МСЧ-126
Медико-санитарная часть №126 города Припяти. Подборка материалов.
- Белоконь Валентин Петрович, врач скорой помощи
- Бугарь Александр Алексеевич, хирург
- Джулай Людмила Васильевна, медсестра
- Леоненко Виталий Александрович, главврач МСЧ-126
Белоконь Валентин Петрович — врач скорой помощи
Двадцать пятого апреля в двадцать часов я заступил на дежурство. На Припяти работает одна бригада «Скорой помощи» — врач и фельдшер. А машин «скорых» у нас всего шесть.
Когда было много вызовов, мы разделялись: фельдшер гонял к «хроникам» — если надо сделать укол, а врач — на сложные случаи и детские. В то дежурство работали мы раздельно, вроде бы двумя бригадами: фельдшер Саша Скачок и я. Диспетчером была Маснецова. И вот с этих восьми часов вечера как-то все поехало, понеслось с удивительной быстротой. Нет, вначале все спокойно было на атомной станции, но неспокойно по городу. Я ездил все время, практически не выходил из машины. Вначале была какая-то пьянка, кто-то там выбросился из окна, нет, не погиб, абсолютно здоровый, но пьяный в дым... Потом детские вызовы были, к бабуле одной ездили, и потом где-то вечером, часам к двенадцати — я хорошо запомнил, потому что ночь была сумбурная, — поступил вызов: мальчик тринадцати лет с бронхиальной астмой, затянувшийся приступ. А затянулся он потому, что звонил сосед и не указал номера квартиры. Я выехал на проспект Строителей, а уже полночь и домина большой. Посмотрел, походил-походил — никого. Что делать? Не будешь же всех будить. Уехал.
Приехал, Маснецова говорит: «Звонили, уже указали номер квартиры». Я опять туда, приезжаю — на меня сосед ругается, что поздно приехал. Я говорю: «Так и так, не знал номера». А он: «А вы должны знать». А я честно не знал, впервые к этому мальчику ездил. Дома этот сосед давил на меня, чуть ли не лез в драку, я тогда спустил мальчика в салон «РАФа» и ввел внутривенно эуфиллин. А сосед все грозил пожаловаться на меня...
Вот когда мы возвращались к себе в больницу — а ехали мы с водителем Анатолием Гумаровым, он осетин, ему лет тридцать, — мы увидели ТО. Как это было? Ночью едем, город пустой, спит, я рядом с водителем. Вижу две вспышки со стороны Припяти, мы сначала не поняли, что с атомной. Мы ехали по Курчатова, когда увидели вспышки. Подумали, что это зарницы. Потому что крутом дома, мы атомной станции не видели. Только вспышки. Как молнии, может, чуть больше, чем молния. Грохота мы не услыхали. Мотор работал. Потом на блоке нам сказали, что жахнуло здорово. И наша диспетчер слыхала взрыв. Один, а потом второй сразу же. Толя еще сказал: «Зарницы не зарницы, не пойму». Он сам охотник, поэтому его немножко смутило. Ночь была тихая, звездная, ничего такого...
Когда приехали в медсанчасть, диспетчер говорит, что был вызов. Мы приехали в час тридцать пять минут. Поступил вызов на атомную, и фельдшер Саша Скачок уехал на АЭС. Я спросил у диспетчера: «Кто звонил, что за пожар?» Она толком не сказала ничего — надо мне ехать, не надо. Ну и решили от Саши дождаться информации. В час сорок — сорок две перезвонил Саша, сказал, что пожар, есть обожженные, нужен врач. Он был взволнован, никаких подробностей, и повесил трубку. Я взял сумку, взял наркотики, потому что есть обожженные, сказал диспетчеру, чтобы связалась с начальником медсанчасти. Взял с собой еще две машины пустых, а сам поехал с Гумаровым.
До атомной хода «рафиком» — минут семь — десять по прямой.
Мы выехали той дорогой, которая идет на Киев, а потом повернули налево на станцию. Вот там я и встретил Сашу Скачка — он ехал навстречу нам в медсанчасть, но «рафик» его был с маяком включенным, и я не стал их останавливать, потому что раз с маяком — случай неординарный. Мы поехали дальше на станцию.
Ворота, стоит охрана, нас прапорщик встретил: «Куда едете?» — «На пожар». — «А почему без спецодежды?» — «А я откуда знал, что спецодежда нужна будет?» Я без информации. В одном халате был, апрельский вечер, тепло ночью, даже без чепчика, без ничего. Мы заехали, я с Кибенком встретился.
Когда с Кибенком разговаривал, спросил у него: «Есть обожженные?» Он говорит: «Обожженных нет. Но ситуация не совсем ясна. Что-то моих хлопцев немножко подташнивает».
Пожар фактически уже не был виден, он как-то по трубе полз. Перекрытие рухнуло, кровля…
Мы беседовали с Кибенком прямо у энергоблока, где пожарные стояли. Правик, Кибенок — они тогда двумя машинами подъехали. Правик выскочил, но ко мне не подходил, а Кибенок был возбужденный немного, взвинченный.
Саша Скачок уже забрал со станции Шашенка. Его хлопцы вытащили. Обожженного, на него балка рухнула. Он умер в реанимации двадцать шестого утром.
Дозиметров у нас не было. Говорили, что есть противогазы, есть защитные комплекты, но ничего этого не было, не сработали…
Мне надо было по телефону позвонить, Кибенок сказал, что и ему надо связаться с начальством, и тогда я поехал на АБК — административно-бытовой корпус метрах в 80 от блока. Машины запарковал на кругу, одна машина чуть ближе к блоку стояла. А ребятам сказал: «Если нужна помощь — я здесь стою».
Тревогу я ощутил по-настоящему, когда увидел Кибенка, а потом возле административного корпуса — ребят из эксплуатации. Они выскакивали из третьего блока и бежали к административному корпусу — ни у кого толком ничего не узнаешь.
Двери здравпункта были заколочены…
Позвонил в центральный щит управления. Спрашиваю: «Какая обстановка?» — «Обстановка неясная, оставайтесь на месте, оказывайте помощь, если надо». Потом позвонил к себе в медсанчасть. Там уже был замначальника Печерица Владимир Александрович.
Я сказал Печерице, что видел пожар, видел обрушенную кровлю на четвертом энергоблоке. Это было что-то около двух часов ночи. Сказал, что волнуюсь — приехал сюда, никакой работы пока не делаю, а город-то весь на мне висит. Могут же быть срочные вызовы. Еще я сказал Печерице, что пока пораженных нет, но пожарные говорят, что подташнивает. Начал вспоминать военную гигиену, вспоминать институт. Всплыли какие-то знания, хотя казалось, что все забыл. Ведь как у нас считали? Кому она нужна — радиационная гигиена? Хиросима, Нагасаки — все это так далеко от нас.
Печерица сказал: «Оставайся пока на месте, минут через пятнадцать-двадцать перезвонишь, мы скажем тебе, что делать. Не волнуйся, мы на город дадим своего врача, вызовем». И буквально тут же ко мне подошли трое, по-моему командированные, привели парня лет восемнадцати. Парень жаловался на тошноту, резкие головные боли, рвота у него началась. Они работали на третьем блоке и, кажется, зашли на четвертый… Я спрашиваю — что ел, когда, как вечер провел, мало ли от чего может тошнить? Замерил давление, там сто сорок или сто пятьдесят на девяносто, немного повышенное, подскочило, и парень немного не в себе, какой-то такой… Завел его в салон «скорой». В вестибюле нет ничего, там даже посадить не на что, только два автомата с газированной водой, а здравпункт закрыт. А он «заплывает» у меня на глазах, хотя и возбужден, и в то же время такие симптомы — спутанная психика, не может говорить, начал как-то заплетаться, вроде принял хорошую дозу спиртного, но ни запаха, ничего… Бледный. А те, что выбежали из блока, только восклицали: «Ужас, ужас». Психика у них была уже нарушена. Потом ребята сказали, что приборы зашкаливают. Но это позже было.
Этому парню сделал я реланиум, аминазин, что-то еще, и сразу же, как только я его уколол, еще трое к «скорой помощи» пришли. Трое или четверо из эксплуатации. Все было как по заученному тексту: головная боль, с той же симптоматикой — заложенность в горле, сухость, тошнота, рвота. Я сделал им реланиум, я один был, без фельдшера, и — сразу их в машину и отправил в Припять с Толей Гумаровым.
А сам снова звоню Печерице, говорю — так и так. Такая симптоматика.
— А он не сказал, что сейчас же посылает вам помощь?
— Нет. Не сказал он... Как только я этих отправил, ребята привели ко мне пожарных. Несколько человек. Они буквально на ногах не стояли. Я чисто симптоматическое лечение применял: реланиум, аминазин, чтобы психику немножко «убрать», боли…
Когда Толя Гумаров вернулся из медсанчасти, он привез мне кучу наркотиков. Я перезвонил и сказал, что делать их не буду. Ведь обожженных не было. А мне почему-то совали эти наркотики. Потом, когда я приехал утром в медсанчасть, у меня их никто брать не хотел, потому что начали замерять меня — фон идет сильно большой. Я наркотики сдавать, а они не берут. Я тогда вынул наркотики, положил и говорю: «Что хотите, то и делайте».
Отправив пожарных, я уже попросил, чтобы калий йод прислали, таблетки, хотя в здравпункте на АЭС йод, наверно, был. Сначала Печерица спрашивал: «А почему, а зачем?» — а потом, видно, когда пораженных они увидели, больше не спрашивали. Собрали калий йод и прислали. Я начал давать его людям.
Корпус был открыт, но люди на улицу выходили. Их рвало, им неудобно было. Стеснялись. Я их загоню всех в корпус, а они — во двор. Я им объясняю, что нужно садиться в машины и ехать в медсанчасть обследоваться. А они говорят: «Да я перекурил, просто переволновался, тут взрыв, тут такое…» И убегают от меня. Народ тоже не полностью себе отдавал отчет.
Позже, в Москве, в шестой клинике, я лежал в палате с одним дозиметристом. Он рассказывал, что у них сразу же после взрыва полностью зашкалило станционные приборы. Они позвонили то ли главному инженеру, то ли инженеру по технике безопасности, а инженер этот ответил: «Что за паника? Где дежурный начальник смены? Когда будет начальник смены, пусть он мне перезвонит. А вы не паникуйте. Доклад не по форме». Ответил и положил трубку. Он в Припяти, дома был. А они потом выскочили с этими «дэпэшками», а с ними к четвертому блоку не подойдешь.
Мои три машины все время циркулировали. Пожарных машин было очень много, поэтому наши начали светить, чтобы дорогу уступали, сигналы подавать — пи-пи, пап-па.
Правика и Кибенка я не вывозил. Помню — Петр Хмель был, чернявый такой парень. С Петром я лежал сначала в Припяти, койки рядом, потом в Москве.
В шесть часов и я почувствовал першение в горле, головную боль. Понимал ли опасность, боялся ли? Понимал. Боялся. Но когда люди видят, что рядом человек в белом халате, это их успокаивает. Я стоял, как и все, без респиратора, без средств защиты.
— А где его взять? Я было кинулся — нигде ничего нет. Я в медсанчасть звоню: «Есть у вас „лепестки“?» — «Нет у нас „лепестков“». Ну и все. В маске марлевой работать? Она ничего не дает. В этой ситуации просто нельзя было на попятную идти.
На блоке, когда рассвело, уже не видно было сполохов. Черный дым и черная сажа. Реактор плевался — не все время, а так: дым, дым, а потом — бух! Выброс. Он коптил, но пламени не было.
Пожарные к тому времени спустились оттуда, и один парень сказал: «Пусть он горит синим пламенем, больше туда не полезем». Уже всем понятно было, что с реактором нелады, хотя щит управления так и не дал каких-то конкретных данных. В начале шестого на пожарной машине приехал дозиметрист, не помню, кто и откуда. Он приехал с пожарными, они были с топориками и долбанули дверь какую-то на АБК, забрали что-то в ящиках. Не знаю — то ли одежду защитную, то ли оборудование, погрузили в пожарную машину. У дозиметриста был большой стационарный прибор.
Он говорит: «Как, почему вы здесь стоите без защиты? Тут уровень бешеный, что вы делаете?» Я говорю: «Работаю я здесь».
Я вышел из АБК, машин моих уже не было. Я еще спросил того дозиметриста: «Куда пошло это облако? На город?» — «Нет, — говорит, в сторону Янова, чуть-чуть стороной наш край зацепило». Ему лет пятьдесят было, он на пожарной машине уехал. А я почувствовал себя плохо.
Потом все-таки приехал Толя Гумаров, за что я ему благодарен. Я к тому времени уже двигался на выход, думал — хоть попрошусь на пожарную машину, чтоб подвезли, пока еще могу передвигаться. Начальная эйфория прошла, появилась слабость в ногах. Пока я был в работе, не замечал этого, а тут началось состояние упадка, давит, распирает, угнетен, и только одна мысль: забиться бы где-то в щель. Ни родных, ничего не вспоминал, хотелось только как-то уединиться, и все. Уйти от всего.
Мы с Толей Гумаровым постояли еще минут пять — семь, ждали: может, кто-то попросит помощи, но никто не обращался. Я сказал пожарным, что еду на базу, в медсанчасть. В случае необходимости пусть вызывают нас. Там больше десятка пожарных машин было.
Когда я приехал в медсанчасть, там людей было много. Ребята принесли стакан спирта, выпей, надо, мол, дали такое указание, что помогает. А я не могу, меня всего выворачивает. Попросил ребят, чтобы моим, в общежитие, калий йод завезли. Но кто был пьян, кто бегал и без конца отмывался. Я тогда взял машину «Москвич» — не наш был водитель — и поехал домой. Перед этим помылся, переоделся. Отвез своим в общежитие калий йод. Сказал закрыть окна, не выпускать детей, сказал все, что мог. Соседям раздал таблетки. И тут за мной приехал Дьяконов, наш доктор, и забрал меня. В терапию положили, сразу под капельницу. Я стал «заплывать». Начало мне плохеть, и я довольно смутно все помню. Потом уже ничего не помню...
Первая партия пораженных уехала двадцать шестого вечером, часов в одиннадцать вечера, прямиком на Киев. Операторов вывезли, Правика, Кибенка, Телятникова. А мы остались на ночь. Двадцать седьмого утром мой врач говорит: «Ты не волнуйся, полетишь в Москву. Получили указание к обеду вывезти». Нас когда на автобусах везли, я чувствовал себя ничего. Даже останавливались где-то за Чернобылем, поплохело кому-то, я выбегал еще и пытался помочь медсестре.
Эсаулов Александр Юрьевич, заместитель председателя горисполкома г. Припяти:
Белоконь побежал, его там за руки хватали. «Куда ж ты, ты больной» Он же пораженный был… Помчался с сумкой. Причем самое интересное, что, когда начали копаться в этом мешке, никак не найдут нашатырного спирта. Я тут у этих гаишников из сопровождения спрашиваю: «У вас в аптечке есть нашатырный спирт?» — «Есть». Мы разворачиваемся, к автобусу подскакиваем, Белоконь тому парню раз ампулу — под нос. Легче стало.
Юрий Витальевич Добренко, инструктор Припятского горкома комсомола:
Рядом со мной, в общежитии завода «Юпитер», жил врач, Валентин Белоконь. Работал на «Скорой помощи», я с ним ходил на рыбалку, он хороший парень. Когда случилась эта авария, он дежурил, а потом приехал в общежитие, раздетый, в одном белом халате, — приехал часов в шесть утра, перебудил в блоке соседей, раздал йод, таблетки. Говорит: «Примите на всякий случай». И тут приехала за ним «скорая помощь» и его забрали. Меня разбудить не успел. Все это мне утром рассказали.
Бугарь Александр Алексеевич — хирург
В июле 1984 года я окончил Винницкий медицинский институт и был направлен на работу в медико-санитарную часть № 126 (МСЧ-126), которая располагалась в городе Припять Киевской области. Это учреждение находилось в подчинении Третьего главка Министерства здравоохранения СССР — структуры, которая занималась медицинским обеспечением персонала, занятого на предприятиях, в научных учреждениях и организациях атомной промышленности.
Возглавлял МСЧ-126 врач-эндокринолог кандидат медицинских наук Виталий Александрович Леоненко. Тема его научной работы была посвящена лечению сахарного диабета. Со временем я убедился, что он не только умелый, знающий руководитель, но и чудесный, душевный человек. Впоследствии организаторов его уровня мне, увы, встретить не довелось. На мой взгляд, у него были очень достойные заместители. Сначала — Юрий Александрович Тюлькин, а затем его сменил Владимир Александрович Печерица.
Первое время я скептически относился к тем довольно демократичным, совсем не авторитарным методам управления, которые применял Виталий Александрович, но потом понял, что такой подход к людям работает и довольно эффективно. Это в полной мере подтвердили и события апреля 1986 года, когда нашему медперсоналу пришлось действовать в обстановке, с которой до этого мы до этого никогда не сталкивались.
В МСЧ-126 я вначале прошёл интернатуру, а затем работал хирургом в хирургическом отделении. Им заведовал Анатолий Мусиевич Бень. В нашем отделении работали грамотные, опытные хирурги Валерий Яковлевич Колыванов, Евгений Евгеньевич Меренис, Татьяна Васильевна Бонадысенко.
На занятиях, которые с нами проводились, речь о возможности какой-то масштабной аварии на Чернобыльской АЭС не шла. Но периодически в МСЧ проходили учения гражданской обороны, на которых отрабатывали вопросы оказания медицинской помощи персоналу станции и населению Припяти в самых разных ситуациях, в том числе и в случае начала войны с применением оружия массового поражения.
Такие учения практиковались не менее двух раз в году. Начиналось всё с оповещения и сбора сотрудников медсанчасти. Причём, это могло происходить как днём, так и ночью. Помню, однажды вечером я пошёл во Дворец культуры «Энергетик» на кинофильм «Пришла и говорю» — мне нравилась певица Алла Борисовна Пугачёва, которая играла в этой картине главную роль. И вот в самый разгар событий на экране фильм вдруг прервался и киномеханик объявил: «Бугарь, Снежок, Овчаренко — прибыть в медико-санитарную часть!». Пришлось встать и идти на работу. Мне тогда подумалось: «И зачем только начальство нас мучает?». Но как показали дальнейшие события, все эти тренировки очень даже пригодились 26 апреля 1986 г.
Во время учений нам выдавали билеты с учебными вопросами (вводными), и мы теоретически обговаривали, как будем действовать в той или иной обстановке. Каждый из нас знал алгоритм своих действий, «понимал свой манёвр». Уверен, что впоследствии это спасло жизни очень многим припятчанам.
Накануне 26 апреля 1986 года я планировал поехать на выходные к своим родителям в Белую Церковь, но потом почему-то передумал и остался в Припяти. В то время я ещё холостяковал, жил в «малосемейке» на улице Спортивная, 16, домашнего телефона у меня не было. Где-то около 2 часов ночи меня подняли по тревоге — в дверь постучал посыльный и сказал, что всех сотрудников медсанчасти вызывают на работу. Обычно в подобных случаях нас доставляли туда на машине, а тут прозвучало, что добираться надо пешком. Я предположил, что снова проводятся учения гражданской обороны, но в этот раз, видимо, решили сэкономить на бензине — в тот период был популярен лозунг: «Экономика должна быть экономной!».
По дороге на работу я никого не встретил, какого-либо оживления в городе не наблюдалось. На улицах всё было как обычно — тихо, спокойно. Со стороны АЭС я заметил какое-то непонятное свечение, но оно меня не встревожило — подумал, что это отражается в облаках свет от наружного освещения станции.
Когда шёл по улице Спортивной, то обратил внимание, что во всех окнах 4-го этажа горисполкома горит свет — там размещалось городское управление КГБ. Вот тогда у меня мелькнула мысль, что в городе что-то не в порядке. Насторожило и отсутствие машин скорой помощи возле здания нашей медсанчасти — обычно одна-две из них постоянно стояли рядом с нашим приёмным отделением.
В ординаторской отделения хирургии мой коллега дежурный хирург Валерий Яковлевич Колыванов спросил меня: «Саша, ты в курсе того, что случилось?». Я ответил отрицательно. «Ну, тогда посмотри в окно» — предложил Валерий Яковлевич. Наша ординаторская находилась на 3-м этаже здания медсанчасти, её окна выходили в строну атомной станции. От АЭС до медсанчасти километра полтора — два. С такого расстояния было хорошо видно малинового цвета зарево над станцией. В Полесье очень тёмные ночи — таких я нигде не видел. На фоне абсолютно чёрного неба это свечение выглядело зловеще. Стало понятно, что на АЭС произошло что-то из ряда вон выходящее. Не буду скрывать, в тот момент я испугался. В голове возник винегрет из самых разных мыслей, в том числе подумалось и о самом плохом: теперь нам всем конец! А я ведь в то время был совсем молод, и мне казалось, что буду жить вечно.
Хорошо, что долго размышлять на такие темы не было возможности — в приёмном отделении мне сказали переодеться в операционную одежду и находиться в готовности к предстоящей работе. К тому же рядом со мною был Колыванов — опытный, уверенный, надёжный — и это давало надежду, что всё как-то обойдётся.
На случай каких-то чрезвычайных событий персонал нашего отделения был разбит на три бригады, которые должны были сменять одна другую. Я входил в состав первой из них, и вскоре меня вызвали в приёмный покой — туда привезли пострадавшего. Вместе со мной туда пошёл анестезиолог Виталий Александрович Овчаренко и медсестра Татьяна Васильевна (фамилию, увы, не помню). Перед тем, как мы спустились на первый этаж, старшая медсестра нашего отделения Любовь Степановна Максименко дала нам по несколько таблеток йодистого калия — этим она спасла наши щитовидки.
Первый пострадавший поступил в крайне тяжёлом состоянии. Он находился без сознания, бредил, разобрать его речь было невозможно. Одежда на нём была серой от пыли и порванной в нескольких местах. Его кожа была тёмно-багрового цвета, во многих местах отслоилась — видимо, он получил и термический, и лучевой ожоги.
Мы обработали его раны, поставили в вену катетер, начали капать медикаменты... Это всё было сделано довольно оперативно, после чего пациента сразу же подняли в реанимацию. К сожалению, спасти его не удалось — утром он умер. Годы спустя я узнал, что это был инженер-наладчик систем автоматики Владимир Николаевич Шашенок.
А дальше начали поступать люди, которые внешне выглядели менее пострадавшими. Им помогали помыться, переодеться. Грязную одежду складывали в полиэтиленовые мешки, а затем относили в подвал — там для этого было оборудовано специальное помещение.
Открытых ран у этих пострадавших не было, а лучевые ожоги к тому времени ещё не проявились. Моя помощь им заключалась в проведении венесекции — вскрытии просвета вены с помощью надреза. Это делалось для установки капельницы (сейчас такая методика уже не применяется). Мыслей о том, что при работе с пациентами я от них облучаюсь, у меня не возникало — тогда думал только о том, как быстрее и лучше оказать им помощь.
Пострадавшие жаловались на слабость, многих рвало. Все они были в сознании, но некоторые — в спутанном. Они не понимали, где находятся, почему оказались в больнице, порывались куда-то идти, что-то делать. Так проявлялся лучевой психоз. Их надо было за руку отводить в палату, помогать лечь на кровать. В нашей МСЧ работал опытный психиатр-невропатолог Валерий Вячеславович Навойчик Он практически всё время находился возле этих людей.
В последующие часы наши пациенты вели себя очень по-разному: кто-то шутил и оживлённо общался с соседями по палате, играл с ними в карты, а кто-то молча лежал, уставившись в потолок, и не хотел ни с кем говорить. Учитывая то, какие огромные дозы облучения получили многие из них, сегодня можно только удивляться, как некоторым удалось выжить. Мне запомнился чёрноволосый, невысокого роста остроносый пожарный. Позже я узнал его на фотографии в одной из газет — это был начальник караула ВПЧ-2 лейтенант Кибенок Виктор Николаевич.
Моя смена в приёмном отделении продолжалась около трёх часов. Мне хорошо запомнился наш первый пациент и те коллеги, которые находились рядом со мною, а то, что происходило позже, смешалось в один клубок времени, и сегодня мне сложно восстановить те события в каком-то чётком хронологическом порядке.
Нагрузка на сотрудников нашей медсанчасти в те дни была огромной — все свободные места в палатах были заняты пострадавшими, а они всё прибывали и прибывали. Наши женщины-лаборанты часами не отходили от микроскопов, некоторые из них теряли сознание за рабочим столом. Это был каторжный труд! Анализы крови были во многом определяющими при установлении степени поражения людей радиацией. А таких надо было сделать не одну сотню, и в очень короткое время! Хочу отметить, что проблем с реактивами, лекарствами, расходными материалами тогда не возникало — всем этим наша МСЧ была обеспечена в достаточном количестве.
Пока наша смена работала в приёмном отделении, внутри здания МСЧ развернули пункты радиационного контроля. Один из них находился на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Я было хотел подняться к себе в хирургическое отделение, но дозиметрист (он был штатным сотрудником АЭС) меня не пропустил: «Идите, доктор, мойтесь!». Я трижды тщательно мылся, и каждый раз после этого менял одежду, но это так и не дало нужного результата. В конце концов дозиметрист понял бесполезность моих усилий и махнул рукой: «Ладно, проходите!». Правда, потребовал, чтобы я снял тапки — они излучали больше всего. Пришлось подниматься в отделение босиком.
В тот же день — 26-го апреля — в нашу МСЧ приехали радиотерапевты из Москвы. Они стали отбирать пациентов для отправки в 6-ю столичную клинику. Я видел, как они ходили по палатам, но сам в этой работе не участвовал — у меня тогда были другие задачи. Впоследствии к обратной стороне здания МСЧ подогнали автобусы (у главного входа собрались родственники), в них разместили пострадавших и увезли в аэропорт Борисполь, а оттуда — в Москву.
Видя ситуацию в МСЧ, я настроился оставаться там круглосуточно, но мой руководитель Анатолий Александрович Бень сказал: «Сашенька, езжай домой, отдохни — домашняя кровать всегда лучше казённого топчана». На выходе из здания медсанчасти меня снова остановил дозиметрист. Оказалось, что одежда, в которой я ночью пришёл на работу, тоже почему-то излучала выше нормы. Пришлось по совету коллег переодеться в больничную пижаму и добираться домой на УАЗике скорой помощи.
Прийдя в квартиру, я попытался уснуть, но это не удалось. Решил сходить на переговорный пункт — позвонить родителям. Там телефонистки сказали, что заказы на междугородние переговоры не принимают и предложили мне воспользоваться телефоном-автоматом, однако он оказался отключен.
В городе в это время шла обычная жизнь. На улицах много детей — погода в тот день была отличной. Я удивлялся: почему население не предупреждают о радиационной опасности? В душе теплилась надежда, что радиационная ситуация в городе не такая уж опасная, но, как теперь известно, это оказалось не так.
На следующее утро я снова пешком пошёл в медсанчасть. Там готовили к отправке вторую группу пострадавших. Весь этот процесс чётко организовали. Никакой паники или растерянности среди медперсонала. Мне поручили включиться в работу по эвакуации прооперированных ещё до аварии пациентов в больницы Полесского и Чернобыля — палаты нашего отделения надо было освобождать для пострадавших на АЭС.
Днём 27-го апреля стало известно, что планируется эвакуация населения Припяти. Перед её началом Леоненко собрал в своём кабинете всех наших врачей и сказал: «Думаю, надо дать нашим молодым коллегам возможность выжить. В Припяти пока останутся наши „старики“ (а этим „старикам“ было в то время по 40-50 лет), а молодёжь отправим сопровождать эвакуированных. Надеюсь, возражений нет?».
И нас, молодых врачей, задействовали для оказания медицинской помощи эвакуированному населению. Мы загрузили в машины скорой помощи травматологические шины, перевязочные комплекты, запасы медикаментов и вначале сопровождали колонны автобусов, а затем оказывали медпомощь в местах расселения припятчан. Из города мы уехали на тех же машинах, на которых до этого вывозили с АЭС пострадавших. В них, конечно, сделали влажную уборку, но вполне понятно, что эти машины изрядно «фонили».
Мне поручили сопровождать колонну, которую направили в Полесский район. Первоначально планировалось, что эвакуированные пробудут там несколько дней, а когда закончится ликвидация аварии на ЧАЕС — возвратятся в Припять. Но когда стало понятно, что решение вопроса с возвращением затягивается на неопределённое время, припятчане стали разъезжаться по родственникам и знакомым. И получилось так, что в том селе, где я обосновался в местном фельдшерском пункте, мало кто из них остался. По телефону я связался с руководством МСЧ: «Как действовать дальше?». Мне разрешили оставить на время работу и съездить к родителям в Белую Церковь.
В отличие от семейных людей, мне, холостяку, выбраться из 30-ти километровой зоны оказалось не сложно. «Поймал» какую-то попутную машину и вместе с Василием (фамилию его уже не помню) — зятем Валерия Яковлевича Колыванова — добрался на ней до Киева. На выезде из зоны нас не хотели пропускать дозиметристы. Их прибор показывал, что моя одежда «загрязнена» выше установленного предела. Среди захваченных мною из Припяти вещей нашлась тенниска и зимние ботинки (они были модными, ещё не ношенными, и мне стало жаль оставлять их в своей квартире), а вот запасных брюк не оказалось. Тогда Василий достал из чемодана и отдал мне свои джинсы. А они в то время были большим дефицитом! Впоследствии моему отцу пришлось закопать и эту одежду— она тоже изрядно «фонила»...
В Белой Церкви мама открыла дверь нашей квартиры со словами: «А папы дома нет — он поехал тебя искать». Оказалось, что отец несколько дней подряд ездил на своей машине по пропускным пунктам вокруг 30-километровой зоны — пытался хоть что-то обо мне узнать. Вечером того же дня он возвратился домой, и мы наконец-то увиделись. В полной мере всю степень волнения родителей я осознал только годы спустя, когда сам стал отцом.
Вскоре меня разыскала по телефону одна из наших медсестёр. Ей вместе с сестрой, мужем и двумя детьми не удавалось выехать из Киева в Запорожье — на вокзалах тогда творилось что-то невообразимое. Я предложил им остановиться на время у моих родителей в Белой Церкви. Несколько дней они прожили у нас, а когда ситуация с транспортом наладилась — уехали в Запорожье.
Первые две недели дома я приходил в себя. Меня мучили головные боли, слабость, постоянно хотелось спать — не мог оторвать голову от подушки. По своей природе я и так не склонен к полноте, а тут у меня ещё пропал аппетит, и я резко похудел на несколько килограмм — кожа да кости. Видя, как мне плохо, отец корил себя, что в своё время «дал добро» на мою роботу в Припяти (при распределении в мединституте я советовался с ним на этот счёт). Но кто же мог предвидеть, что всё так обернётся?
В начале июня я побывал в нашей МСЧ, которая тогда располагалась в пионерлагере «Лесной», и там мне выдали справку, дающую право на свободное трудоустройство. Работу по специальности нашёл в районной больнице в городе Узин (в Белой Церкви вакансий хирурга не оказалось). Там за мною прочно закрепилось прозвище «Чернобыльский доктор». Самочувствие моё всё еще оставляло желать лучшего. В Узине я впервые сделал анализ крови, и оказалось, что у меня лейкопения — количество лейкоцитов упало в 7 раз. Спасибо моим коллегам узинским терапевтам — они переливали мне кровь, регулярно ставили капельницы. В те годы все советские врачи изучали в мединститутах, как лечить острую лучевую болезнь. После Чернобыльской аварии, правда, такой диагноз ставить запрещали, и в истории болезни писали «лучевое поражение» или «вегето-сосудистая дистония».
Мой сосед по узинской квартире Федор Аврамович Кобер, узнав о моих проблемах со здоровьем, сказал: «Не переживай, я из тебя радиацию выгоню». И каждую пятницу мы вместе шли в гарнизонную баню, где после посещения парилки он поил меня чаем и наливал 100 грамм самогонки. И это дало свой результат. Где-то в 1988 или 1989 году я проходил в Киеве обследование на аппарате СИЧ так врач сравнил полученный в тот день результат с данными двухгодичной давности и не поверил своим глазам — радионуклидов в моём организме стало заметно меньше.
В Узине я проработал 10 лет, а затем перебрался в Бровары, так как моя жена была студенткой Киевского мединститута, и нам хотелось жить ближе к месту её учёбы. Сейчас работаю врачом-травматологом в одной из киевских больниц.
За все прошедшие 35 лет я побывал в Припяти только один раз — в конце августа 1986 года. И то поехал туда только потому, что хотел забрать свою коллекцию пластинок. Кроме неё я из своей квартиры больше ничего не взял. Опустевшая Припять произвела на меня удручающее впечатление. Я-то помнил её красивой, многолюдной, со множеством детей на улицах. А в тот мой приезд там стояла звенящая, а скорее даже кричащая тишина. На меня это произвело тяжёлое впечатление. Покидая Припять, я сказал себе: «Больше сюда никогда не приеду»...
Первые годы после эвакуации мне хотелось, чтобы дня 26 апреля не было в календаре. Со временем боль утрат постепенно притупилась. Теперь в этот день я звоню своим припятским знакомым. Обмениваемся новостями, говорим о том, что надо бы встретиться, вспомнить молодость, но видимся, увы, не часто...
Последнее время я стал смотреть в Интернете документальные фильмы о чернобыльских событиях. Может быть, со временем наберусь сил и решительности для ещё одной поездки в Припять...
Что меня огорчает, так это та масса обвинений, которые продолжают звучать в адрес всех без разбора работников станции, или того же академика Легасова. У меня сердце сжимается, когда порочат этих людей. Достаётся порою и нам, медикам. Не берусь судить всю советскую медицину, но то, что первая медицинская помощь пострадавшим была оказана вовремя и в нужном объеме — тому я свидетель. Да, до меня доходили слухи, что, мол, наши руководители где-то не так сработали, что-то там упустили. На мой взгляд, если такое даже и было, то оно несопоставимо с тем огромным объёмом работы, который был проделан тогда для спасения людей.
Мои коллеги по медсанчасти действовали в те дни не только высоко профессионально, но и самоотверженно, не жалея себя. Ночью 26 апреля я видел врача скорой помощи Валентина Белоконя. Он тогда приехал с АЭС за укладкой с наркотиками для обезболивания. От усталости Валентин еле стоял на ногах. Он уже видел, что происходит на станции, но всё равно вместе с водителем скорой помощи Анатолием Гумаровым возвратился туда для оказания помощи пострадавшим. Я не знаю, были ли эти ребята как-то отмечены наградами, но, на мой взгляд, они, как и многие другие мои коллеги, действовали тогда героически!
Источник: https://www.facebook.com/NationalChernobylMuseum/posts/2663945623729632
Джулай Людмила Васильевна — медсестра
Работать в Припять я приехала в 1971 году. Город в то время ещё только начинали возводить — дом, в котором мне со временем выделили квартиру, был третьим из построенных. Медпомощь строителям, будущим работникам АЭС и членам их семей оказывали тогда в местной амбулатории, которую возглавлял врач-хирург Александр Михайлович Поспелов. В ней я вначале трудилась фельдшером неотложной помощи, а когда численность населения Припяти возросла и появилась своя служба скорой помощи — продолжила роботу там.
Фото сделано во время празднования новоселья в квартире, которую получила семья Джулай.
Город Припять, 28 марта 1972 г.
В 1974 году в городе создали медико-санитарную часть № 126. Её возглавил Борис Владимирович Долгов. Впоследствии на этой должности его сменил Виталий Александрович Леоненко. Он руководил нашей медсанчастью на момент Чернобыльской аварии…
Медсестра Джулай Людмила Васильевна – справа в белом халате.
Город Припять, 1976 г.
С открытием в Припяти поликлиники я стала в ней первой цеховой медицинской сестрой. Наша служба следила за состоянием здоровья работников АЭС, участвовала в подборе кадров для станции. Отбор был очень жестким, но по честному — мы старались, чтобы на станции работали здоровые люди. В нашей МСЧ-126 сложился очень хороший, высокопрофессиональный коллектив. Жители Припяти нас уважали, к нам охотно шла работать молодёжь. Ей уделяли много внимания — за каждым начинающим врачом или медсестрой закрепляли наставника, регулярно проводились конкурсы «Лучший по профессии», обмен опытом работы.
В центре фото-акушерка женской консультации МСЧ-126 Шашенок Людмила Васильевна. Ее муж-инженер-наладчик систем автоматики Шашенок Владимир Николаевич умер в МСЧ №126 утром 26.04.1986 г.
Вторая справа от Шашенок Л.В. - медсестра гинекологического отделения Потехина Любовь Михайловна.
Город Припять, 1985 г.
В 1975 г. я перешла работать медсестрой в кабинет психиатра-нарколога. На этой должности меня и застала Чернобыльская авария… 26 апреля 1986 г. где-то в половине шестого утра мне позвонила по телефону мама одноклассника моего сына и сказала, что на станции что-то случилось. Она предполагала, что мне уже что-то известно об этом, но для меня такая новость стала громом среди ясного неба. Я тут же позвонила на станцию скорой помощи — там точно знали обо всех происшествиях. Трубку поднял один из водителей, который в ответ на мой вопрос ответил: «А ты что, ещё дома? Давай немедленно сюда!». Я быстро оделась, причём почему-то в новый белый костюм, который приготовила на первомайские праздники, и почти бегом помчалась в медсанчасть.
Там мне поручили подключиться к работе по оказанию помощи пострадавшим на АЭС. Их на каждую медсестру приходилось по 6 человек. За мною закрепили 3 палаты, в каждой из которых лежали по 2 человека. Среди них были не только мужчины, но и 2 женщины — Клавдия Ивановна Лузганова и Екатерина Александровна Иваненко. Они работали во вневедомственной охране и в ту ночь находились на постах рядом со станцией, там и подверглись облучению. К сожалению, обе они, как и двое мужчин-пострадавших (их фамилии я, увы, уже не помню), за которыми я тогда ухаживала, впоследствии умерли в московской 6-й клинической больнице.
В соседней с моими палатами — в 6-ти местной — лежал Володя Правик — сын моих друзей. Он вырос у меня на глазах. С его мамой Наталией Ивановной мы в своё время вместе работали в Чернобыльской районной больнице, дружили семьями. А в другой палате находились наш доктор Валентин Петрович Белоконь и водитель скорой помощи Анатолий Гумаров. Это их бригада первой выехала на АЭС. Видеть страдания всех этих людей было очень больно. Тем более, что со многими из них — и с пожарными, и с работниками станции — мы, медики, были знакомы ещё задолго до аварии, знали их жён, детей.
У одного из этих ребят начался лучевой психоз — он стал крайне активным, испытывал сильнейший эмоциональный и физический подъём, куда-то рвался, звал какую-то Олю. Его было невозможно удержать на месте, и соседи по палате зафиксировали этого парня простынями на кровати. Так как я имела опыт работы с пациентами с расстройствами психики, то ребята позвали меня на помощь: «Люда, что нам делать?». Только я было начала с ним разговаривать, как он рванулся с такой силой, что порвал простыни, оттолкнул меня далеко от своей кровати, и стал нещадно материться. К счастью, в конце концов, он меня всё же узнал (мы были знакомы ещё до аварии), и мне удалось его успокоить. Уже после лечения в Москве этот парень разыскал меня и попросил прощения за своё поведение. Я у него уточнила: «А ты разве что-то помнишь?». «Нет, — отвечает, — но ребята мне рассказывали». Говорю ему: «Так что ж ты просишь прощения? Мало ли что тебе наговорили»…
Где-то часа через 3-4 после начала лечения многим пострадавшим стало легче. Нас когда-то так и учили: со временем начнётся второй — скрытый — период лучевой болезни. Несколько ребят стали настойчиво просить возвратить им одежду и отпустить из больницы. «А не отдадите во что переодеться, — говорят, — завернёмся в простыни и уйдём без разрешения». Мне стоило немалых усилий уговорить их оставаться в палатах.
Уже под вечер, когда медперсонал МСЧ стал разносить по квартирам припятчан йодистые препараты, дали такую таблетку и мне. А до этого я 12 часов работала с облучёнными пациентами без йодопрофилактики. Через час-два после этого мне поручили подготовить список поступивших на лечение и отвезти его в исполком, где уже работала Правительственная комиссия. В здании исполкома оказалось полно людей. Всех местных руководителей я знала, а тут увидела много незнакомых лиц. Отдала список одному из членов комиссии и поспешила домой, где меня ждал 16-летний сын и мои родители, которые жили вместе с нами. Я была полностью обессилена и уснула в кресле, не добравшись до постели.
Ночью в Москву отправили первую группу пострадавших. Её сопровождала заведующая родильным отделением Редько Марина Николаевна, цеховой врач-терапевт Гученко Гурий Николаевич и участковая медицинская сестра Шрамук Галина Михайловна. Увы, всех их уже нет в живых.
А потом была эвакуация. Я устроила сына и родителей у знакомых в Киеве, а сама возвратилась работать в нашу медико-санитарную часть, которая в то время размещалась в пионерлагере ЧАЭС «Сказочный» рядом с селом Иловница Чернобыльского района. Мне поручили дежурить в медпункте, который находился в помещении административно-бытового корпуса (АБК) № 1 станции. Туда нас возили бронетранспортёром. В мае я отработала 8 смен по 12 часов. Во время одной из них — в ночь с 22 на 23 мая — на станции снова произошёл пожар. Вначале никакого оповещения о нём не было. Среди ночи я услышала какой-то шум на улице (это было в 2-3 часа) и, выйдя из помещения, увидела, что вся площадка перед АБК-1 заставлена пожарными машинами. Мне показалось, что их не меньше 70-80. Спросила у пробегавшего мимо пожарного: «Что случилось?». В ответ он крикнул только одно слово: «Кабеля!». Я ничего не поняла и поспешила в бункер, где находился дежурный по станции. Там мне сказали, что горят кабельные линии между 3-м и 4-м блоком. Я тут же доложила об этом своему руководителю, который находился в пионерлагере. Там подготовились к приёму пострадавших. Уже после этого телефонного разговора в нашем медпункте включился громкоговоритель, и прозвучало объявление о пожаре. Помню, что в нём сообщили: «Уровни радиации в зоне пожара — до 200 рентген».
Вскоре нам поступила команда выдать пожарным препарат Б-190. Этот средство для предупреждения лучевого поражения, которое надо принимать перед входом в зону радиации. Наш медпункт заполнился пожарными. В своих защитных костюмах они казались мне огромными. Препарат Б-190 подлежал строгому учёту и последующему списанию, поэтому его выдачу надо было фиксировать в специальном журнале пофамильно с личной подписью получившего. Человек 180 я записала, а дальше прекратила это делать — не успевала.
А тут ещё с места тушения пожара прибежали за носилками. Оказалось, что один из пожарных упал в какой-то проём глубиной 2 м и повредил ногу — его надо было срочно вынести к машине скорой помощи. Носилки я им выдала, но и сама побежала за пожарными — как же в такой ситуации без меня? Пострадавший находился в сознании, но у него была травмирована нога. К счастью, ему вовремя оказали медицинскую помощь, и он остался жив...
Работая в медпункте станции, я однажды побывала в своей припятской квартире. Забрала только документы — разрешения на вывоз вещей тогда ещё не давали, да и что бы я одна вынесла с 13-го этажа? А в следующий раз оказалась там уже осенью 1986 года, когда в городе проводили дезактивацию. У меня до аварии была большая библиотека, но в тот мой приход в квартиру её на месте не оказалось — видимо книги выкинули. Только в комнате сына на столе лежала какая-то развёрнутая книга, а на спинке дивана — 4 фотографии с видами центральной площади Припяти. Посмотрела на обложку книги — Юрий Бедзик «Прощаясь навсегда». Видимо у кого-то из ликвидаторов, работавших в нашей квартире, оказалась тонкая душа, он заметил символичность названия этой книги и оставил бывшим хозяевам такое вот послание. Сейчас эта книга хранится у меня дома...
Через 30 лет после аварии я по приглашению журналиста одного из телеканалов снова побывала в Припяти. Во время этой поездки не удержалась и зашла в здание нашей медико-санитарной части. Можете представить моё удивление, когда зайдя в помещение кабинета, в котором когда-то работала, обнаружила в шкафу свои новые туфли, оставленные там вечером 26 апреля 1986 г. Я тогда так торопилась в исполком, что ушла с работы в сменных шлёпанцах, о туфлях даже не вспомнила...
В Зоне отчуждения я проработала вахтовым методом до марта 1994 года, пока однажды во время дежурства не потеряла сознание. Из Чернобыля меня привезли в радиологический центр, который находился в Пуще Водице. Там после обследования и лечения получила группу инвалидности. Находясь на пенсии, стала участвовать в работе общественных организаций. Когда в соседней с моим домом школе стали организовывать Чернобыльский музей, я помогла, чем могла, в его создании. Для нас, участников тех событий, очень важно, чтобы молодёжь знала об уроках чернобыльской трагедии. Такое не должно повториться! Спасибо всем, кто помогает сохранять память о нашем городе и героях-ликвидаторах!
Источник: https://www.facebook.com/NationalChernobylMuseum/posts/2571458549645007