Брайан Уорд-Перкинс: Падение Рима и конец цивилизации. Глава I
Предуведомление переводчика
Выбор именно этой книги в качестве моего дебюта на поле перевода исторических трудов вообще и трудов по истории Древнего Рима в частности достаточно случаен. Я склонен полагать, что любители истории, глубже погруженные в тематику, смогли бы привести значительное количество доводов за перевод именно этой работы (а, возможно, и против), но я руководствовался исключительно одним-единственным фактором — Уорд-Перкинс противостоит популярной концепции мирной трансформации Западной Римской империи и плавного перетекания всё того же Рима в новое качество, каковая концепция кажется лично мне очень хорошо рифмующейся с прославлением современного варварства на современном Западе. Примеры этого варварства и его прославления приводить, уверен, нет нужды.
Действительно ли Рим пал?
Октябрьским вечером 1764 года, после нескольких опьяняющих дней посещения руин Древнего Рима, Эдвард Гиббон, "сидя в размышленьях средь руин Капитолия", задумал написать историю упадка и падения Вечного города. Величие древнего Рима и печаль, навеваемая его развалинами, пробудили в нём любопытство и, дав пищу его воображению, посеяли семена грандиозного исторического предприятия. Восхищение Гиббона распадом мира, распадом, буквально высеченном в камне, неудивительно — глубоко в душе европейца лежит тревога: если пал Рим, то не случится ли тоже самое и с самой гордой из современных цивилизаций?
Со времён Гиббона и до недавних дней мало кто ставил под сомнение вековечную убеждённость в уходе древнего мира, а именно факт того, что высшая точка, достигнутая человеком — цивилизация Греции и Рима на Западе была уничтожена вторжением врагов в течение V века нашей эры. Захватчики, которых римляне называли просто «варвары», а современные учёные более благожелательно именуют «германскими народами», вторглись в империю через границы по Рейну и Дунаю, положив начало процессу, приведшему к распаду не только римской политической структуры, но самого римского уклада жизни.
Первым народом, вступившим в империю «в силах тяжких» были готы, которые в 376 году переправились через Дунай, спасаясь от кочевников гуннов, недавно объявившихся в степях Евразии. Первоначально готы угрожали только восточной части империи (на тот момент власть в стране была разделена между двумя соправителями, один из которых находился на Западе, а другой — на Востоке)
Два года спустя, в 378, они нанесли кровопролитное поражение восточной армии империи в битве при Адрианополе, ныне город Эдирне в Турции, недалеко от границы с Болгарией.
Тем не менее в 401 году подвергнуться вторжению настала очередь Запада, когда большая армия готов покинула Балканы и вступила в северную Италию. Это событие положило начало периоду значительных трудностей для Западной Римской империи, которые ещё и усилились в самом конце 406 года, когда три племени: вандалы, свевы и аланы переправились в Галлию через Рейн. С тех пор в границах западной империи постоянно находились армии германцев, постепенно приобретающие всё большую власть и захватывающие всё большие территории — в частности, вандалы смогли в 429 году пересечь Гибралтарский пролив и к 439 захватить столицу римской Африки.
В 476 году, семьдесят пять лет спустя после первого появления готов в Италии, последний римский император на Западе, молодой человек, метко прозванный Ромул Августул (лат. Romulus Augustulus букв. Ромул «мелкий Август») был свергнут и отправлен в изгнание. Запад отныне управлялся независимыми германскими королями.
Напротив, Восточная Римская империя (которую часто называют Византийской) устояла, несмотря на удары готов, а позднее гуннов. Более того, в 530-х годах восточный император Юстиниан оказался достаточно силён для того, чтобы вторгнуться на германский Запад, захватить африканское королевство вандалов в 533 году и начать отвоевание итальянского королевства остготов двумя годами позднее, в 535. Византийская империя погибла лишь в 1453 году, когда её столица и последний бастион — Константинополь пал под натиском армии султана Мехмеда Завоевателя.
Согласно общепринятом взгляду на вещи, распад военной и политической власти Рима на Западе приблизил конец цивилизации. Утончённость древности умерла, оставив западный мир в тисках Тёмных веков — материальной и интеллектуальной нищеты, из которой ему с огромным трудом удалось выбраться. Современник Гиббона, шотландский историк Уильям Робертсон, выразил эту точку зрения в 1770 году в достаточно энергичной манере. Тем не менее его слова рисуют именно ту картину Тёмных веков, что приобрела немалую популярность:
«Менее чем через столетие после того, как варварские народы обосновались на завоёванных ими землях, всё влияние знания и цивилизованности, распространённых римлянами в Европе, исчезло. Не только изящные искусства, стоящие на службе роскоши и ей питаемые, но и множество практических наук, без которых жизнь едва ли может считаться комфортной, были забыты или утрачены.»
Иными словами, с падением империи искусство, философия и работающая канализация прекратили своё существование на Западе.
Я родился и вырос в Риме, сердце империи, в окружении тех же руин прошлого величия, что сподвигли Гиббона на написание его труда; мой отец был археологом античности, чей основной интерес составляли технические и архитектурные достижения римлян и поэтому, совершенно естественным образом, я всегда размышлял в духе основных идей работы Робертсона. С ранней юности мне было известно о том, что древние римляне возводили различные сооружения с таким размахом и мастерством, о которых много веков после падения империи можно было только мечтать. В древнем Риме было одиннадцать акведуков, доставлявших в город воду с расстояния до 59 миль (приблизительно расстояние от Оксфорда до Лондона), местами на арках в 100 футов высотой; шестнадцать массивных колонн портика Пантеона — это монолиты в 46 футов высотой, с огромным трудом вырубленные в каменоломнях глубоко в восточных пустынях Египта, а затем доставленные к Нилу и перевезённые за сотни миль в столицу империи. Очень трудно не впечатлиться подобными достижениями, особенно с учётом того, что подобные вещи, хоть зачастую и в уменьшенном масштабе, встречаются во всех провинциях империи. Взять те же Помпеи с их мощёными улицами, отделёнными от мостовой по высоте тротуарами, общественными банями и множеством фонтанов — или же сотни похожих римских городов, что производят по-своему более глубокое впечатление, нежели напыщенное величие Рима. Несмотря на моё детство, древние римляне мне никогда особенно не нравились — слишком часто они кажутся мне заносчивыми и самодовольными, я гораздо больше сопереживаю беспорядочному и тяжёлому миру постримских времён. С другой стороны, для меня всегда было само собой разумеющимся, что римляне были способны творить невероятные вещи, которых не могли повторить много сотен лет после гибели империи.
Изгоняя Катастрофу
В связи с этим для меня было неожиданностью обнаружить значительно более спокойный взгляд на конец империи, в последние годы распространяющийся в англоязычном мире. Интеллектуальным гуру этого движения является блестящий историк и стилист Питер Браун, опубликовавший в 1971 году книгу "Мир поздней античности". В своём труде он дал определение новому периоду, который назвал "поздняя античность". В его трактовке он начинается с 200 года нашей эры и продолжается вплоть до восьмого века и характеризуется не распадом Римской империи, а оживлёнными дискуссиями о религии и культуре. Как впоследствии писал сам Браун, в книге ему удалось рассказать об истории этих столетий «не ссылаясь на происходящую катастрофу и не прерываясь ни на мгновение, чтобы вставить несколько дежурных фраз, отдающих дань общепринятому представлению об "упадке"» "Упадок" был изгнан и заменён "религиозной и культурной революцией", что началась во времена поздней империи и длилась ещё долго после неё. Эта точка зрения оказала значительный эффект на научное сообщество, особенно в Соединённых Штатах, где Браун живёт и работает в настоящий момент. Недавнее "Руководство по поздней античности" опубликованное издательством Гарвардского университета, просит читателя «рассматривать время между 250-м и 800-м годом как особенный и достаточно важный период истории, значимый сам по себе», а не как «историю распада некогда славной цивилизации, достигшей высшей ступени развития.» Это смелый вызов общепринятому представлению о темнеющих небесах и сгущающемся мраке распадающейся империи.
Влияние этого нового мышления было, правда, неодинаковым. Среди широких слоёв читателей мрачный послеримский "Тёмный Век" кажется вполне себе живым и здоровым. Исторические романы Бернарда Корнуэлла об этой эпохе — международные бестселлеры; аннотация к роману "Зимний король" описывает мрачную, но героическую сцену:
В эпоху Тёмных веков легендарный воин сражается за объединение Британии...
Артур (а это именно он) — закалённый в боях военачальник, живущий в деревянных палатах на территории Британии, описания которой говорят нам о том, что она мужественна, угрюма и определённо в упадке. В одной из сцен остатки полуразвалившейся римской мозаичной мостовой разрушаются ещё больше, когда воины тёмных веков стучат копьями по полу, одобряя решения своих вождей.
Тем не менее среди историков влияние новой концепции поздней античности оказалось заметным — особенно в части того, как теперь репрезентуется конец Римского мира. В языке, используемом для описания послеримских времён, произошли значительные изменения. Такие слова как "падение" и "кризис", использование которых предполагает наличие проблем в конце имперского периода, бывшие столь привычными для 90-х годов XX века, в значительной мере исчезли из лексикона историков, будучи вытеснены нейтральными терминами, такими, например, как "переход", "изменение" и "трансформация". Например, финансируемый Евросоюзом масштабный проект исследования периода с 300-го по 800-й год принял в качестве названия словосочетание «Трансформация Римского мира». Здесь нет ни единого намёка на "упадок", "падение" или "кризис" да и вообще на какой-либо "конец" Римского мира. Слово "трансформация" предполагает, что Рим продолжил бытовать, хотя и преобразовался постепенно в иную, совершенно не обязательно "низшую" форму. Предлагаемая картина рисует нам живой организм, эволюционирующий для того, чтобы приспособиться к новым условиям. Эта концепция далека от традиционной точки зрения, состоящей в том, что катастрофа уничтожает великолепного римского динозавра, оставляя в живых несколько крошечных млекопитающих тёмного века, которые в ближайшие столетия крайне медленно эволюционируют в утончённых существ эпохи Возрождения.
Приспосабливаясь к варварам
Параллельным путём, двигаясь примерно в том же направлении, некоторые историки последних десятилетий подвергли сомнению также и посыл о том, что распад Римской империи на западе был вызван насильственным вторжением врагов. Точно также как "трансформация" стала модным словечком для обозначения культурных изменений в означенный период, так и слово "приспособление" обрело популярность для обозначения того, как люди из-за пределов империи стали жить в ней и править ею.
И здесь привычная уверенность ставится под сомнение. Согласно традиционным воззрениям, Запад был просто-напросто наводнён враждебными "волнами" германских народов
Долгосрочные последствия этих вторжений, по правде говоря, репрезентовались очень по-разному, сильно завися от национальности и точки зрения отдельных историков. Некоторые из них, в особенности из латинских стран, говорили об абсолютной разрушительности вторжений.
По мнению других, благодаря им произошло вливание свежей крови свободолюбивых германцев в упадочную империю — ярким примером этого типа мнений служит высказывание немецкого философа XVIII века Иоганна Готфрида Гердера:
«Умирающий Рим веками лежал на смертном одре...одре, простирающимся на весь мир...который...не в состоянии был оказать ему никакой помощи, кроме как ускорить его гибель. Варвары пришли исполнить эту задачу; гиганты Севера, которым обессилевшие римляне казались карликами; они разорили Рим и вдохнули новую жизнь в теряющую силы Италию.»
Но несмотря на оживлённые дебаты о долгосрочных последствиях вторжений, до недавнего времени мало кто всерьёз сомневался, что захват власти германцами сопровождался насилием и разрушениями. Напротив, для некоторых хорошенькое кровопускание представлялось неким очистительным опытом. В своей книге, написанной для детей, английский историк XIX века Эдвард Фримен решительно защищал ту жестокость, с которой его англосаксонские предки уничтожили романо-британцев, предков валлийцев:
«В конце-концов то, что наши предки таким образом убили или изгнали всех, кого они обнаружили в этой земле, оказалось к лучшему...[поскольку в противном случае] я не думаю, что мы когда-либо стали столь свободным и великим народом, каковым мы являемся на протяжении многих веков.»
В то время как дети викторианской Англии, вполне вероятно, наслаждались прозой Фримена, весьма любопытно было бы узнать, что по этому поводу думали в Уэльсе.
Не удивительно, что образ насильственно-разрушительного германского вторжения был крайне популярен в первые послевоенные годы. Но уже во второй половине двадцатого века, когда Западная Европа обрела мир и спокойствие, взгляды на захватчиков значительно смягчились и стали более позитивными.
Король-воин снял шлем, демонстрируя, что он мудрый и даже добрый мужчина средних лет, а не тестостероновый головорез
Для примера, книга под названием «Германские вторжения: сотворение Европы AD 400-600» 1975 года издания, не ставит под сомнения реальность вторжений, но изображает их как позитивную силу, сформировавшую современную Европу.
Однако в последнее время некоторые историки пошли гораздо дальше. В частности, речь идёт о канадском историке Уолтере Гоффарте, который в 1980 году бросил вызов самой идее "вторжений пятого века". Он утверждал, что германские племена оказались выгодоприобретателями изменения римской военной политики. Вместо продолжения бесконечной борьбы с целью сдерживания, римляне решили встроить их в империю с помощью хитроумного и эффективного механизма.
Новоприбывшим даровались доля от налоговых поступлений и право селиться в пределах римских границ; взамен они прекращали свои нападения и обращали свою энергию на поддержание римской мощи, сохранение которой отныне было к их выгоде. По сути, они стали силами обороны Рима:
«У Империи...были дела поважнее, чем постоянная бесплодная борьба с иноземцами, которым вполне можно было найти достойное применение»
Гоффарт прекрасно знал, что иногда римляне и германские новосёлы в буквальном смысле воевали между собой, но, по его утверждению:
«...пятый век менее знаменателен вторжениями варваров, нежели их инкорпорацией в структуры Запада.»
В одном из своих запоминающихся заявлений он подытожил свою аргументацию:
«То, что мы называем падением Западной Римской империи есть не что иное, как творческий эксперимент, вышедший из-под контроля.»
Рим действительно пал, но лишь потому, что собственноручно передал власть, а не потому, что был захвачен.
Подобно новой позитивной звучащей "поздней античности", идея того, что германские вторжения на самом деле являлись мирным приспособлением была воспринята по-разному. Мир в целом, по всей видимости, остался вполне удовлетворён драматическим "Падением Римской империи", совершившимся в виде яростной и жестокой схватки между захватчиками и захватываемыми.
Однако новое мышление определённо повлияло на историков, особенно в части общего представления о германских поселениях. Например недавно выпущенный в Европе фолиант о первых послеримских государствах озаглавлен как «Королевства Империи: интеграция варваров в поздней античности». Здесь нет ни единого намёка на вторжение или принуждение, ни даже на сам факт того, что Римской империи пришёл конец; вместо этого явно предполагается, что пришельцы легко вписались в длящийся и развивающийся римский мир.
Справедливости ради стоит отметить, что и сам Гоффарт признавал: его рассказ о мирном приспособлении не содержит полной картины происходившего — иногда германские пришельцы попросту захватывали нужные им земли силой. В конце концов он прямо заявил, что позднеримский эксперимент с покупкой силовой поддержки "немного вышел из-под контроля". Но в подобные тонкости, похоже, уже не вдаются авторы некоторых недавних работ, в которых теорию мирного приспособления представляют как универсально применимую модель для объяснения конца Римской империи.
Например, два выдающихся американских историка недавно заявили, что поселения варваров возникли «естественным, органичным и в целом эйреническим способом», а также сообщили, что не согласны с теми историками, которые «всё ещё демонизируют варваров и видят проблему в варварских поселениях», другими словами, с теми, кто по-прежнему верит в неприглядное насильственное вторжение. Как человек, убеждённый в том, что приход германских народов был крайне неприятен для населения Римской империи, и в том, что долгосрочные последствия распада империи оказались крайне драматичными, я считаю себя обязанным оспорить подобные заявления.