Поэтическое
В театральной студии мы как-то получили такое задание: рассказать один и тот же стих от лица детсадовца, а затем от лица умудренного годами человека. Если мне не изменяет память, справились немногие. Кажется, я тоже не справился.
Потом, много позже до меня дошел смысл этого упражнения. Маленький ребенок читает стихи механически, они лишены для него всякого смысла. Оттараторь себе и получи лакомства. Умудренный годами читает иначе. С высоты прожитого, прочувствованного.
С годами и я стал читать стихи иначе. Ну, как читать. Вслух читаю редко, чаще мысленно. Нет-нет что-то к месту и вспомнишь, начнешь читать и не остановишься. Один за другим, один за другим.
С годами полюбил и Пушкина. Долгое время главную жилплощадь моей души занимал Блок. По углам же ютились поэты от русских символистов, Есенина, Маяковского, Симонова до Броделя и Верхарна (кого больше прочитал и полюбил, тому и угол побольше).
А потом... потом появился Пушкин. Распахнулась дверь и жилплощадь моей души наполнилась невиданными доселе светом и праздничным шумом. Блоку пришлось несколько потесниться. Но жить стало веселее.
Сегодня пушкинское чудное мгновенье и холмы Грузии читаются с такой сладостью, которая была немыслима еще каких-то лет десять назад. А «Черная шаль» вообще до мурашек...
Заново открываю и Лермонтова. В ночной тиши нередко перечитываю мысленно строки «Демона»:
Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой;
Тех дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим,
Когда бегущая комета
Улыбкой ласковой привета
Любила поменяться с ним,
Когда сквозь вечные туманы,
Познанья жадный, он следил
Кочующие караваны
В пространстве брошенных светил;
Когда он верил и любил,
Счастливый первенец творенья!
Не знал ни злобы, ни сомненья,
И не грозил уму его
Веков бесплодных ряд унылый...
И много, много... и всего
Припомнить не имел он силы!
Ну и любовь к Блоку не ослабевает. Взглянешь, бывает, на небо и в уме вспыхивает:
Как бывало, забудешь, что дни идут,
Как бывало, простишь, кто горд и зол.
И смотришь — тучи вдали встают,
И слушаешь песни далеких сел...
А намедни его сборник «Страшный мир» вспомнился в кладовке. Несколько ночей подряд длились торжества в честь отмены зерновой сделки. Да так отмечали, что в какой-то момент показалось: за окном новогодний салют. Да точно тебе говорю. Это не зенитные орудия ебашат. Не шахеды взрываются. Не зенитные ракеты грохают. Салют это. Встряхнешь головой, дурак что-ли, какой салют...
Короче, в какой-то момент шахед затарахтел так близко, так зажужжал, что в голове разом пронеслось блоковское:
Миры летят. Года летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз.
А ты, душа, усталая, глухая,
О счастии твердишь, — который раз?
Что́ счастие? Вечерние прохлады
В темнеющем саду, в лесной глуши?
Иль мрачные, порочные услады
Вина, страстей, погибели души?
Что́ счастие? Короткий миг и тесный,
Забвенье, сон и отдых от забот…
Очнешься — вновь безумный, неизвестный
И за́ сердце хватающий полёт…
Вздохнул, глядишь — опасность миновала…
Но в этот самый миг — опять толчок!
Запущенный куда-то, как попало,
Летит, жужжит, торопится волчок!
И, уцепясь за край скользящий, острый,
И слушая всегда жужжащий звон, —
Не сходим ли с ума мы в смене пёстрой
Придуманных причин, пространств, времен?..
Когда ж конец? Назойливому звуку
Не станет сил без отдыха внимать…
Как страшно всё! Как дико! — Дай мне руку,
Товарищ, друг! Забудемся опять.
Ну, конечно, сперва пронеслись несколько строф про жужжание, про назойливый звук, а потом уж и все вспомнил.
Но был вечер, и было утро, и был день. В один из дней, пока следующих за ночью, взялся перечитывать пушкинских «Цыган». Если бурь порыв мятежный не рассеет прежние мечты, то напишу свои соображения про Алеко и Земфиру. Сделал кое-какие заметки по ходу чтения.
И сердце бьется в упоенье, И для него воскресли вновь И божество, и вдохновенье, И жизнь, и слезы, и любовь.