Лев Гинзбург
Кто не напевал эти бесшабашно-озорные, азартно-веселые строки из песни Давида Тухманова с пластинки «По волне моей памяти» - ставшей неформальным гимном студентов 70-90 -ых годов, особенно у филологов.
Но не всем известно, что текст этой культовой песни как бы записан со слов бродячих средневековых школяров-вагантов поэтом-переводчиком Львом Гинзбургом, наполнившим их ритмами и дыханием современности.
(24.10.1921 - 17.09. 1980), талантливого советского поэта-переводчика и публициста.
Вот стою, держу весло - через миг отчалю. Сердце бедное свело скорбью и печалью.
Тихо плещется вода, голубая лента... Вспоминайте иногда вашего студента.
Много зим и много лет прожили мы вместе, сохранив святой обет верности и чести.
Как слезам не литься? Стану я за всех за вас Господу молиться, чтобы милостивый Бог силой высшей власти вас лелеял и берег от любой напасти, как своих детей отец нежит да голубит, как пастух своих овец стережет и любит.
Ну, так будьте же всегда живы и здоровы!
Верю, день придет, когда свидимся мы снова.
Всех вас вместе соберу, если на чужбине я случайно не помру от своей латыни; если не сведут с ума римляне и греки, сочинившие тома для библиотеки, если те профессора, что студентов учат, горемыку школяра насмерть не замучат, если насмерть не упьюсь на хмельной пирушке, обязательно вернусь к вам, друзья, подружки!
Прости, прощай, разлюбезный Швабский край!
Захотел твой житель увидать науки свет!.. Здравствуй, университет, мудрости обитель! Здравствуй, разума чертог!
Пусть вступлю на твой порог с видом удрученным, но пройдет ученья срок - стану сам ученым.
Мыслью сделаюсь крылат в гордых этих стенах, чтоб отрыть заветный клад знаний драгоценных!
Время прощаться (и мы уйдем!).
Время в родной возвращаться дом.
Из воспоминаний дочери Льва Гинзбурга Ирины Гинзбург-Журбиной
«В неизвестной стороне, на родной планете...»:
" Мой отец, Лев Гинзбург, выдающийся поэт-переводчик, сумевший вдохнуть новую жизнь и страсть в омертвевшие древние строки и открыть русскому читателю неведомые ему раньше великие имена десяти веков немецкой поэзии — от первозданной прелести народных баллад, мрачной мистики средневекового эпоса «Парцифаля» до классиков и современных поэтов ХХ века. В переводе Льва Гинзбурга эти стихи стали подлинным достоянием русской культуры.
Прожил Лев Гинзбург на этом свете недолго — всего 59 лет, — и времена поменялись не раз с тех пор, как его не стало. Искорежились многие ценности, сместились опоры, переметнулись взгляды, поле русской словесности поросло новыми именами. Но смею надеяться, что имя моего отца занимает здесь свое особое место и ничуть не померкло.
Как знать, родился бы Лев Гинзбург в другое время, может быть, он был бы прекрасным и самобытным поэтом. Но в эпоху советского безвременья именно поэтический перевод стал для него единственным прибежищем и возможностью донести до читателя буйство, протест, неповиновение мертвым канонам и догмам, противопоставление радости унылому, ханжескому порядку. Поэтический перевод позволил ему соприкоснуться и как бы «обменяться судьбами» с выдающимися немецкими поэтами — Гете, Шиллером, Гейне, Флемингом, Грифиусом, Опицем... всех не перечислишь.
Переводчик в силу своего призвания должен вобрать в себя культуру, мысль, опыт столетий и одновременно как бы отдать на откуп вечности себя самого, свое частное маленькое «я», сформированное временем.
Лев Гинзбург родился в 1921 году в центре Москвы, на Сретенке, в семье адвоката. Сызмальства его воспитывала немецкая бонна Иоганна Парм, именно она привила мальчику любовь к немецким сказкам и песням, и немецкий стал ему как родной. А Германия — ее поэзия, ее история и культура — стала его судьбой.
Немецкие народные баллады он начал переводить вскоре после кровавой войны с особым чувством, памятуя слова Гейне: «Те, кто хочет узнать немцев с лучшей стороны, пусть прочтут их народные песни».
Однажды он получил письмо от одной женщины, у которой немцы убили дочь, муж погиб на войне. Три года она провела в оккупации. К немцам она прониклась ненавистью, ей казалось, на всю жизнь.
Но потом она прочла сборник немецкой народной поэзии в переводе Льва Гинзбурга. И вот что она написала: «Эти стихи спасли меня от ненависти. Не может быть плохим народ, у которого есть такие песни. Не народ, видимо, виноват...»
В Германии Лев Гинзбург бывал не раз. В последние годы вместе с Булатом Окуджавой. Перед огромной аудиторией Окуджава пел свои песни, Гинзбург читал свои переводы. Однажды кто-то из зала выкрикнул: «После Освенцима стыдно писать стихи!» Но этот возглас был одиноким.
«Я посмотрел на аудиторию, — пишет Лев Гинзбург. — Они жадно слушали. Многие стихи узнавали впервые. Меня просили читать еще и еще, и я приводил к ним их же немецких поэтов, с их тоской и страстью... Мне показалось — пусть на минуту, — стихи этих старых немцев сблизили всех, сплотили, коснулись каких-то заветных струн. Что-то, значит, трепещет в людях, если они в состоянии вдруг притихнуть, замереть, принизиться перед вечной поэзией? Может быть, она, выражаясь словами русского поэта, и есть как жизнь: «растворенье в нас самих средь всех других, как бы нам в даренье»? Да и не в этом ли назначение перевода?»