Коммутатор
1. Номера
— Ну надо же, — я повертел в руках тонкую телефонную книжку в красном кожаном переплёте с тиснением. По краю линованных листов напечатали алфавит, чтобы можно было быстрее найти нужное имя. — Сто лет таких не видел. Эх, дед…
Я уже третий день разбирал вещи покойного, чтобы освободить квартиру перед продажей. За годы здесь скопилось множество хлама, бумаг, какой-то одёжи. Хотелось поскорее закончить шерудить в клубах пыли, вынести последние коробки на помойку, а с собой прихватить какой-нибудь артефакт. Что-то, что напоминало бы мне о старике. Пусть в последние годы меня закрутила работа в соседнем городе, и мы почти не общались, я всё ж таки любил деда и с теплотой вспоминал летние дни, проведённые мальчишкой на его фазенде. Фазенда та сгорела уж десяток лет как, бомжи зимой постарались, а квартира вот, осталась. И бывает же, оказался я здесь проездом, решил нагрянуть, устроить сюрприз. Ключик отыскал за притолокой, открыл дверь… В общем, я деда и нашёл, когда он ещё остыть не успел. Так и не попрощались по-человечески.
Я поднялся и вытер со лба пот, оставив на коже грязные разводы. Вообще-то, телефонная книжка была очень кстати. Стоит обзвонить знакомых деда, рассказать, что случилось. Жалко, что она не попалась мне на глаза раньше, до похорон: маловато народу собралось в церквушке. Можно бы, конечно, махнуть рукой, мол, к чему мне эти заботы и новые соболезнования, но как-то оно нехорошо. Дела нужно доводить до конца.
Оттащив к помятым мусорным контейнерам очередную коробку с тряпьём и старой, ещё с лампами, полуразобранной электроникой, я решил устроить себе заслуженный перерыв. В прихожей на полочке под зеркалом примостился пузатый красный телефон с наборным диском — ещё один раритет, ровесник динозавров.
Я принёс с кухни колченогую табуретку, вооружился огрызком карандаша “Конструктор” и открыл блокнот на первой странице. На “а” нашлась единственная запись, сделанная аккуратным, округлым почерком деда. Так пишут люди, которые плохо видят. Я представил его в сползающих на кончик носа роговых очках, тщательно выводящего буквы имени какого-нибудь коллеги по НИИ или дальнего родственника. На сердце уже привычно заскребли кошки. Да, ушла эпоха…
— Так-с, ну ладно, эпоха ушла, а жизнь продолжается. Что у нас тут. “Анатолий Васильевич П. (консультант)”. Попробуем, — с непривычки осторожно вставляя пальцы в отверстия диска, я набрал первый номер, прокашлялся, готовясь к разговору, и непроизвольно сделал приличествующее случаю выражение лица
— Сейчас его позову, — трубку положили на что-то твёрдое. — Пап! Тебя!
В ожидании ответа я раскачивался на табуретке и слушал, как в большой комнате тикают старинные заводные часы. Наконец, в трубке зашуршало.
— Анатолий Васильевич, здравствуйте, я внук Петра Семёновича Спицына. Скажите, пожалуйста, вы вместе работали, знали его?
— Ну, как работал, как работал. Тонкий вопросец-с, — засуетился собеседник, — знавались с ним, да, можно сказать, что и по работе… По его. А вы, собственно…
— Я звоню сказать, что Пётр Семёнович, к сожалению, погиб.
— На той неделе похоронили. Стало плохо с сердцем, так и умер за столом, статью очередную писал, наверное. Вот, обзваниваю теперь его знакомых, — я выжидательно замолчал. В трубке молчали тоже. Наконец, дар речи вернулся к моему собеседнику.
— Статью? Да, конечно, статью. Кхм, что ж. М-да. Это, безусловно, очень печально. На прошлой, говорите? Кхм. Примите мои, э-э, соболезнования, молодой человек. Да. Спасибо, что сообщили, простите, должен срочно идти, дела-с.
Распрощавшись, я даже запереживал немного, не слишком ли шокировал человека. Следующим в списке был “Виталий дежсмена, 537-22-19”. Трубку сняли после первого же гудка.
— Мы незнакомы, я внук Спицына…
— Пора? Ну наконец-то. У нас всё готово, начинаем по отмашке.
— Что, простите? Боюсь, вы меня неправильно поняли…
— “Сьто плёстите”, — неожиданно передразнили на том конце. — Вы кто такой? Где Спицын?
— Ну конечно, умер! А как же иначе. Запускаем или нет? Ну?! Под парами ведь стоим!
— Я не понимаю, о чём вы. Послушайте…
— Так, всё! Найдёте Спицына — пусть сам перезвонит. Субкод на сегодня — “прогресс”. Чао какао.
В трубке загудело. Я отнял её от уха и вопросительно посмотрел на чёрные дырочки динамика. “Какао”? Странный какой-то. Впрочем, наверное, можно чего-то такого ждать, когда звонишь людям наобум. Я вычеркнул хама Виталия и перешёл к следующей строчке. Оттуда на меня смотрел некто Валентин Кессель с припиской “и. о. Можарова (выбыл)”.
— Здравствуйте, приёмная, — жизнерадостный женский щебет был словно райская музыка для ушей после предыдущего разговора.
— Здравствуйте, уважаемая, а я звоню господину Кесселю.
— Валентин Евгеньевич сейчас на совещании, вы по какому вопросу, что передать?
— Я насчёт Спицына Петра Семёновича…
— Ой, вас ждут, сказано сразу соединять, одну минутку.
— Слушаю, — раздавшийся после щелчка деловитый мужской баритон спустил меня с небес на землю.
— Здравствуйте, я насчёт Петра Спицына.
— Э-э… Как бы это сказать. Дело в том, что он погиб на прошлой неделе, и я вот звоню, чтобы сообщить.
— Погиб… На прошлой неделе, говорите?
— Четырнадцатого. Сердце сдало, возраст.
— Неважно. Вы кем ему приходитесь? — ситуация уже походила на допрос с пристрастием. Я начал понемногу раздражаться: ну и знакомые у деда, все как на подбор.
— Нет. Извините. Приношу свои соболезнования вам и вашим близким. Были они?
— Я не понимаю. По-моему, вы всё-таки смеётесь.
— И не думал. Вы, вообще-то, знаете, куда звоните?
— В сущности, нет, номер вот нашёл.
— А откуда? Как дозвонились на спецлинию?
— Проспект Куйбышева, тринадцать?
— Виктор, слушайте меня внимательно. Оставайтесь на месте. Ничего не трогайте, контактов избегайте, любых. Вам помогут.
— Бред какой-то. Всего вам доброго, до свидания.
Валентина Евгеньевича я вымарал из книжки особенно тщательно, от души нажимая на карандаш. Развелось шутников. Однако сложно не заметить, что на имя деда все реагируют странно. О каких таких песках он говорил? А вроде серьёзный человек. Я решил на всякий случай полистать книжку. На букву “п” ничего интересного не нашлось, только какие-то “Павел Семёнович Стах.” и “Перевалочный узел”. Выпало несколько страничек с электрическими схемами и плоский сушёный таракан. Фу. Зато несколько листков спустя глаз за что-то зацепился. Вверху страницы всё тем же круглым почерком деда было выведено:
Напротив последней записи значился необычный номер: “297-42-42-564”. На межгород вроде не похоже. Возле номера стоял обведённый несколько раз значок, похожий на подкову: греческая буква “омега”. И ещё — большой знак вопроса.
Я чувствовал себя немного глупо, набирая длинную череду цифр. Ожидал, что после седьмой услышу короткие гудки, потому что таких городских номеров не бывает. Но аппарат только щёлкнул, а в трубке зашуршали тихие помехи, как бы приглашая продолжить набор. Когда я отпустил палец в последний раз и прослушал четыре характерных щелчка, раздались длинные гудки. Их прервал женский голос, немного механический от шума на линии и потому не такой приятный, как у секретарши господина Кесселя.
— Говорит станция Пески. Здравствуйте, оператор восемнадцать. Для продолжения введите код.
— Эм, простите, барышня, не знаю ваших кодов, паролей и явок, я насчёт Петра Семёновича.
— Слушаю, оператор восемнадцать.
— Вы меня с кем-то путаете. Я хотел сообщить, что Пётр Семёнович, к сожалению, погиб.
— Принято. Для продолжения введите код.
— Да что вы всё заладили, “код” да “код”. Я говорю, человек умер! А вы — код. Прогресс! Вот вам код.
— Принято. Выберите управляющую последовательность: альфа, тетта, каппа, пи…
— …дзета, икс, дельта, сигма, омега, омикрон, тау… — мой взгляд упал на символ-подкову на открытой странице, которую я прижимал пальцем.
— Омега! Довольны? Чёрт знает что!
— Управляющая последовательность принята. Станция Пески активирована. Займите безопасное положение согласно инструкции. Конец связи, оператор. И да поможет нам бог.
— Что… — раздались короткие гудки, их тональность сразу же поменялась и немелодично поплыла, затем в трубке оглушительно заскрипело. В раздражении я бросил её на рычаг, но промахнулся, и тяжёлая трубка закачалась у самого пола на витом шнуре, издавая звуки, свидетельствующие о серьёзной неполадке на линии. Всё, хватит с меня, пожалуй. Признаем: дурацкая с этой книжкой вышла затея, пора бы и честь…
Пол содрогнулся, затем прыгнул вверх, ударив меня в колени, и я повалился на четвереньки. С улицы в квартиру вместе с разбитыми стёклами и кусками оконных рам ворвался рёв, похожий одновременно на звук падающего башенного крана и тоскливый стон раненого кита. Вибрация пробежала по стенам, обои расходились, открывая ползущие по бетону трещины. Землетрясение! В Москве? Быть не может!
Рёв повторился. На этот раз пол подался вниз и вперёд, стал покатым, как палуба тонущего судна. Я мешком откатился к стене, сверху упала полка для обуви, вылетевшие из шкафа ящики, с вешалки повалилась на голову одежда… Дом раскачивался и трещал, угрожая похоронить под собой жильцов. Звук донёсся с улицы в третий раз: ужасный, словно само небо рушилось на землю… А потом всё затихло.
Убедившись, что непосредственная опасность миновала, я зашевелился в углу: нелепо, как перевёрнутый на спину жук. Стянул с себя пахнущее нафталином пальто, отпихнул прилетевшую из кухни эмалированную кастрюлю. Звон в ушах медленно проходил. Нос оказался расквашен, болело вывихнутое запястье и почему-то голова, но в остальном я был в порядке. Когда начал возвращаться слух, я расслышал, как потрескивает вокруг, оседая, перекошенная хрущёвка. Наклон вздыбившегося пола составлял градусов двадцать. Сама тишина, пришедшая на смену рёву, казалась теперь оглушающей. Никто не кричал, раздавленный сложившимися плитами, не доносились со стороны проспекта сирены. Мир ещё не понял, что произошло, как и я сам. Может, взрыв? Газ или теракт? Следовало скорее выбираться, пока здание окончательно не развалилось. Или сперва пройти по соседям, помочь тем, кто пострадал сильнее? Как вообще полагается действовать в подобных случаях? Я понял, что не знаю.
Квартира оказалась просто уничтожена. Хватаясь за дверные косяки, я принялся подниматься вверх по коридору, чтобы оценить обстановку. Дверь в кухню частично перегораживал неподъёмный холодильник ЗиЛ, так что я пролез под ним, поднялся на ноги и осмотрелся. Подобравшись ближе к окну, я вцепился в остатки подоконника, чтобы не упасть, выглянул и с силой втянул носом воздух. Это было единственное, на что меня тогда хватило. Несколько долгих минут я рассматривал вид за окном, затем, пошатываясь, отвернулся и столь же осторожно добрался до спальни. Там сбросил с кровати осколки и рассыпанные книги, лёг, натянул на голову валявшуюся рядом штору. Зажмурил глаза.
Так я провёл много часов. Несколько раз вставал, подходил к окнам, возвращался в спальню и снова ложился, словно ждал чего-то. Может быть, помощи. Спасательных отрядов. Или что жуткое наваждение, чем бы ни было оно вызвано, развеется само собой. Наконец, ужасно измученный, я просто уснул.
2. Одиночество
Проснувшись уже спокойным, даже каким-то равнодушным, я принялся обустраивать свой новый быт. В спальне расчистил пол, устроил подобие лагеря, натащил вещей первой необходимости из соседних квартир — из тех, чьи двери оказались похлипче. Разбил упавший шкаф на доски и заложил ими окно. Просто не хотелось лишний раз смотреть наружу.
Закончив, встал посреди комнаты и потянулся, оглядел дело рук своих: выстроившиеся вдоль стены банки с соленьями и ряды консервов, бутылки воды, коробки с батарейками, таблетками и прочим, что могло пригодиться для выживания. Взяв полупустую пачку сигарет и портативный радиоприёмник, я прошёл в гостиную, где у деда был балкон. Чуть помедлил, глубоко вдохнул, откинул самодельный полог, сделанный из приколоченного гвоздями одеяла. Щурясь, вышел на солнцепёк.
Там, снаружи, царил полдень. По небу были разбросаны редкие растрёпанные облака. Кроме них взгляду было не за что зацепиться: пустыня вокруг казалась бескрайней и совершенно безжизненной. В любом направлении, куда ни посмотри, только причудливые, но однообразные изгибы барханов. Поднимаясь и опускаясь, как обратившиеся в камень волны, они убегали к горизонту, пляшущему в восходящих потоках перегретого воздуха.
Было жарко. Ничто не двигалось ни в небе, ни на земле, только здесь или там с вершины очередного бархана вдруг стекала сухим ручьём струйка песка. Обычная панельная пятиэтажка, некогда имевшая адрес “Куйбышева, тринадцать”, одинокой серой скалой возвышалась теперь над целым песчаным океаном, посреди стёртого нигде, словно потерпевший крушение корабль: покосившаяся, вросшая первым этажом в дюны, расколотая на три части… Хрущёвка будто стояла здесь всегда, столетиями, привычно отбрасывая резкую тень под свои стены. Застыв в зените, солнце равнодушным глазом взирало сверху на эту картину. А на втором с краю балконе пятого этажа стоял и курил я. Рядом шуршал помехами приёмник. Я машинально крутил ручку настройки, заранее зная результат. Знал его уже тогда, когда впервые выглянул в окно кухни: на всех частотах меня ждал один только белый шум.
Со временем я осмелел. Тщательно проверил оставшиеся квартиры моего подъезда (кроме первого этажа — те оказались до середины стен занесены вездесущим песком). Соорудил экипировку для защиты от пыли и солнца, чтобы отправиться в экспедицию вокруг дома, первую из многих. Центральная секция здания пострадала и накренилась сильнее прочих. Каким-то чудом не рухнула, но я мог разглядеть, какого цвета обои в каждой из квартир, такими широкими были трещины. Соваться туда было опасно, и я прошёл мимо.
Изучил оставшиеся два подъезда. В первую очередь меня интересовала вода. Её я вычерпывал из бачков унитазов, сливал из труб отопления — набралось довольно много. Прежде чем вскрыть ломиком очередную дверь, я минуту проводил, прижавшись к ней ухом. Искал признаки того, что я здесь не один. Даже не знаю, я надеялся услышать кого-то или, напротив, боялся, но не встретил в итоге даже кошки. Однажды наткнулся на чудом уцелевший аквариум. Наполняя третью бутылку, сообразил, что в нём нет ни единой рыбки. Даже чёртовы рыбки, понимаете? А я… Я здесь. Знать бы, за что.
Шли одинаковые дни, я делал зарубки на дверце платяного шкафа. Отмерял их по часам, ведь солнце даже и не думало покидать точку прямо над головой, висело там, как приклеенное. Много читал, готовил на горелке, редко покидал подъезд: всё более-менее ценное я давно уже перетащил сюда, превратив соседскую квартиру в склад.
Вид жёлтой пустоши быстро стал мне отвратителен, жара отупляла, постоянно хотелось пить. В ежедневном и бессмысленном дозоре я ковылял от одного края крыши к другому, питаемый последними крохами надежды. Часами глядел вдаль, вцепившись в ручку истрёпанного зонтика, пока не начинали слезиться глаза. Но пейзаж никогда не менялся.
Шли. Одинаковые. Дни. Я много спал, ещё чаще лежал в странном оцепенении. Загнанным зверем шатался из комнаты в комнату, задавая себе одни и те же вопросы, не находя ответов. “Что случилось?”, к примеру. И ещё: “почему именно я?”. Ха, спроси чего полегче, дружище.
Иногда я слышал что-то. Частенько сквозь сон мне казалось, будто кто-то бродит в руинах так и не исследованного мною третьего подъезда, хлопает там дверьми. Выходя наружу, я находил в песке цепочки чужих следов рядом с моими. Иногда на уцелевших стёклах других квартир появлялись нарисованные будто бы пальцем непонятные знаки, а ещё каждый пятнадцатый час кто-то стучал по трубам: далеко, возможно, где-то в подвале. Из вентиляции, мнилось мне, порой доносился смех… Но я не ходил проверять. Я не ходил. Мне больше не было интересно. Часто снилась мама.
Дни звенящей тишины, до краёв исполненные яркого света, натурально сводили меня с ума. Отчаяние. Депривация. Солнце, забывшее, как садиться, да песок, что наметает повсюду, от которого нельзя избавиться. Я забыл, каково это — когда песок не скрипит на зубах. Как выглядят сумерки и ночное небо.
Но хуже всего было одиночество. Лица знакомцев из прошлой, нормальной жизни таяли в памяти, сколько ни бил я себя по голове и ни дёргал за волосы. Мир стирался, а вместе с ним и я. Временами я высовывался из окна и страшно кричал в окружающую пустоту, чтобы хоть чем-то её заполнить.
В какой-то момент я бросил заводить часы, ведь теперь время шло назад, а не вперёд, и измерялось иначе — в литрах. Время выражалось для меня отныне в уменьшающемся числе полных бутылок на складе. Когда воды осталось всего на пару дней, я собрал в дорогу рюкзак и решил перед уходом за горизонт, куда глядят глаза, прибраться в квартире деда, привести дела в порядок, насколько это возможно. Не хотел оставлять всё… вот так.
Выбросил в окна накопившийся мусор, постарался расставить мебель и кое-как подмести пол. Нашёл на антресолях альбом старых фотографий и долго впитывал людские лица: какие-то друзья деда в лабораторных халатах, дальняя родня, маленький я в пелёнках… Некогда у меня была и другая жизнь. Запретил себе плакать, чтобы не терять ценную влагу. Раскладывая вещи по местам, я вернул болтавшуюся телефонную трубку обратно на рычаг. Секунду спустя ярко-красный, так и не покрывшийся здесь пылью телефон пронзительно зазвонил.
3. Подключение
Телефон звенел: раз, другой, третий. Я множество раз проверял, работают ли телефоны… но в других квартирах. Пальцы легли на красный пластик.
— Пожалуйста, оставайтесь на линии. Ваш звонок очень важен для нас.
— Пожалуйста, оставайтесь на линии.
Я вспомнил этот механический женский голос. Слышал его перед тем, как всё это случилось.
— …аш звонок очень важен для нас. Пожалуйста, остава-а-а, — в трубке загудело и резко щёлкнуло. — Виктор! Виктор, вы меня слышите?
— Слышу, — тихо ответил я. Имя собеседника медленно всплыло из глубин памяти. Оно было в записной книжке. — Вы Кессель?
— Слава богу. Валентин Евгеньевич Кессель, проректор научно-клинического института геронтологии. А вы, значит, сохранны, это отлично, просто отлично. Мы уж боялись… Так долго не было связи. Послушайте, Виктор — простите, не знаю, как по батюшке…
— Виктор Степанович, у нас очень мало времени. Мы должны вас вытащить, вы понимаете?
— ДА!! Да, то есть, да, простите. Мне нужна помощь!
— Разумеется. Вы видели пески? — вместо ответа я неожиданно для себя нервно рассмеялся. — Понимаю вас, реакция совершенно естественная. Неподалёку от вас есть какая-нибудь возвышенность? Найдите и тщательно осмотритесь, вы должны увидеть линию. Идите вдоль неё!
— Вы поймёте. Мы же говорим с вами, так? Ну, посмотрите там… Какой-нибудь аттрактор, не знаю. Что-то, что бросается в глаза. Но действовать надо без промедления.
— Постойте! Не кладите трубку, скажите, где я?
— Вы… Вас, как бы это сказать, выбило. Произошёл трагический несчастный случай, никто не мог предугадать… Простите, Виктор Степанович, вот так, с наскока, всего не объяснишь. На месте вам всё расскажут, обещаю. В случае успешной, хм-м, экстракции.
— Куда я должен попасть, чтобы вы забрали меня отсюда?
— Мы обо всём позаботились. Строго говоря, вы уже на месте. Я бы сказал, большая ваша часть. Что до остального… Вам нужно добраться до узла, то есть до станции “Пески”, тогда появится шанс на обратную синхронизацию. Вас занесло довольно глубоко, так глубоко, как мы ещё не забирались. К счастью, аппаратура пока справляется.
— По линии к узлу… Ладно. Ладно, я понял. Господи, это всё какой-то кошмар.
— В некотором смысле. Поверьте, мне очень жаль. Этого не должно было с вами произойти. Но, кхм, раз уж так вышло, постарайтесь запомнить всё, что увидите. Возможность для полевого эксперимента выпадает так редко.
— А ведь я всего-то и хотел, что продать эту квартиру, — я сполз на пол по покрытой трещинами стене, ноги больше не держали. — Нашёл риелтора, разместил объявление. Планировал закончить тут дела и уехать домой уже через пару дней. Меня там ждали… ждало… не помню.
— Э… да. Сожалею. Но в вашем положении я бы не слишком доверял ощущениям. Или если на то пошло, воспоминаниям.
— Порой мне кажется, что тут есть кто-то ещё. Это возможно?
— Боюсь, что да. Это не обязательно опасно, но на всякий случай контактов стоит избегать. Вам пора, Виктор Степанович. Найдите линию и, что бы ни случилось, не отходите от неё далеко. Пока ещё не поздно. Желаю удачи.
— Постойте! Как вы меня нашли? Вы знали моего дедушку? Что такое эта станция, как мне её узнать?
Опоздал. Бессильно опустив на колени издающую сердитые короткие гудки трубку, я прижался затылком к горячему бетону и закрыл глаза.
Линия нашлась быстро. Толстый провод в прочной чёрной изоляции (очевидно, телефонный) отходил от угла крыши и спускался вниз. Терялся в песке, выныривал вновь, тянулся к покосившейся деревянной опоре: столбу с фаянсовыми изоляторами на концах горизонтальной палки. Вдаль уходила череда таких столбов. Я потрогал провод пальцем. Ни его, ни ЛЭП ещё вчера тут не было.
Быстро погрузив в рюкзак оставшуюся воду, я добавил немного еды. Отойдя на километр, обернулся, чтобы ещё раз посмотреть на расколотый дом, медленно заносимый песками. Какой ни есть, всё же он долго оставался для меня убежищем, последним кусочком знакомого мира. Кто-то стоял в окне моей квартиры и махал рукой мне вслед. Больше я не оглядывался.
Замотанный в тряпки, как бедуин, я брёл вперёд в самодельных пескоступах, заботясь лишь о том, чтобы двигаться вдоль провода. Кто мог проложить здесь эту линию? Она казалась ненастоящей или, точнее, нездешней. Отчего-то у меня никак не выходило сосчитать шаги между двумя столбами.
Я шёл, пока не выбивался из сил. Тогда ставил палатку, немного пил и ел, спал шесть часов и вновь собирался в путь. Полагаю, я всё же получил тепловой удар: пустыня плыла перед глазами, как мираж, а пару раз я вовсе пугался, что потерял линию и забрёл не туда. Но нет, вот же она, цепочка столбов, уходящая в обе стороны без конца и края. Истощение играло со мной злые шутки, или сама пустыня начала меняться, но всё чаще на пути стали попадаться Объекты: ржавый остов газели, полуразрушенный продуктовый магазин “Магнолия”, участок кладбища с разрытой могилой, над которой раздавался детский плач… Временами издалека доносился голос, словно призывавший к чему-то, но нельзя было разобрать ни слова.
Стараясь не смотреть по сторонам, я думал лишь о том, как сделаю следующий шаг. Потом о следующем, и ещё об одном. Две ночёвки спустя после того, как я опустошил последнюю бутылку, линия закончилась.
4. Станция “Пески”
Станция воздвиглась из марева, постепенно закрыв глухими стенами виды проклятых пустошей. То ли тысячелетний колизей, то ли памятник советскому брутализму, надо мной нависал огромный купол, из которого выпирали в небо структуры, похожие на беспорядочное нагромождение монолитов и призм. Вершину строения венчал целый лес башенных антенн и сплетающихся металлических конструкций, внутри которого тут и там медленно пульсировали красные огни.
Женский голос, оглушительный на таком расстоянии, раздался из дверного проёма, к которому вела широкая разбитая лестница:
— Ресурс текущего погружения исчерпан, целостность структуры… — на долю секунды абсурдно дружелюбный голос замешкался, — восемь процентов, стабильность соединения не гарантируется. Всему персоналу немедленно приступить к эвакуации. Повторяю…
Тяжело опираясь на остатки балюстрады, я поднялся к дверям и застонал от наслаждения, ступив в прохладную тень под куполом станции. Потолок в полутёмном ангаре не был совсем глухим: в паре мест столбы света пробивались в треугольные дыры от выпавших плит. Сквозь щели в стыках сыпались струйки песка, образуя горки на бетонном полу и заполнявшем помещение оборудовании: каждый квадратный метр занимали электрические шкафы, щитки, покрытые тумблерами, лампочками и полустёршимися от времени надписями — контрольные панели или бог знает что ещё.
Провода были здесь повсюду: свешивались с ферм на потолке, тянулись от шкафов к специальным мачтам, объединялись там с другими, пока не достигали толщины в руку. Где-то среди них затерялась и та линия, что привела меня сюда. Тяжёлые связки кабелей из всех концов круглого зала тянулись вверх, сходясь в одной точке: вершине башни, стоявшей в самом центре. Она напоминала маяк. Стеклянная армированная полусфера наверху, что-то вроде обзорной комнаты, имела метров десять в диаметре. Внутри горел свет.
Показавшийся на первый взгляд абсолютно безжизненным лабиринт обесточенного железа всё же не был таковым. То в одном месте, то в другом щёлкало, поднимая облачко пыли, одинокое реле. Сквозь щели пробивался изнутри шкафов свет радиоламп, на панелях под дрожащими в районе нуля стрелками перемигивались редкие огоньки. Встречались россыпи зелёных и красных искр, но жёлтые преобладали. Откуда-то из-под пола доносилось тихое гудение, отдававшееся вибрацией в ногах. Место было давно покинуто, но не мертво. Под потолком заскрипел невидимый репродуктор, и, отскакивая эхом от сводов, раздался возбуждённый голос Кесселя:
— Вы добрались! Удивительно. То есть чудесно, я хотел сказать.
— Мне нужно подняться на этот маяк?
— Маяк? А, да, конечно. Двигайтесь к самому центру.
— Боюсь, Виктор Степанович, в вашем случае вода лишь метафора истекающего времени. Что вам нужно, так это поскорее оказаться здесь, у нас.
— Кой чёрт метафора! Я умираю от жажды.
— Уверяю вас, мы сделаем всё возможное, чтобы этого не случилось.
Собрав остатки сил, я побрёл по сужающейся спирали прохода между машин. Некоторые из них оживали при моём приближении, освещались тёплым янтарём ламп, начинали стрекотать самописцами, другие — большая часть — оставались темны.
— Вы обещали всё объяснить, когда я доберусь до станции. Самое время начать.
— Я уже говорил вам, что объяснить будет непросто.
— Попытайтесь. Что такое эта станция?
— Это коммутатор. Наша полевая лаборатория, если угодно, один из самых удалённых узлов сети. Практически фронтир. К сожалению, наши ресурсы весьма ограничены, операторов не хватает, так что большая часть сети работает в автономном режиме. Вы знаете, все эти проблемы с финансированием…
Бормотание Кесселя было сметено рёвом иерихонской трубы под сводами купола:
— Ресурс текущего погружения исчерпан, целостность структуры… шесть процентов, соединение нестабильно. Всему персоналу немедленно приступить к эвакуации.
Когда сообщение закончилось, я перестал зажимать уши. Вибрация, исходящая из-под пола, стала сильнее.
— Что произойдёт, когда отсчёт дойдёт до нуля? — закричал я в потолок громче, чем это было необходимо. В ушах ещё звенело.
— Этот участок будет для нас потерян, а вы останетесь в вегетативном состоянии. Или навсегда застрянете там, это зависит от точки зрения. Поспешите же!
— Это можно как-то остановить? — я пролез под одним из пультов, чтобы сократить путь, но оказался в тупике и, чертыхаясь, полез обратно.
— Увы, нет. Мы используем что-то вроде… погружаемого бакена, чтобы закрепиться на вашей стороне. Последний эксперимент сорвался: структура мнемограммы на нём оказалась повреждена вашим, мой друг, вторжением. Совершенно невольным, я понимаю это, не беспокойтесь.
К вибрации добавились мерные удары, как если бы в подвале заработала сваебойная машина, пока ещё в четверть силы. Мне становилось хуже, мысли с огромным трудом ворочались в голове.
— Это место, эта пустыня… Она хотя бы на Земле?
— Зрите прямо в корень, Виктор Степанович! Ответ будет — да. И нет.
— Как угодно. Видите ли, Виктор, здесь мы ступаем на зыбкую почву, что издавна являлась вотчиной философов. Думаю, вы и сами уже многое поняли. Наблюдаемое вами пространство, несомненно, объективно существует, но в то же время имеет психогенную природу. Возможно, вы увидите в этом парадокс, но его на самом деле нет. Танатонавтика — молодая дисциплина, отчасти засекреченная ввиду ряда не решённых этических вопросов. Знали бы вы, как нам трудно находить доброволь…
— Ресурс текущего погружения исчерпан, целостность структуры… четыре процента.
— Верно, не будем забывать о том, что действительно важно. Вы как будто…
Я стоял у самого подножия “маяка”. От силы подземных ударов раскачивались кабеля, свисавшие с ферм над моей головой. Проникавший снаружи солнечный свет изменился: там, над вечной пустыней, как будто впервые в истории начинался закат. Вверх вела узкая железная лестница, и я сделал первый шаг.
— Я лежу в коме и вижу сон? Так?
— Э-э… Виктор, это крайнее упрощение. И я не уверен, что сейчас подходящий момент для этого разговора.
— Отчего же, я тут совсем не занят.
— Что ж. Вы сами знаете ответ.
— В институте геронтологии. Мы не сразу заметили проблему, но потом вам каким-то образом удалось выйти на связь, да ещё и натворить дел. Вас нашли без сознания и доставили сюда. Даже присвоили кодовое имя на время операции: “Орфей”, — он неприятно хихикнул, но смешок утонул в трансформаторном гуле и ударах сваебойного метронома. — Можете гордиться, вы первый гражданский, прикоснувшийся к Запредельному. Я вам даже немного завидую.
— Не понимаю… Я плохо помню, что случилось. Чёрт!
На верхней площадке я пошатнулся, зашёлся кашлем и согнулся пополам. Горло драло так, будто я кашлял алмазной крошкой. Пол оказался неожиданно далеко, отчего голова закружилась ещё сильнее. Репродуктор продолжал что-то говорить, но я не слышал. На ощупь найдя ручку на ведущей в стеклянную комнату двери, я мешком ввалился внутрь и застыл на пороге, увидев.
5. Исход
Одна из ламп дневного света ещё горела под потолком, изредка мигая — в такие моменты сюрреалистичная сцена погружалась в темноту и становился виден трепещущий хаос огоньков на аппаратуру внизу, в зале. Теперь почти все огни были красными.
— Кессель, — я вновь раскашлялся. — Кессель, какого чёрта?!
В центре застеленной протёртым ковром круглой комнаты стоял журнальный столик, а на нём — два красных телефона, таких новеньких и блестящих, словно только что сошли с конвейера. Возле стола я увидел два мягких кресла, и в одном из них с задумчивым, отсутствующим видом сидел мой дед. Моего появления он не заметил. Казалось, он смотрит сквозь стекло куда-то вниз, но было ясно, что мысли его очень далеко отсюда. В руке он держал трубку одного из телефонов и тихо бормотал туда что-то, будто бы ведя неспешный разговор со старинным другом. Медленно шагнув вперёд, я прислушался.
— А как цвела акация тем летом, ты помнишь? Запах стоял такой, что от него кружилась голова. Ты испугалась шмеля, а потом обиделась, что я над тобой смеялся, пришлось катать тебя три круга на колесе обозрения, прежде чем разрешила себя поцеловать. Никогда не забуду вкус подтаявшего мороженого на твоих губах.
— …сколько сломано копий! Кто только ни пытался объяснить, как происходит редукция волновой функции в точку, почему пси-функцию нельзя после измерения вернуть в предыдущее состояние. Со временем всем просто надоело. Есть уравнение Шрёдингера, как посчитать — понятно, а остальное, мол, не так и важно. Послушали Эверетта, поудивлялись да и разошлись. А я утверждаю… Что? Нет уж, коллега, я попрошу вас…
— Когда мать хоронили, была зима. Яму заранее выкопали, а ночью ударил такой мороз, что от холода треснула домовина, оставленная в сенях. Мне шесть лет тогда было, так я испугался, что это мёртвая мама встала и сейчас ко мне прощаться придёт. Как начал ночью плакать, так до самого кладбища и не прекращал. Стали яму засыпать, а земля схватилась льдом, даже горсть было не взять, чтобы на крышку кинуть.
Я положил руку деду на плечо, осторожно потряс, тщетно надеясь прервать напугавший меня ступор.
— Что с тобой? Ты в порядке? Посмотри на меня.
— Я бы на вашем месте не тратил время, — деликатно откашлялся динамик голосом Кесселя, — Пётр Семёнович не ответит, его здесь нет. Пожалуйста, садитесь, мы готовы начать ваше извлечение.
— Что значит “его нет”? Вот же он сидит. Эй! Дедушка, слышишь меня? Это Витя!
— Пётр Семёнович мёртв, вы же сами его и нашли, помните?
— Я… что-то помню. Я вошёл на цыпочках. А он лежал там, на столе, ещё даже тёплый. Дед… Что с ним случилось?
— Управляемый сердечный приступ. Прошу вас, Виктор, у нас мало времени! Соединение крайне нестабильно. Вы хоть знаете, под какие статьи подведёте людей, если не получится вас вернуть? Хотя бы подумайте о других!
— Слышишь, ты, — я почти шипел, задрав голову и высматривая на потолке репродуктор, — я с места не сдвинусь, пока не пойму, что тут творится и что вы сделали с дедушкой! И со мной, если на то…
— Ресурс текущего погружения исчерпан, целостность структуры… два процента.
Я ждал: как и обещал, не двигаясь с места. Не представляете, чего мне это стоило, но я понимал, что это последний шанс получить ответы. Секунды шли, я готов был сдаться, когда Кессель быстро заговорил.
— А знаете что? Чёрт с вами. Ваш дед был удивительный человек, настоящий учёный, которого я безмерно уважал. Это он основал кафедру Танатологии, практически изобрёл новую дисциплину! Сумел многих убедить в своей правоте, а это было ой как нелегко, можете мне поверить. Когда начались серьёзные проблемы с сердцем, он сам пошёл на установку модифицированного кардиостимулятора и завещал себя науке.
Он слегка отдышался и продолжил.
— Нам постоянно нужны добровольцы, вы понимаете? Живой человек не может проникнуть в Запредельное сам, для получения данных с той стороны мы используем некробакены — посмертные мнемограммы. Да-да! То, что вы там видите, это не ваш дедушка, а просто гипсовая маска, снятая с лица покойника. Закольцованная память, бесконечно переживающая сама себя. Никакая не душа и не призрак, или что там ещё взбрело вам в голову, а просто-напросто оборудование! И оно практически сломано, потому что кое-кто без приглашения навещает родственников. Кое-кто, войдя в квартиру, тело хозяина которой, как вы верно заметили, ещё не остыло, лезет любопытными руками щёлкать тумблерами, назначения которых не понимает даже отдалённо!!
— Господи. Сколько ещё я забыл? На нём были какие-то странные наушники… Я думал, он слушал что-то перед смертью, хотел узнать, что.
— Вы узнали, поздравляю. Вы теперь столько всего знаете, что я под суд пойду, если об этом станет известно. Вам стоит что-нибудь сделать по поводу вашего болезненного любопытства, если выживете.
— Я тоже такая мнемограмма? Как затёртая магнитофонная кассета?
— Вас с дедушкой, пользуясь вашей аналогией, записало на одну бобину. Но главное то, что ваш мозг жив. Волновая функция ещё не коллапсировала, мы в силах обратить расщепление, если вы готовы сотрудничать.
Пошатываясь, я доплёлся до кресла и без сил рухнул в него. Дед оказался напротив, он всё так же бормотал в трубку, пересказывая осколки разрозненных воспоминаний, проживая заново всё то, чем являлся когда-то этот человек. Поддерживая тем самым истончившуюся связь с реальным миром и людьми на той стороне. За грохотом и гулом, доносящимся снаружи, я больше не мог разобрать его слов. Станция готовилась передать свой последний сигнал, прежде чем великая пустыня небытия пожрёт её.
— Вспоминайте. После вашей записи вы каким-то образом активировали режим погружения. Воспользовались доступами дедушки, я полагаю. Как это выглядело для вас?
— Я… Думаю, я позвонил по телефону, — медленно протянув руку, я снял трубку с рычага. На секунду из отверстий динамика с шелестом показались длинные чёрные иглы и трубки, как бы обозначая своё присутствие, потом втянулись обратно.
— Отлично, судя по показаниям, вы на правильном пути, продолжайте вспоминать. Что бы это ни было, вам нужно сделать всё точно наоборот, в обратном порядке.
— У меня был номер станции. Нужно набрать его наоборот?
— Вам виднее, думайте! Боюсь, у нас будет только одна попытка.
Я потянулся было к наборному диску, но отдёрнул руку. Что-то было не так с этой идеей. Я ещё раз взглянул на деда, и тут озарение наполнило меня чувством уверенности. Вот оно.
— Я должен позвонить в квартиру. Позвонить деду.
Палец сам лёг на диск. Пластик был тёплым, неприятно шершавым. Один, восемь, один, три, шесть, четыре… Четыре, а что затем? Шесть или восемь? Хотя было жарко, как в домне, я почувствовал, что леденею от ужаса.
— Что случилось? — Кессель больше не пытался скрывать панику в голосе.
— Я не помню последнюю цифру! — закричал я, едва не плача. — Совсем вылетело из головы. Я не звонил ему в последние годы. Шесть или восемь? Вы не знаете?
— Мы не так близко общались. Вспоминайте же, ошибка будет фатальной, точность невероятно важна!
— Мне нужно подумать. По-моему, восемь. Нет, шесть, точно шесть!
— Решайтесь, времени больше нет, ни секунды!
И я прижал трубку к уху, и набрал цифру, и время замедлилось. Диск медленно возвращался на исходную: щёлк… щёлк… щёлк… Всего шесть щелчков. Адский шум вокруг стих, став космической тишиной. Спустя безумие и вечность раздался первый длинный гудок. Сидевший напротив дедушка вдруг поворачивается, в его глазах ужас, он страшно кричит мне в лицо. Гудки прерываются, знакомый голос говорит: “Алло, я вас слушаю”. Это мой голос. Чёрные иглы с шуршанием вонзаются в мою голову, достают до среднего уха, боль просто ужасна. Всё заливает ослепительный белый свет.
6. До́ма
Всё удалось. Ослепительный свет превратился в свет медицинских ламп. Вялого, как набивная кукла, всего опутанного проводами и датчиками, меня извлекли из устройства, напоминавшего советскую сушилку для волос. Я очнулся в наш мир и, Господи, каким же он был нормальным! Кессель и его команда провели все, какие было возможно, обследования и тесты. Долго пугали возможными отложенными последствиями и расспрашивали о том, что я видел и чувствовал, находясь там. Я удовлетворял их исследовательский интерес целую неделю, после чего прямо спросил, задержан ли я. Оказалось, нет: задерживать меня у них не было ни полномочий, ни оснований.
На прощание меня попросили о двух вещах. Во-первых, никому не сообщать о том, что случилось. Насколько я понял, то, что гражданский едва не погиб в ходе экспериментов, могло принести институту массу неприятностей, в том числе с финансированием. Во-вторых, мне предложили должность и очень, очень солидный оклад с надбавкой за риск. Предложили работать на благо науки в качестве опытного танатонавта. Отказался наотрез.
Вот уже полгода как я вернулся домой, к любимой девушке и своим рутинным делам. Выгулять собаку. Сходить в магазин. Посмотреть кино. Вы не представляете, до чего всё это хорошо. Иногда я открываю кран и просто гляжу, как течёт бесконечная холодная вода.
Но кое-что не даёт мне уснуть по ночам. Дела по дому, рабочие командировки, планы на отпуск — всё это прекрасно, я вовсе не жалуюсь. Но просто не могу забыть, как прикоснулся однажды к Запредельному. Не могу перестать думать о том, до чего мелочна и предсказуема моя жизнь, насколько мало в ней тайны
Есть и другая причина, по которой в один прекрасный день я снова обнаружил себя на ступенях института со спортивной сумкой в руке. Последним, что заставило меня принять предложение Кесселя, стали навязчивые сомнения. Этакий раздражающий дискомфорт в мелочах, будто вернулся домой из поездки, а в твоё отсутствие кто-то трогал твою коллекцию нэцкэ и иначе расставил книги на полке. Возможно, это те самые долговременные последствия, о которых меня предупреждали при выписке. Но может быть, просто может быть, я очнулся не совсем в той реальности, которую до этого покинул?
Мучительные, надоедливые сомнения. Правда ли небо всегда было голубым, а трава — зелёной, а не наоборот? Точно ли памятник Великой Насильнице всегда находился на Покровке, а не на Мясницкой? Верно ли, что празднество яйцеклада выпадает на первый понедельник сентября? Дурацкие вопросы, знаю. Но не даёт покоя то, что я всё же ошибся в последней цифре дедушкиного телефона. Проверил это по справочнику, когда вернулся.
Автор: Роман «Chainsaw» Чёрный
КРИПОТА – Первый Страшный канал в Telegram