Женские образы были призваны персонифицировать нечто незыблемое, те вечные ценности, которые противостоят «современной порочной цивилизации»

«РОДИНА-МАТЬ» В РЕВОЛЮЦИОННОЙ КАРИКАТУРЕ НАЧАЛА XX в.: ЛЕГИТИМАЦИЯ И ДЕЛЕГИТИМАЦИЯ ВЛАСТИ

Анализируется использование материнского символа России в революционном дискурсе 1905—1917 гг. на материале сатирических журналов. Автор показывает, что «Родина-мать» выступает важным ресурсом легитимации власти. Вместе с тем революционный дискурс привлекает его к оспариванию легитимности власти. Различимы два модуса делегитимации. Борьба за обладание этим символом, за право говорить от его имени характерна для одного из них, который связан с народнической идеологией; Родина-мать была здесь представлена как жертва государства. Другой модус, в большей степени связанный с либеральным и большевистским дискурсами, предполагал по преимуществу девальвацию данного символа.

Ключевые слова:«Родина-мать», легитимация власти, революция 1905—1907 гг., Февральская революция 1917 г., Октябрьская революция 1917 г., сатирические журналы, карикатура.

Основным вопросом революции, как подчеркнул В. Ленин, является вопрос о власти; очевидно, это справедливо и в отношении революции символической, когда противоборствующие стороны сражаются за символическую власть (понимаемую П. Бурдье как способность создавать или изменять категории восприятия и оценки социального мира, которые, в свою очередь, могут оказывать непосредственное влияние на его организацию [Бурдье, 2007]). Важнейшее место в этих процессах занимает проблема легитимности власти. Д. Битэм определяет легитимную власть как власть правомерную постольку, поскольку она соответствует нормативным критериям ее получения и использования [Beetham, 2013: X].

В революционном дискурсе начала XX в. политические акторы использовали различные способы легитимации власти, равно как и оспаривания ее легитимности. Среди них заметную роль играло привлечение материнского символа России. Как власть включала этот символ в обоснование собственной легитимности в период революционных событий 1905—1917 гг.? Как различные политические силы используют его в делегитимации власти? Какие изменения в этих процессах происходят в данный период? В настоящей статье эти вопросы рассматриваются на таком виде источников, как сатирические журналы. Belle Époque занимает особое место в истории мировой сатирической графики. Возникший в конце XIX в. югендстиль дал мощный импульс развитию политической карикатуры, что было связано с появлением выдающихся сатирических журналов — в первую очередь мюнхенского «Симплициссимуса». И в России этот период был временем расцвета политической карикатуры. Революционные события сопровождались появлением огромного количества сатирических журналов, которые издавали представители всех основных политических сил страны. Если до 1905 г. в России выходило 47 сатирических журналов, то за годы революции их число достигло 485; общее количество выпусков сатирических журналов, опубликованных в период революции, оценивают в 2,5 тысячи [Жуков, 1989: 52; Боцяновский, Голлербах, 1925; Бочаров, Ипполит, 1930].

«Родина-мать» в визуальной культуре начала XX в.

Появившись как «Мать-сыра земля» в языческое время, материнский образ страны проходит через всю историю отечественной культуры, принимая различные формы: Русская земля, Святая Русь, Россия-матушка, Родина-мать [Рябов, 2007]. В рассматриваемый период в политическом лексиконе использовались прежде всего такие концепты, как «Россия-матушка» и «Родина-мать». Вопрос о том, в какой степени можно говорить об их синонимичности, нуждается в отдельном исследовании. На данной стадии понимания проблемы мы можем предположить, что в официальном дискурсе — например в речах и манифестах Николая II — больше используется первый термин (хотя встречается и второй); термин «Родина-мать» чаще привлекают для демонстрации уязвимости России, включаясь в призывы к защите ее от внешних и внутренних врагов.

Первые изображения России в женском облике относятся к началу XVIII в. За два века после этого исследуемый символ получил воплощение в различных способах визуализации: в монументальной скульптуре и мелкой пластике, медальонах и банкнотах, почтовых открытках и календарях. Появляется он и в карикатурах, опубликованных в сатирических журналах второй половины XIX в. [Рябов, 2014]. Карикатура — это текст-изображение, основанный на художественном и публицистическом искажении реальности, продиктованном необходимостью воздействия на аудиторию с целью вызвать у нее смех [Айнутдинов, 2010]. Выделяют социологический и собственно художественный аспекты карикатуры как фактора политики. Социологический аспект обусловлен тем, что в отличие от других форм визуализации произведения карикатуристов распространяются широко и оперативно, их «потребление» не требует специальной подготовки, а нередко и знания языка. Что касается собственно художественного аспекта, то карикатура обладает особыми возможностями в плане производства ирреального мира; получая значительную изобразительную свободу, художник может заострять одни черты культуры и затушевывать другие. Особое значение способность карикатуры к гиперболизации приобретает в процессах коллективной идентификации, позволяя проводить символическую границу между «своими» и «чужими» ярко и отчетливо. Эти черты карикатуры дают возможность использовать ее в политической борьбе [Гайлите, 2013].

К началу XX в. был сформирован канон аллегорического изображения России, которому следовали и художники, работавшие в сатирических журналах. Россию рисовали молодой, полной сил женщиной со славянскими чертами лица. Заслуживает внимания ее одежда. Если для образов России, созданных в XVIII в., характерен наряд античный, то с начала следующего столетия — национальный: кокошник или шапка Мономаха, платье времен допетровской Руси; как правило, она представлена со щитом, украшенным изображением двуглавого орла. Иногда Россия принимала облик воительницы: на ней была кольчуга и древнерусский островерхий шлем, в руках — меч и щит. Заметим, что те же закономерности можно увидеть и в женских аллегориях других наций: символы страны были представлены в одеяниях античных («Британия») или средневековых («Германия») (в то время как символизирующие страну мужчины были облачены в современный костюм — например «Джон Буль» в Англии). Женские образы были призваны персонифицировать нечто незыблемое, те вечные ценности, которые противостоят «современной порочной цивилизации» [Mosse, 1985: 23, 64]. Наконец, интерес в контексте нашего исследования представляет рост аллегории России: она изображалась одинакового роста с антропоморфными аллегориями других стран, но как значительно более высокая, чем ее «дети» — подданные Российской империи (прил., ил. 1). Вместе с тем начиная с первых изображений XVIII в. она рисовалась соразмерной по росту там, где была представлена с царем. Это вполне объяснимо, если принимать во внимание, что, как показано в известном исследовании Э. Канторовича, монарх обладает двумя телами [Kantorowicz, 1957] и вот его второе — священное, политическое — тело было вполне соразмерно телу России.

«Родина-мать» в революционной карикатуре 1905—1907 гг.

Образ особых отношений царя и России и выступал одной из форм легитимации власти. Широкое распространение речевой формулы «Царь-батюшка и Россия-матушка» может свидетельствовать, что мифология иерогамии, священного брака Правителя и Земли, известная со времен древневосточных государств [ibid.], являлась важным элементом символической конструкции российской государственности исследуемого периода¹. Все помыслы царя проникнуты заботой о России-матушке. В данном образе «зашифрован» определенный социально-политический порядок: Россия — это продолжение царя, это народ, который любит царя, един с ним и связан с монархией неразрывными узами.

Еще одна форма легитимации монархии — позиционирование царя как защитника интересов России во внешней политике. Уже в древнерусских текстах князь представлен как защитник Русской земли, хранитель ее чести [Чёрная, 1991]. Образ России-матушки, Родины-матери активно включается в военную пропаганду власти; например, «крепко и честно постоять за славу матушки-России» Николай II призывает войска, отбывающие на Русско-японскую войну [Долгов, 2012].

Легитимность власти укрепляется и благодаря тому, что она представляет своих оппонентов в качестве внутренних врагов, предателей Родины-матери, ее неверных детей². В тех сатирических журналах, которые принято относить к черносотенным («Виттова пляска», «Плювиум», «Кнут», «Жгут», а позднее, с 1911 г., еще и «Паук»), образ Родины символизировал как силу России, так и ее страдания, причиняемые «смутьянами», способствуя интерпретации «смуты» как явления нерусского по самой своей природе. Так, на карикатуре из журнала «Плювиум» революционер-«инородец» пытается уложить в гроб женщину, олицетворяющую Россию («Вколачивание в гроб заживо» (Плювиум. 1907. № 43. С. 2); см. также, напр.: «Избави нас от лукавого» (Плювиум. 1907. № 15. С. 1); [Смирнова, 1906]). Собственно, та же идея, пусть в смягченном варианте, выражена в карикатуре Б. Нико «Мать и дети»: оппоненты власти в стремлении к прогрессу и свободе не знают меры. Подпись под рисунком гласит: «Русские “свободные дети”, чтобы перерядить свою мать-Родину, озорно и грубо ее обдирают и грязнят» (Будильник. 1906. № 1. С. 1).

Наконец, легитимация власти предполагает легитимацию сообщества и государства, от имени которых она говорит. Использование материнского символа играло важную роль в «способах воображения» (если пользоваться терминологией Б. Андерсона) Российской империи, благодаря которым она воспринималась ее подданными как легитимное политическое целое, их связь с ней — как органическая и неразрывная, а их деятельность на благо страны — как долг каждого. Тот канонический образ России-матушки, о котором шла речь выше, также служил легитимации империи, ассоциируя ее в визуальном дискурсе с такими чертами, как достоинство, миролюбие, справедливость, ум, целомудрие, верность православию, величие, здоровье, сила.

Материнский образ страны используется на протяжении всей истории России не только в легитимации власти, но и в ее делегитимации. Вероятно, первым случаем эксплуатации этого образа в данном контексте стали слова князя Андрея Курбского о сторонниках Ивана Грозного: «Прогрызли они чрево у матери своей, святой русской земли, что породила и воспитала их поистине на беду свою и запустение!» [Курбский, 1986: 319]. В народническом дискурсе XIX в. «матушка-Русь» становится символом оппозиции государству (которое к тому же после Петровских реформ нередко ассоциируется с чем-то чуждым в национальном плане, западным по самой своей сущности; см. подробнее: [Рябов, 2007]).

Период первой русской революции становится временем визуального оформления этой идеи. Образ России как женщины, угнетаемой царизмом, воспроизводится во многих журналах (напр.: «Голгофа» (Секира. 1906. № 7. С. 5); «Не видать ли?» (Нагаечка. 1905. № 4. С. 10); «Кажется, успокоилась» (Вампир. 1906. № 1. С. 1)). Этот образ тиражировался и в революционной поэзии (напр.: [Крамольник, 1906: 5]). Любопытно, что даже журнал «Скандал», основная часть материалов которого носила откровенно эротический характер, также, очевидно, считал необходимым помещать материалы, посвященные революционному освобождению России-матушки (см., напр.: [Л. К., 1906: 7]).

Тем самым революционный дискурс оспаривал такое значимое положение политической мифологии империи, как идею заботы Царя-батюшки о России-матушке; делегитимация осуществляется за счет деконструкции тех форм легитимации, которые эксплуатируют сторонники власти, привлекая материнский символ страны. Соответственно еще одним приемом делегитимации выступало разрушение образа правителя как защитника России от внешних врагов, и поражение в войне с Японией было использовано для демонстрации того, что власть оказывается неспособной защитить Родину-мать. Показателен в этом плане рисунок из журнала «Гном», посвященный, вероятно, реакции общества на неудачи российского флота (прил., ил. 2). В сопровождающем рисунок тексте «милая многострадальная Родина-мать» наделяется такими характеристиками, как «заплаканная», «забитая», «поруганная», «разоренная» [Христос воскрес!, 1906: 3]. Причиной ее печали является и внутриполитическая ситуация. «Пусть растворят тюрьмы, где томятся мои дорогие сыны», — говорит она (что не могло не напоминать русскому читателю известный пассаж из «Хождения Богородицы по мукам» [Рябова, 1996]).

Таким образом, один модус делегитимации власти предполагает борьбу за обладание материнским символом, за право говорить от его имени. Другой был связан с деконструкцией самого материнского образа России — прежде всего при помощи утверждения о том, что силы реакции используют его для разжигания настроений великодержавного шовинизма и подавления революции. При этом «Родина» была промаркирована как излюбленный образ черносотенцев. Так, журнал «Бомбы» печатает пародийное «взывание патриотов», обращенное к «господам любителям российской Родины», в котором есть такие слова: «Дорогая наша Русь-матушка погибает! Злые люди иноплеменные, инорожденные и окраинные ведут к ее ослаблению» [Взывание… , 1906: 7]. Похожий прием используют «Стрелы», помещая письмо, якобы написанное «черносотенцем Фомой Краснорожим», уверяющим своих родителей: «А мы за Рассеюшку-матушку постоим и под студентом быть не хочем, а хочем под своим начальством» [Письмо черносотенца… , 1906: 5]. Безо всякого пиетета Россия изображается в визуальном дискурсе: на многих карикатурах она предстает старой, больной, некрасивой, невежественной женщиной.

«Родина-мать» в революционной карикатуре 1917 г. Революционные события 1917 г. происходили в условиях участия России в Первой мировой войне; в военном дискурсе материнский символ страны использовался самым активным образом, и царская власть позиционировала себя защитницей России от внешнего врага [Riabov, 2014]. Даже отречение царя было представлено как продиктованное его заботой о благе России. «Нет такой жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки-России. Посему я готов отречься от престола…» — такие слова содержала телеграмма, подготовленная Николаем II для М. Родзянко, председателя Государственной думы (2 марта 1917 г.) [Спиридович, 1962: 296]. Россия как мать и защита ее как сыновний долг — эти сюжеты по-прежнему занимали заметное место в военной пропаганде. Сравнительно новым способом легитимации в условиях войны стало более частое обращение к идее России как общей матери всех народов империи. Так, известный журналист подчеркивал: «Локоть к локтю поляк, русский, еврей, латыш, грузин и татарин. Несть эллина и несть иудея. Все — дети общей родины» [Немирович-Данченко, 1914: 95], а в Декларации русских немцев, принятой в начале войны, было заявлено: «Мы, немцы, населяющие Россию, всегда считали ее своей матерью, своей родиной…» [Историческое заседание… , 1914: 78].

Среди приемов делегитимации монархии обращает на себя внимание активная эксплуатация мифологии иерогамии. История отечественной оппозиционной мысли отмечена различными приемами деконструкции этой мифологии. Прежде всего, правитель показывается как насильник, а не законный супруг России-матушки; тем самым он лишается права говорить от ее имени. Так, характеризуя Петровские реформы, славянофил И. Аксаков обозначает их как «изнасилование» Русской земли государством-царем [Аксаков, 1992: 265—266]. Помимо метафоры изнасилования, оппоненты власти используют метафору импотенции: поскольку политическое лидерство правителя подразумевает эталонный характер его маскулинности как символического супруга страны, постольку оппозиционная пропаганда для десакрализации власти стремится эксплуатировать различные формы его символической демаскулинизации. В революционном дискурсе 1905 г. отзвуки данных приемов деконструкции мифологии иерогамии также были заметны. Правда, объектом критики выступал не Николай II, а скорее власть как таковая. В частности, на карикатуре А. Баркова из журнала «Шут» премьер-министр С. Витте пытается заключить в объятия Россию, на лице которой — испуг и отвращение (Шут. 1906. № 11а. С. 1); см. также карикатуру «Медовый месяц Витте» (Сигнал. 1905. № 3. С. 1). Теперь же мишенью критики становится личность Николая II. В исследовании Э. Хэминуэй анализируется одна из политических сказок 1917 г., которая начинается словами: «Жила-была богатая вдова, с красивым лицом и здоровым телом, не старая и не молодая, и звали ее Россия-матушка». В этой сказке Колька Кабатчик, наряду с Прошкой Большевиком и Прошкой Меньшевиком, — всего-навсего один из сыновей России-матушки, но никак не муж [Hemenway, 1997: 103].

Неспособность Николая II быть супругом сакрального тела народа, России-матушки, демонстрируется и через его неспособность быть достойным мужем императрицы, чему были призваны способствовать слухи о романе Александры Федоровны с Г. Распутиным. Сатирическая графика внесла заметный вклад в продвижение этой идеи в массы. «По всей России к моменту революции ходило множество похабных рисунков. <Среди> этих граффити — “Семья”: бородатый мужик (Распутин), в его объятиях две крутобедрые красавицы (царица и Аня) и все это на фоне бесстыдно отплясывающих девиц (великие княжны)» [Радзинский, 1993: 133] (другие примеры подобных рисунков см.: [Евстигнеева, 1968: 137; Колоницкий, 2010: 319]).

В целом во время Февральской революции народнический дискурс угнетенной Родины активно используется для ниспровержения старой власти и легитимации новой. В одной из публикаций этого периода говорится: «За что же полюбил А. Ф. Керенский свою мать-Россию? Полюбил он ее пылкой сыновней любовью прежде всего за те страдания, которым целые века подвергали нашу мать-Россию ее наследственные мучители самодержавные цари и их сторожевые псы-опричники» [Кирьяков, 1917: 287]. Россия теперь представлена в виде женщины, разрывающей оковы (в частности, на жетонах, которые носили сторонники революции [Riabov, 2014]); активно эксплуатирует этот образ сатирическая графика (см., напр.: «Светлое России воскресение» (Будильник. 1917. № 14/15. С. 8—9)).

Со временем, однако, очарование революцией исчезает и образ освобожденной России-матушки перестает вдохновлять современников. В. Розанов так описывает распространенное восприятие России в период падения царского режима: «Да, уж если что “скучное дело”, то это — “падение Руси”. <…> ...Шла пьяная баба, спотыкнулась и растянулась. Глупо. Мерзко. “Ты нам трагедий не играй, а подавай водевиль”» [Розанов, 1990: 396]. «Вечно-женственное» вдруг оказалось «вечно-бабьим», и в оценке происходящего у многих заметна изрядная доля мизогинии. Это разочарование можно проиллюстрировать карикатурами М. Бобышова и Б. Антоновского под названием «Дева Революция». Та, о которой грезили и которую воображали как юную прекрасную деву, оказалась в действительности вульгарной и немолодой «бабой» (Бич (Петербург). 1917. № 28. С. 1, 16).

Новый импульс развитию материнской метафоры России придало противостояние с большевиками. Образ Родины-матери, которой грозит опасность со стороны этой политической силы, занимал центральное место в листовках, распространяемых осенью 1917 г. [Hemenway, 1997: 115—116]. Большевики как «угнетатели матушки России», «наемники Кайзера», «палачи» — эти сюжеты активно используются в сатирической графике. Любопытно, как обыгрывается в анти-большевистском дискурсе идея иерогамии. Карикатура Б. Антоновского «Роман Ленина и России», опубликованная в «Новом сатириконе» в июле 1917 г., изображает настойчивые ухаживания В. Ленина за дородной женщиной в русском национальном костюме; ребенок, появившийся на свет в результате этого романа, рождается в кайзеровском шлеме (Новый сатирикон. 1917. № 27. С. 16).

После Октябрьской революции идея борьбы с большевиками как сражения с врагами Родины-матери занимает важное место в Белом движении. Революция как казнь России-матушки — такой рисунок был опубликован в «Новом сатириконе» (прил., ил. 3); тот же журнал изображает Россию в виде женщины, распинаемой на кресте германским офицером и российским предателем («Легкая работа» К. Груса (Новый сатирикон. 1918. № 5. С. 1)).

Образ распятой большевиками России-матушки был достаточно распространен; так, он нашел отражение в строках «Русской Голгофы» (1920) С. Бехтеева, чья поэзия пользовалась популярностью среди сторонников Белой идеи: «И воинство с “красной звездою”, / Приняв роковую печать, / К кресту пригвождает с хулою / Несчастную Родину-мать!» [Бехтеев, 1920].

Таким образом, в делегитимации Советской власти материнский символ Родины играл важную роль. Что же касается большевиков, то они практически не используют его в позитивном значении. О. Файджес и Б. Колоницкий, анализируя, как претенденты на власть боролись за право контролировать символическую систему революции, предлагают различать «язык включения» и «язык исключения» в России 1917 г.; первый характерен для дискурса народнического, второй — для большевистского [Figes, Kolonitskii, 1999: 116]. Очевидно, «Россия-матушка» как символ народного объединения большевикам была не нужна. Их дискурс делегитимации власти был построен на деконструкции образа Родины. Об отношении большевиков к исследуемому символу могут свидетельствовать слова из статьи М. Кольцова, опубликованной в «Правде» в 1934 г. Подчеркивая отличия Советской Родины от «старорежимной» России-матушки, автор приводит высказывание некоего отца Аркадия, законоучителя реального училища: «Убережем белоснежную отчизну от прикосновения нечистых рук инородцев, внешних и внутренних. Возлюбите православную нашу родину, как любит она вас… лелея сосцами своими под скипетром обожаемого монарха и царской семьи». Между тем, пишет Кольцов, не покидало ощущение, что к «сосцам» прильнули помещики, купцы, фабриканты. «Слова “родина” и “отечество” стояли в одном строю постылых, всем чуждых слов, там же, где “самодержавие”, “исполать”, “в бозе почил”, “августейший”», — заключает он [Кольцов, 1934].

В качестве важнейшего символа коллективной идентичности, заменившего «Россию-матушку», большевики использовали фигуру рабочего [Bonnell, 1997: 24]. Показательно, что еще на рисунке периода первой русской революции «Заключение союза», опубликованном в близком большевикам журнале «Свисток», изображен рабочий с женщиной в красных одеждах — однако это не Россия, а Марианна как символ свободы (прил., ил. 4).

Поскольку исследуемый образ в дальнейшем использовался белогвардейцами и имел прочные ассоциации с идеологией и мифологией царизма, то он не мог вызывать симпатий у новой власти. Действительно, само понятие родины было изъято из политического языка СССР до 1934 г., когда оно возрождается в дискурсе «Советской Родины-матери» [Рябов, 2007: 176—177, 183—187]. Советская культура создавала символику, которая должна была исключать символы прежнего, эксплуататорского строя (именно этим объясняется, например, чрезвычайно отрицательное отношение к образу орла [Bonnell, 1997: 196]), а также — в силу классовой, а не национальной природы коммунистической идеологии и советского государства — элиминировать символы национальные.

Попробуем подвести итоги. В революционные события начала века были вовлечены различные ресурсы, в том числе и символический. Материнский символ России занимал среди них заметное место, что получило отражение и в сатирической графике. «Родина-мать» выступала важным фактором легитимации власти: этот символ включали в обоснование идеи монархии как священного брака Царя-батюшки и России-матушки, в легитимацию России как общей матери подданных империи, в позиционирование власти в качестве защитницы Родины от внешних врагов, в дискредитацию революционеров как предателей, ее неверных детей. Важную роль в легитимации играли визуальные средства, при помощи которых Россия наделялась положительными характеристиками, а ее враги — отрицательными.

Вместе с тем революционный дискурс включает символ и в делегитимацию власти; различимы два модуса делегитимации (которые можно привязать к определенной политической партии лишь с известной долей условности). Символическая борьба за обладание этим символом, за право говорить от его имени характерна для одного из них, который связан с народнической идеологией; Родина-мать была здесь представлена как жертва государства. Другой модус, в большей степени связанный с либеральным и большевистским дискурсами, предполагал по преимуществу девальвацию данного символа.

Эти тенденции заметны в визуальной риторике всех трех революций. Если же говорить о динамике, то прежде всего нарастает тенденция снижения образа Николая II и монархии вообще. Однако и образ России становится все менее привлекательным, происходит его определенная десакрализация (кроме того, очевидно, демократизация жизни российского общества за исследуемый период способствовала и более демократичному изображению аллегории России [Аксёнов, 2015]). В остальном отмеченные формы активно используются и в сегодняшней России, где символ Родины-матери по-прежнему является важным ресурсом легитимности власти [Riabov, Riabova, 2014].

Примечания:

¹ Отзвуки идеи священного брака «Царя-батюшки» и «России-матушки» можно найти и в ритуалах Московской Руси [Hubbs, 1988: 188—189].
² Еще в текстах петровского времени можно обнаружить использование подобного приема легитимации власти при осуждении политики гетмана И. Мазепы — «нового Иуды», «второго Каина». Россия в одном из произведений Стефана Яворского произносит следующие слова: «Аще бы ми врагъ поносил сугубо, / Претерпела бы казни его любо. / Но от своего чада прелюбима / О, коль матери язва нестерпима!» [Стефан Яворский, 1970: 268].

(с) О. В. Рябов. «Родина-мать» в революционной карикатуре начала XX в.: легитимация и делегитимация власти