл и Гамильтон ранее-тот Гамильтон, который, будучи министром финансов, изобрел финансовую систему, несчастливыми наследниками которой мы являемся. Она преследовала двойную цель: запутать народ и сделать общественные финансы "непрозрачными” для тех, за счет чьих денег, которые в виде налогов поступают в казну, они формируются, и служить машиной для подкупа законодателей. Гамильтон "открыто заявлял о своем убеждении, что человеком можно управлять, опираясь только лишь на два мотива: силу или интерес”.

Применение силы было тогда невозможным, и он положился на интерес - жадность законодателей, - чтобы организовать ассоциацию лиц, объединенных общей заинтересованностью в своем собственном благосостоянии, значительным образом отличавшемся от благосостояния их избирателей, а также совместной коррумпированностью и совместной страстью к грабежу. Анархисты согласны, что Гамильтон действовал логично и понимал самую сущность правительства. Различие состоит в том, что, когда сторонники сильного правительства считают его необходимым и желательным, мы делаем противоположный вывод: Никакого правительства ни в коем случае!

Что касается сущности человеческой природы, то наш национальный опыт сделал еще более очевидным тот факт, что оставаться в непрерывно экзальтированном моральном состоянии нетипично для человеческой природы. Случилось именно то, что было предсказано: мы спускались с холма - со времен революции и до сего дня, мы были поглощены "простым добыванием денег”. Желание достичь материального благополучия давным-давно победило дух 1776 года.

Каков был этот дух? Дух, который воодушевлял людей из Вирджинии, Каролины, Массачусетса, Нью-Йорка, когда они отказались ввозить товары из Англии и предпочли (и выстояли в этом) носить грубую, домашней выделки одежду, варить напитки из того, что сами вырастили, и подогнать свои аппетиты под домашние запасы, вместо того, чтобы подчиниться налогам имперского министерства. Уже при жизни революционеров этот дух начал разлагаться и приходить в упадок. У большинства людей любовь к материальному благополучию всегда сильнее, чем любовь к свободе. У девятьсот девяносто девяти женщин из тысячи покрой платья вызывает больший интерес, чем борьба за независимость своего пола. Для девятьсот девяносто девяти мужчин из тысячи проблема состоит в том, как бы выпить стакан пива, и их не интересует, куда идут налоги, которыми это пиво облагается. Сколько детей не променяют свою свободу играть за обещание новой кепки или нового платья? Все это порождает сложный общественный механизм. Все это, умножая заботы правительства, умножает его силу и, соответственно, слабость народа. Все это порождает безразличие к общественным интересам, способствуя продажности правительства.

Что же касается сущности торговли и промышленности, то она заключается в том, чтобы устанавливать связи между всеми уголками земного шара и увеличивать потребности человечества, а также жажду обладания и наслаждения.

Как можно большая изоляция штатов была когда-то американской традицией. Наши предшественники говорили: мы добились наших свобод ценой тяжелых жертв и в смертельной борьбе. Теперь мы хотим, чтобы и мы, и все остальные были предоставлены самим себе, для того, чтобы наши принципы прошли испытание временем, и мы могли привыкнуть пользоваться нашими правами, оставаясь свободными от развращающего влияния европейской мишуры, притворства, оригинальничанья. Они настолько высоко ценили свободу от всего этого, что могли в запале написать: "Мы еще не раз будем свидетелями того, что европейцы переезжают в Америку, но ни один живой человек никогда не увидит американца, переселившегося в Европу и оставшегося там жить”. Увы! Менее чем через сто лет высочайшей целью "дочери революции" стало, и есть до сих пор, - купить замок, протухший титул лорда на деньги, выжатые из американского рабства! И торговые интересы Америки требуют ее превращения в мировую империю!

В первые дни революции и последовавшей за ней независимости казалось, что “явная судьба" Америки - быть народом, занимающимся сельским хозяйством и обменивающим продовольственные товары и сырье на промышленные товары. И в эти же дни было написано: “Мы сможем быть добродетельными так долго, как долго сельское хозяйство будет нашей основной целью, а это будет продолжаться до тех пор, пока будут оставаться свободные земли в какой-нибудь части Америки. Когда же мы станем сбиваться в большие города, как в Европе, мы станем развращенными, как европейцы, и начнем пожирать друг друга, как они делают это сейчас”. Что и происходит теперь из-за неумолимого развития торговли и промышленности и сопутствующего им развития сильного правительства. И параллельно сделанное пророчество также сбылось: “Если когда-либо эта огромная страна окажется под властью единого правительства, это приведет к наиболее чудовищной коррупции, безразличию и неспособности к благотворной заботе о такой огромной территории”. Нет сегодня в мире правительства, столь крайне и бесстыдно продажного, как в Соединенных Штатах Америки. Есть правительства более жестокие, более тиранические, более разорительные, но нет ни одного столь крайне продажного.

Однако уже в дни этих самых пророков, даже с их согласия, была сделана первая уступка этой будущей тирании. Это произошло тогда, когда была создана Конституция, которая появилась главным образом потому, что этого требовали интересы торговли. То, что она была с самого начала механизмом в руках торговцев, интересы которых отличались от интересов страны, интересов крестьян и рабочих, уже тогда предопределило уничтожение их свобод. Когда их недоверие к центральной власти позволило им добиться принятия первых двенадцати поправок к Конституции - это было напрасно. То, что они пытались воздвигнуть границы, под которые федеральная власть не посмела бы подкопаться, тоже оказалось тщетным. Напрасно они записали в основном законе свободу слова, печати, собраний и петиций.

Мы видим, как все эти принципы грубо растаптываются ежедневно, и мы наблюдаем это, с большими или меньшими перерывами, с начала девятнадцатого столетия. В наше время каждый лейтенант полиции считает себя, и справедливо, куда могущественнее, чем Основной Закон Соединенных Штатов, и тот, кто сказал Роберту Хантеру, что он держит в своем кулаке нечто более могучее, чем Конституция, был совершенно прав. Право на собрания является давно “вышедшей из моды" американской традицией, полицейская дубинка - вот современная мода. И это так в силу безразличия людей к свободе, в силу непрерывного "прогресса" в интерпретации Конституции в сторону превращения правительства в фактически имперское.

Понимание, что регулярная армия является постоянной опасностью для свободы, - так, во времена президентства Джефферсона армия была сокращена до 3 000 человек, - было американской традицией. Американской традиции соответствует и убеждение, что мы никогда не должны влезать в дела других наций. Но американская практика заключается в том, что мы всегда вмешиваемся в дела любой страны, от Вест-Индии до Ост-Индии, от России до Японии, а потому имеем регулярную армию в 83 251 человека.

То, что финансовые дела нации должны основываться на тех же самых принципах элементарной честности, что и поведение частных лиц в их бизнесе, т. е. на представлении, что долг - это плохо, и первая же полученная прибыль должна идти на оплату долгов, а также то, что служебных должностей и людей, занимающих эти должности, должно быть не очень много, - соответствует американской традиции. А вот американская практика отличается тем, что долги центрального правительства всегда составляют миллионы долларов, даже если ему приходится прибегать к панике или войне, чтобы их не выплачивать, а использование прибылей является прерогативой должностных лиц. Только за время пребывания у власти последней администрации, как она сообщает, было создано 99 тысяч должностных мест с ежегодными расходами на их содержание в 63 миллиона долларов. Эпигоны Джефферсона! “Откуда брать вакансии? Некоторые из чиновников умирают, но в отставку не уходит никто”. [Теодор] Рузвельт убрал это затруднение сразу для 99 тысяч человек! И некоторые из них умрут - но никто не уйдет в отставку. У них родятся сыновья и дочери, и Тафт'должен будет создать для них еще 99 тысяч мест! Воистину простая и полезная вещь наше центральное правительство.

Судебная власть должна сдерживать поспешность законодательной власти, если та пытается перейти границы дозволенного конституцией, - это американская традиция. А то, что судебная власть признает любой закон, который посягает на свободы народа, и аннулирует любой акт законодательной власти, посредством которого народ добивается возвращения небольшой части своей былой свободы, - это американская практика. Снова вспомним слова Джефферсона: "Конституция - это только кусок воска в руках судебной власти, которым она может вертеть и придавать ему любую форму, какую пожелает”. Действительно, если бы люди, сражавшиеся в славной битве за триумф простой, честной, свободной жизни, увидели теперь результат своих трудов, они воскликнули бы вместе с ним:

“Я сожалею, что умру я теперь с мыслью о том, что бесполезные жертвы, принесенные поколением 1776 года ради достижения их страной самоуправления и счастья, будут отброшены прочь ради неразумных и недостойных страстей их сыновей, и что мое единственное утешение в том, что я не буду жить и видеть всего этого’’.

И, наконец, что может анархизм сказать обо всем этом, об этом банкротстве республиканизма, об этой современной империи, которая выросла на руинах нашей былой свободы? Мы говорим, что грехом, совершенным нашими отцами, было то, что они не верили в свободу до конца. Они считали возможным достичь компромисса между свободой и правительством, считая последнее “неизбежным злом”, и в момент, когда они пошли на компромисс, начало расти незаконнорожденное чудовище нашей современной тирании. Инструменты, учрежденные для охраны прав, стали тем самым кнутом, которым погоняют свободных людей.

Анархизм говорит: не создавайте никаких законов, охраняющих свободу слова, и слово будет свободным. Коль скоро же вы напишете на бумаге декларацию о том, что слово должно быть свободным, тут же появятся сотни законников, доказывающих, что “свобода не означает ни злоупотребления свободой, ни полной свободы действий”, и они будут вновь и вновь определять границы свободы, до тех пор, пока они не уничтожат ее окончательно. Дайте гарантию свободы слова каждому человеку, желающему воспользоваться ею, и у нас не будет необходимости в бумажных декларациях. С другой стороны, до тех пор, пока люди не станут пользоваться своей свободой, те, кто желает тиранить их, будут это делать. Ведь тираны деятельны и ревностны, и они будут освящать свою власть именем различных богов, религий и другими способами, чтобы заковывать в кандалы спящих людей.

Тут появляется проблема: возможно ли, расшевелив людей, вывести их из состояния безразличия? Мы говорим, что дух свободы был воспитан колониальной жизнью, что элементами колониальной жизни были: жажда сектантской независимости и ревностная бдительность, ей свойственная, а также изолированное существование общин пионеров, которое принуждало каждого человека опираться исключительно на свои собственные силы, что делало людей всесторонне развитыми, но, кроме того, в то же самое время способствовало образованию очень мощных социальных связей, существующих и по сей день, и, наконец, относительная простота небольших общин. "

Все это исчезло. Что касается сектантства, то только случайные идиотские преследования делают какую-нибудь секту интересной, если же этого нет, разные нелепые секты играют глупую роль, будучи какими угодно, только не героическими, и имея мало общего ни с именем, ни с сущностью свободы. Старые колониальные религиозные партии постепенно превратились в “столпы общества”, их взаимная вражда умерла, их агрессивное своеобразие стерлось, они теперь так похожи одна на другую, как горошины в стручке, они построили свои церкви - и почили в них.

Что касается общин, они теперь беспомощно и безнадежно взаимозависимы, также как и мы все. Кроме того, непрерывно уменьшается часть населения, занятого в сельском хозяйстве, и даже те, кто имеет свои хозяйства, являются рабами закладных. Среди наших городов, вероятно, нет ни одного, имеющего запасы продовольствия, которых хватило бы на неделю, и, конечно, нет ни одного, который не обанкротился бы, охваченный отчаянием, если бы было предложено, чтобы он сам себя снабжал продовольствием. В противовес этим условиям и соответствующей им политической тирании анархизм утверждает идею экономики самоснабжения, идею дезинтеграции огромных общин и использования земли.

Я не готова заявить, что я отчетливо вижу, что так будет; но я ясно себе представляю, что так должно быть, если когда-либо люди снова станут свободными. Я настолько убедилась в том, что большинство людей предпочитают материальное обладание свободе, что у меня нет надежды на то, что они когда-нибудь, только лишь по соображениям интеллектуального или нравственного свойства сбросят ярмо угнетения, накинутое на них существующей экономической системой, - ради учреждения свободных сообществ. Моя единственная надежда - на само слепое развитие экономической системы и политического угнетения. Характерным и принимающим угрожающие размеры фактором для этой огромной силы является промышленность. Тенденция развития каждой нации - это все больший и больший рост ее производства, экспорт товаров, а не импорт их. Если эта тенденция будет и далее следовать собственной логике, она должна, пройдя полный круг, в конечном счете привести к тому, что каждая община будет сама все производить для себя. Что будут делать с излишком произведенного тогда, если производитель не будет иметь зарубежного рынка? Да ведь тогда человечество окажется перед дилеммой: сидеть посреди всего этого и умирать или начать конфисковывать товары.

И в самом деле, мы частично столкнулись с этой проблемой уже сегодня, - и вот мы уже сидим и умираем. Я полагаю, однако, что это не продлится вечно. И когда однажды, совершив всеобщую экспроприацию, люди преодолеют почтение и боязнь перед собственностью и свое благоговение перед правительством, в них сможет пробудиться сознание того, что вещами пользуются, и, следовательно, что люди важнее, чем вещи. Это осознание сможет пробудить дух свободы.

Если, с другой стороны, тенденция благодаря изобретательности делать сложное все более легким, позволяющая сочетать преимущества машинного производства с уменьшением количества обслуживающих машины рабочих, будет также развиваться, следуя своей логике, это приведет к тому, что огромные заводы должны будут разделиться на части, население последует туда, где будут созданы новые предприятия, и вскоре появятся, конечно, не те суровые самообеспечивающиеся изолированные общины пионеров ранней Америки, но тысячи небольших общин, раскиданных вдоль транспортных магистралей, каждая из которых будет производить очень многое для своих нужд, способная положиться сама на себя и, следовательно, способная быть независимой. Ведь благо для индивидов обеспечивается по тому же правилу, что и для общин - свободными могут быть те, кто способен самостоятельно добывать себе средства к существованию.

Относительно уничтожения этого гнуснейшего создания тирании - регулярной армии и военного флота - очевидно, что до тех пор, пока люди будут желать сражаться друг против друга, они будут иметь вооруженные силы в той или иной форме. Наши отцы думали, что сумеют защититься от регулярной армии при помощи добровольной милиции. В наши дни мы можем видеть, как эта милиция объявлена частью вооруженных сил Соединенных Штатов и поставлена в те же условия, что и регулярные войска. Следующее поколение, возможно, увидит ее членов на постоянном довольствии центрального правительства. Поскольку любое воплощение духа борьбы, любая военная организация неизбежно развивается по направлению к централизации, по логике анархизма наименее нежелательной формой вооруженной силы есть та, которая возникает как добровольная, как минитмены Массачусетса’, и распускается так скоро, как только причина, вызвавшая ее к жизни, проходит. Таким образом, действительно желанным есть то, чтобы все люди - не только американцы - жили в мире; и чтобы достичь этого, все миролюбивые люди должны отказаться поддерживать армию и потребовать, чтобы все те, кто развязывает и ведет войны, делали бы это за свой счет и на свой страх и риск; и никакие жалованья или пособия не должны выплачиваться тем, кто избрал своим ремеслом человекоубийство.

Что касается американской традиции невмешательства, анархизм считает, что это должен решать сам индивид. Анархизм не требует прочных барьеров изоляции - он полагает, что такая изоляция и нежелательна, и невозможна; но он учит, что если все люди добросовестно будут относиться к выполнению своих дел, то результатом этого будет подвижное, изменчивое общество, свободно приспосабливающееся к совместным потребностям, когда весь мир принадлежит всем людям, в соответствии с нуждами или желаниями каждого.

И когда новая революция произойдет в сердцах людей всего мира - если она когда-нибудь, как я надеюсь, сможет произойти, - мы надеемся увидеть воскрешение того гордого духа наших отцов, который поставил простое звание Человека выше мишуры богатства и классов, и сделал так, что быть американцем было выше, чем быть королем.

В этот день не будет больше ни королей, ни американцев, а только люди; по всей земле - ЛЮДИ.

ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

Российским анархистам неизвестно творчество Вольтерины де Клер. Однако данный перевод преследовал не только и не столько историческую цель: познакомить читателя с этой яркой и интересной фигурой американского анархизма. Со времени написания этой статьи Вольтериной де Клер нас отделяет уже почти такой же промежуток времени, как тот, что отделял ее от событий американской революции. Но статья за это столетие не устарела: устарели лишь некоторые детали, но основные тенденции, процессы, о которых здесь идет речь, стали еще очевиднее и актуальнее.

Нельзя идти вперед, перестав оглядываться на прошлое, не извлекая уроков из его ошибок и не учась на его достижениях. Сейчас США, став “мировым жандармом”, находятся в апогее своего могущества (которое не может быть продолжительным). Тем важнее понять - и американцам, и не-американцам - что такое США, что есть американская революция, как государство поглощает общество, “слугой” которого первоначально объявляется, и к чему приводят компромиссы между обществом и властью. Статья показывает, что такое настоящий, изначальный, революционный либерализм (о котором предпочитают умалчивать и забывать его нынешние эпигоны), либерализм-полуанархизм Томаса Пейна и Томаса Джефферсона, либерализм, возвеличивающий общество и презирающий государство как неизбежное зло. Однако статья также блестяще показывает как блеск, так и нищету, изначальную ущербность этого либерализма, пошедшего по пути компромисса с государством и неизбежно пришедшего к своему краху, ибо, как говорил Прудон, либералы “хотели бы подстричь когти Власти, но так, чтобы и Свободе при этом подрезать крылья”.

Круг проблем, поднятых в этой работе, очень широк и важен. Вольтерина де Клер возвращает американцев к их собственным революционным истокам (во многом либертарным), одновременно показывая внутреннюю противоречивость этих истоков. Западная цивилизация выросла из революций XVIII века, но сегодня стыдится этого своего происхождения. Поэтому полезно ей вновь о нем напомнить.

Петр Рябов

19 августа 2002 года