Анархо-феминизм Эммы Гольдман и Вольтарины де Клер

Лекция Жанны Черненко, исследовательницы раннего американского анархо-феминизма и аспирантки факультета политологии МГУ.

В феврале 2020 года мы издали перевод эссе американской анархистки Эммы Гольдман «Вольтерина де Клер», посвященный ее соратнице. Их идеи во многом опережали свое время. В отличие от суфражисток, боровшихся за политические права, они настаивали на том, что освобождение женщины должно начинаться с разрушения института брака и раскрепощения женской сексуальности.

25 марта должна была пройти презентация перевода в Москве, на которой Жанна Черненко собиралась прочесть эту лекцию. Из-за пандемии коронавируса мероприятие отменилось, поэтому moloko plus и AnFem решили ее записать. Эссе можно приобрести не выходя из дома в книжном магазине «Все свободны» или скачать. Приятного чтения.

Термин «анархо-феминизм» — результат некоторой рефлексии, которая была сделана на Западе уже в 70-е годы. Если верить Юлии Таненбаум*, этот термин появился у поздних американских анархо-феминистских групп, которые взяли на вооружение отдельные тезисы анархистки Эммы Гольдман, также известной как Красная Эмма. До того, как они достали из небытия некоторые ее идеи, она, конечно, рассматривалась как анархистка, но не феминистка. Почему это происходило?

*Julia Tanenbaum — To Destroy Domination in All Its Forms: Anarcha-Feminist Theory, Organization and Action 1970-1978 (2016)

Дело в том, что Гольдман существовала в крайне мужском мире. Это был мир анархистов и профсоюзных лидеров. Женщин до определенного момента не принимали в профсоюзы, несмотря на то, что они работали и в текстильной промышленности, и на фабриках вообще.

Но анархисты и вообще философия анархизма на тот момент были сращены с рабочим движением. Взять, например, майские события 1886 года. В каком виде те события дошли до нас: на Парижском конгрессе Второго интернационала в 1889 году было принято решение объявить 1 мая днем солидарности трудящихся. Так вот, то классическое Первое мая, которое мы праздновали в Советском Союзе, вообще-то было посвящено очень трагическим событиям на площади Хеймаркет. Они привели в анархизм огромное количество людей, в том числе Эмму Гольдман и Вольтерину де Клер. Они были не только соратницами по борьбе — их взгляды во многом совпадали. И на обеих сильно повлияла трагедия Хеймаркета.

4 мая 1886 года анархисты вышли на площадь Хеймаркет в знак протеста против жестокого разгона демонстрации возле фабрики МакКормик накануне, во время которой полиция убила нескольких рабочих. Среди них были Альберт Парсонс (супруг другой известной американской анархистки Люси Парсонс), Август Спис, Адольф Фишер. Во время выступления английского проповедника Сэмюэля Филдена в ряды полиции была брошена бомба. Полицейские открыли беспорядочный огонь. В результате от бомбы погиб один человек, офицер Матиас Деган, а от стрельбы — большое количество и рабочих, и полицейских.

На следующий день начались аресты, за которыми последовало знаменитое дело чикагских анархистов*. Спустя шесть лет губернатор штата Иллинойс Джон Питер Альтгелд освободил из тюрьмы оставшихся на тот момент в живых арестантов и признался в том, что фактически их процесс был сфабрикован. Люди, которые были осуждены — а четверых из них повесили, — они были осуждены за то, что были анархистами, а не за то, что бросили бомбу. Собственно, в этом признавался и судья.

*В результате полицейских рейдов по обвинению в организации взрыва были арестованы восемь анархистов: Август Спис, Альберт Парсонс, Адольф Фишер, Джордж Энгел, Луис Лингг, Михаэль Шваб, Оскар Неебе и Самуэль Филден. Их приговорили к смертной казни, однако на повторном слушании главный свидетель признался в оговоре. Присяжные сменили обвинение на убийство, якобы неизвестный действовал под впечатлением их речей, троим из них казнь заменили каторгой.

В 1886 году Эмма Гольдман только приехала из России в США. Она познакомилась с философией анархизма на лекции Иоганна Моста. Это знаменитый анархист, который был знаком со всеми участниками чикагских событий: они вместе работали в рамках Международной рабочей ассоциации в Америке (International Working People's Association in America). Эта, скажем так, федерация не относилась к европейскому Черному интернационалу*.

*International Working People's Association (IWPA)

Она была создана в Питтсбурге в 1883 году, туда входили и Парсонс, и Спис, и Фишер, и Филден, и, конечно, Иоганн Мост. Первым требованием в принятом ими манифесте было устранение любого классового неравенства. Собственно, этим они и подписали себе приговор. Также, среди прочего, они требовали доступа к образованию и мужчин, и женщин.

С приходом Гольдман и де Клер в определенном смысле началась новая идеологическая волна анархизма, поскольку они выражали взгляды нового поколения. Тот же женский вопрос, который они поднимали, был чем-то новым. Из-за этого Гольдман недолюбливала Люси Парсонс, считая ее взгляды несколько устаревшими. В свою очередь, старое поколение считало представления Гольдман о свободной любви буржуазными.

На самом деле ни Гольдман, ни де Клер не были сильными теоретиками. Работая с их текстами и особенно — с поэзией де Клер, ты понимаешь, что вот тут она высказала абсолютно феминистскую мысль, а здесь — антиэтатистскую, но это все сказано на языке стихов. Это очень сложно разложить на какие-то составляющие части. Гольдман же восхищалась де Клер, ее живой реакцией на все, ее поэтической душой. Но и та, и другая были безумно самоотверженны, они служили идеалам анархии.

У Эммы Гольдман был очень интересный взгляд и на женскую природу, и на роль женщины в освободительном движении. Феминизм первой волны был представлен в первую очередь суфражистками, то есть либеральными феминистками. Марксистскими феминистками, конечно, тоже (например, Александрой Коллонтай), и они также говорили о вопросах свободной любви и так далее. Сейчас мы называем Гольдман феминисткой, хотя она была против суфражизма. Это довольно тяжело сейчас представить. Во-первых, она считала, что суфражизм — это довольно буржуазная философия (на тот момент идеология): «Дайте нам доступ к голосованию для того, чтобы мы доказали, что мы такие же честные граждане как и мужчины». Гольдман опасалась, что американские женщины, получив доступ к выборам, будут высказываться за наиболее консервативные инициативы государства, снова и снова доказывая, что они честные дочери государства, послушные прихожанки и хорошие матери.

При всем при этом она идеологически представляла вторую волну феминизма, пришедшую с Симоной де Бовуар. Именно с точки зрения осознания нашей женской инаковости Гольдман была абсолютный революционер, хотя она говорила о вещах, которые на тот момент уже были затронуты в рамках философии анархизма.

Первый философ анархизма (это не я так считаю, а Петр Кропоткин), английский философ Уильям Годвин был женат на первой феминистке Мэри Уолстонкрафт, авторе книги «В защиту прав женщин»*. С одной стороны, Уолстонкрафт написала феминистский трактат, с другой — весь ее образ жизни говорил немножко о другом.

*1792г. Одна из самых ранних работ феминистской философии. В ней Уолстонкрафт отстаивает право женщин на образование и критикует двойные стандарты в отношении полов. Она заявляет о важном значении женщин для нации, так как они воспитывают детей и потому могут быть «компаньонами» для своих мужей, а не просто женами.

Поэтому в довесок она написала The Wrongs of Woman («Заблуждения женщины»). Она стала супругой Годвина уже под конец жизни. Они поженились, несмотря на то, что Годвин был противником брака (Уолстонкрафт тоже в некотором смысле). У них родилась замечательная Мэри Шелли, автор «Франкенштейна»

Мне кажется, в этом смысле можно говорить о том, что философии анархизма и феминизма шли рука об руку. Дело даже не в синтетическом характере этого образования. В моем представлении это происходит потому, что, как говорил Бакунин, все общество, все живое стремится к развитию. Есть такая философская концепция — телеологизм. В каждой вещи, в каждом явлении и, можно сказать, в каждом существе заложена его цель. Эта цель сопряжена с развитием. Если мы бросим взгляд назад, то действительно увидим, что общество все больше и больше развивается. Бакунин писал: если цель неживого — переход к живому, то цель общества — это переход от закабаленного состояния к свободному. С его точки зрения, которую разделяют многие другие анархисты, анархия как способ общественного устройства — это венец творения, некая цель, к которой мы все равно придем.

Возвращаясь к Эмме Гольдман. В первой анархистской работе Уильяма Годвина «Рассуждение о политической справедливости» был тезис о том, что мужчина и женщина должны стать более свободными и перестать стремиться к браку. Многие анархисты считают, что это невыгодно женщине. На самом деле нет. В дальнейшем и Эмма Гольдман, и Вольтерина де Клер раскрыли этот тезис во всей полноте.

Патриархальный брак в том виде, в каком он существовал в конце 19 века, был парадоксальным. Женщины были повсеместно включены в процесс производства товаров, поскольку они работали на фабриках. Огромное количество мигрантов и мигранток приезжали в США и становились к станкам. При этом женщин не пускали в профсоюзное сообщество. Конечно, периодически поднимались вопросы, например, о доступе к образованию — это было целое движение. Им очень восхищался Петр Кропоткин в своих «Записках революционера». Ради образования женщины стремились в Европу, из России уезжали, например, Софья Ковалевская и Мари Кюри. Они действительно доказывали своим трудом, что ничуть не хуже мужчин. Единственное — чтобы покинуть пределы царской России, им нужно было выйти замуж.

Возвращаемся к проклятью брака, как его называли де Клер и Гольдман. Чем он был плох в то время: как только женщина вступала в брак, она теряла свою социальную самостоятельность. Политической у нее тогда вообще не было, голосовать она не могла. Но она также теряла ответственность перед обществом. Она переставала быть активной частью той же фабрики, на которой работала, переставала участвовать в рабочем движении.

Эмме Гольдман это очень не нравилось. Она говорила, что женщины воспринимают свое положение работниц в качестве временного, то есть до того момента, пока они не выйдут замуж. А как можно включать их в рабочее движение, когда они ищут, за кого бы выйти замуж. Но это только внешняя часть проблемы.

Внутренняя часть проблемы заключалась в том, что это был период действия «законов Комстока». Это целый свод хитрых законов, которые запрещали пересылку по почте США любой информации, препятствующей зачатию (то есть любой информации о контрацепции), а также посылок эротического характера и всего, что могло быть признано аморальным. Спектр аморальности, естественно, был достаточно широк. Проблема состояла в том, что на тот момент все книги в Америке распространялись только через почту.

Закон был достаточно серьезным. В частности, по нему осудили и посадили Моисея Хармана*. Это был гуманист, аболиционист старой закалки. Его арест стал поводом для замечательного эссе Вольтерины де Клер «Сексуальное рабство». Это классика анархо-феминизма. Оно написано в свойственной де Клер художественной манере. Вообще, все ее высказывания нужно рассматривать, обращая внимание на художественность ее самовыражения. Поэтому Гольдман называла ее величайшей поэтессой среди анархистов.

*Моисей Харман — школьный учитель и издатель анархистского журнала Lucifer the Lightbearer («Люцифер Светоносец»). В нем, в частности, поднимались такие темы как религия, отношения (сам Харман отрицал брак) и воспитание детей. В 1890 году его несколько раз приговаривали к тюремному сроку за распространение непристойных материалов.

Какие моменты отмечала де Клер? Во-первых, это, конечно, проклятье брака. Мы говорим не о представительнице высшего общества, а об обычной рабочей женщине. Конечно, мы знаем историю представленной выдающимися личностями, но она делается массами. Мы тоже дети масс, а не Наполеонов и Марий-Антуанетт. Поэтому, когда мы смотрим назад, нужно обязательно задумываться о том, чем жили в то время обычные люди не с точки зрения быта, а с точки зрения их философов и идеологов. В этом смысле Гольдман и де Клер были идеологами масс, этих закабаленных, может быть, с современной точки зрения не совсем развитых, даже не осознающих свою закабаленность.

Де Клер также поднимала вопрос, до сих пор не решенный в нашей стране — вопрос домашнего насилия. Она говорила, что насилие, даже в том случае, если оно совершается в браке, все еще остается насилием.

Она говорила про одежду. Почему человек, который захочет вырядить свою лошадь в какое-то платье и провести ее по площади, будет признан ненормальным? Посмотрите, как мы одеваем наших женщин. Какие-то корсеты, неудобные амазонки — это все создано для того, чтобы усложнить женщине существование, осуществление каких-то элементарных функций — всё превращается в какой-то вызов. Это очень созвучно тому, что мы говорим сегодня, то есть современной феминистской мысли.

Де Клер, как и Гольдман, обращала внимание на невозможность женщины вырваться из этого подчиненного положения. Гольдман часто считают представительницей буржуазной философии, поскольку она сама жила жизнью свободного человека, она действительно была лишена предрассудков. Например, когда ей нужно было найти деньги на то, чтобы Александр Беркман смог совершить покушение на промышленника Фрика, она пошла и попробовала себя в качестве проститутки. У нее, правда, ничего из этого не получилось, но она попробовала и, как всегда, отрефлексировала. В автобиографии она писала, что вспомнила о Достоевском и подумала: раз Сонечка Мармеладова при всей своей хрупкости сумела, то почему она не сможет? Тем более когда перед ней стоит такая большая задача? Но молодой человек, которого она встретила, накормил ее, дал ей денег и посоветовал уйти из бизнеса, потому что у нее недостаточно опыта. Может быть, она задавала слишком много вопросов.

Важно то, что Гольдман, конечно, существовала вне рамок морали, но она видела эти рамки. Она видела, что женщинам в них очень тяжело. Об этом же говорила де Клер: как их сломать? Как научить их тому, что рожать необязательно? Женщина конца 19 века, вступая в брак, превращалась в машину по производству детей — хотела она их или нет. В основном, конечно, хотела, потому что это было нормально: ее мать имела 10 детей, ее бабка имела 12 детей, ее пра-бабка имела 20 детей. Понятно, что вследствие плохой санитарии их выживало гораздо меньше, чем сейчас. Гольдман тоже говорила о необходимости получения сексуального образования женщинами.

Что вообще говорила Гольдман (и де Клер тоже) о концепции свободной любви. Она считала, что и мужчины, и женщины должны быть совершенно равны в плане выражения своих романтических и сексуальных привязанностей, как они равны перед природой. Мы знаем, что ее личная история являлась некоторым продолжением ее мысли. Она сосуществовала с Александром Беркманом, с ее любимым Сашей. Они находились в свободных отношениях, при этом Гольдман имела отношения с другими мужчинами, как правило, соратниками. Она считала, что любое наступление на эту природу нас калечит, в первую очередь — женщин. Она ненавидела мораль, она считала, что именно она заставляет женщину идти по одному из трех путей: проститутки, матери (постоянной создательницы несчастных детей, потому что, как правило, их было нечем кормить) и монашки. Вот те роли, которые общество и мораль оставляли для женщины.

Гольдман считала, что женщина должна осуществить внутреннюю эмансипацию. Она писала об этом в эссе «Трагическое в эмансипации женщины». Она говорила такую интересную мысль, которую, может быть, стоит актуализировать и в современном движении феминизма. Нельзя думать, что мужчины это враги. Нельзя думать, что быть женой или любовницей значит быть рабой. Это говорила Гольдман, в то время как де Клер считала обратное. Как ни странно, по сути, одно вытекало из другого. Потому что быть женой в патриархальном браке в Америке конца 19 века значило быть рабой: отсутствие возможности распоряжаться своим телом, отсутствие знаний о контрацепции (пересылка этой информации была запрещена), отсутствие возможности зарабатывать, отсутствие права голоса, доступа к образованию — в общем, они слишком сильно были ограничены в правах — одни обязанности.

Насколько значимым было то, что говорила Гольдман. Я думаю, в своем обществе, в обществе первой волны феминизма, ее еще не понимали. Среди суфражисток и марксисток существовало жесткое неприятие всего мужского, они боролись с этим мужским миром. Поэтому я придерживаюсь мысли, что феминизм Эммы Гольдман был частью ее более широкой анархистской концепции, анархизма в наиболее широком смысле этого слова — как идеологии, которая отвергает власть на всех уровнях, начиная с самого низкого, самого первого, бытового уровня, уровня домашней власти, патриархата.

На самом деле это не было ее открытием. Об этом уже говорил Бакунин. У меня есть работа, в которой я проследила все его высказывания на женскую тему. Он не писал таких высокохудожественных эссе, как это делали де Клер и Гольдман. Все-таки они были и субъектами, и объектами этой реальности, они испытывали на себе все то, о чем они говорили.

Де Клер, например, была вынуждена оставить своего сына, потому что она не захотела существовать в патриархальном браке. Помимо трагедии идеолога (она очень сильно переживала то, что наблюдала), она испытывала еще и чисто женскую, внутреннюю, персональную трагедию.

Гольдман отказалась от рождения детей, потому что на тот момент это не добавляло очков в социальной жизни (то же мы наблюдаем и сейчас). Особенно справедливо это было для идеологов, которые были окружены мужчинами-анархистами, считавших женский вопрос вторичным.

Де Клер в «Сексуальном рабстве» писала о знакомом анархисте, который говорил: «Я в своем доме хочу быть хозяином». Много ли изменилось с тех пор? Многое ли изменилось со времен Прудона, который написал сочинение «Порнократия, или женщины в настоящее время»? Прудон женщин очень любил, он сам признавался в этом, но любил он их, наверно, так, как мы любим котиков. Мы считаем, что они настолько нежные существа, что им, конечно, совсем не до управления миром. То же самое он отвечал своим критикам: ну как же, я считаю, что женщин нужно изолировать от политической жизни, потому что я их очень люблю и уважаю.

Эмма Гольдман очень сильно восхищалась Вольтериной де Клер. Вольтерина была на несколько лет ее старше, и она, как мы знаем, очень рано покинула этот мир — ей было 46 лет. У нее было очень слабое здоровье. Оно было сильно подорвано покушением*. Она работала на пределе физических сил.

*В 1902 году де Клер её попытался убить бывший ее ученик Херман Хелхер, сошедший с ума от лихорадки; он ранил Вольтерине ухо и горло.

Уже после ее смерти Гольдман написала биографическое эссе «Вольтерина де Клер», которое недавно перевел коллектив AnFem (за что им огромное спасибо). В нем она рассказала о пути становления де Клер, осмыслила какие-то ее идеи и мысли, рассказала о роли красоты в жизни этой женщины — не в физическом, а духовном, идеологическом смысле.

Гольдман была другой, ей двигали совершенно иные силы. Если сравнивать эти две стихии, то Гольдман была огнем, она была сильной личностью. Например, во время слушания по ее делу, прямо в здании суда она, убегая от полиции, умудрилась произнести речь. Это был человек совершенно непредсказуемый, в хорошем смысле слова сумасшедший, бесстрашный. Как говорил другой анархист Ипполит Гавел, автор ее биографического очерка, она была анархисткой, которая не просто писала об идеалах — она жила этими идеалами.

Почему мы так мало знаем про Эмму Гольдман? Почему весь мир знает, что она была Красной Эммой, идеологом анархо-коммунизма, но при этом мы, с таким большим советским прошлым, не знали даже о том, что она была выслана в Россию, когда окончательно всех достала в Америке.

Ее и еще нескольких анархистов отловили во время рейдов Палмера* и на так называемом «Красном ковчеге» отправили в уже большевистскую Россию. Гольдман уехала туда вместе с Беркманом. Кстати, уезжала она с восторгом: у нее были идеализированные представления о том, что происходит в России. Она думала, что сможет наконец-таки увидеть, как русские совершили революцию.

*Рейды против леворадикалов, которые проходили под руководством генпрокурора США Александра Палмера при участии миграционных властей в 1918–1921 годах. В результате более 500 человек были депортированы, более 20 тысяч — арестованы.

Она называла Троцкого и Ленина, подписавших Брестский мир*, настоящими демократами и говорила, что они приняли идеалы анархизма: отказались от внешней войны ради того, чтобы наладить дела внутренние. Но когда они с любимым Сашей оказались на советской земле, Гольдман столкнулась с совсем другой реальностью. Она описала свое разочарование в одноименной книге «Мое разочарование в России», которую при советской власти, конечно, не переводили.

*Сепаратный мирный договор, подписанный 3 марта 1918 года, по которому РСФСР вышла из Первой мировой войны, в обмен она согласилась на демобилизацию, отказ от ряда территориальных притязаний и принятие старого режима торговли с Германией.

Что ее особенно разочаровало и что впоследствии заставило нашу историографию вообще забыть о такой личности как Эмма Гольдман — она увидела попрание свободы слова. Она говорила с Лениным и указывала ему, что анархистов в России преследуют, сажают, расстреливают — а как же свобода слова? На что он сказал, что свобода слова — буржуазное понятие и в революционное время, когда в стране столько контрреволюционеров, никакой свободы слова быть не может.

Известная биограф Эммы Гольдман Элис Векслер считает, что ее рассказы о свободе слова в СССР и критика коммунистов в итоге повлияли на развитие маккартизма и русофобии во времена Холодной войны. Покинув Россию, она не стала молчать. Ей было бы выгодно, вернувшись в Европу, сказать: да, конечно там есть какие-то проблемы, но в целом все хорошо, строят новое общество. Гольдман не молчала, потому что свобода слова была для нее очень важна. Она понимала ее как право каждого на высказывание, и никакая полицейская дубинка не может отобрать эту свободу. Восемь чикагских анархистов, осужденных в 1886 году, — эти люди, по сути, пострадали за свободу слова и право собраний. Не за какую-то бомбу, а за то, что они были анархистами, и Гольдман писала об этом. Она состояла в Лиге за свободу слова*.

*Free Speech League — американская организация, основанная в 1902 году. В основном она противостояла государственной цензуре, в первую очередь — касательно политических речей и сексуальных материалов.

Что еще разочаровало Гольдман — это, конечно, Кронштадтское восстание и бюрократия, с которой она сталкивалась в России повсеместно. Она все это очень детально описала в «Разочаровании». Когда она говорила с Кропоткиным, он тоже понимал: как-то не так разворачиваются революционные события, строительство свободного общества идет совсем не по тому сценарию. Но он сказал Гольдман: стоит ли нам сейчас удивляться, ведь мы всегда знали, что марксизм — это холодная порабощающая форма.

Поэтому, когда мы говорим про Гольдман, мы должны понимать, что она — глыба. Я бы даже сказала, что в американской историографии она занимает то же место, что у нас занимает Михаил Бакунин. И мы о ней ничего не знали из-за идеологического конфликта и ее неспособности молчать.

Вернувшись в западный мир, она начала активно выступать. Люди собирались ее послушать, узнать о ее опыте, а она выходила и заявляла, что коммунисты — узурпаторы и ничуть не лучше капиталистов и местного государства. Она писала Беркману, что чувствует собственную слабость из-за того, что большевики везде подвергаются остракизму: на них нападает папа, нападают капиталисты, и теперь она идет рука об руку с реакционерами. Но она понимала, что их с Беркманом позиция — иной природы.

Подытоживая нашу лекцию, хочется закрепить несколько мыслей.

Мысль первая. И анархизм, и феминизм — идеологии антиэтатистского характера. По мере своего развития они всегда находились во взаимообуславливающем и взаимостимулирующем процессе.

Второе. На мой взгляд, анархо-феминизм является частью, как я уже сказала, анархизма в наиболее широком смысле этого слова, и никаких — это, опять же, мое субъективное мнение — мэнархистов не может существовать, потому что отрицание женского вопроса как части анархистской повести — ну. давайте тогда отрицать антиклерикализм, давайте выбрасывать вопросы наших взаимоотношений с богом, давайте выкинем из анархизма критику институтов. Слишком тяжело это отрицать, тяжело отворачиваться от этого анализа, игнорировать беду большей части нашей планеты.

Следующий момент: многие вопросы, которые поднимали Гольдман и де Клер, до сих пор не решены. Хотелось бы, чтобы современные анархисты заглянули туда, в прошлое, почитали какие-то эссе и рассуждения, которые были сделаны еще век тому назад. И для этого, конечно, перевод этих рассуждений, мыслей очень важен. Для всего общества — не только анархистского, и не только для исследователей, но и для широкой публики.