1.1

Я люблю рисовать. Рисование - "единственное, на что я способен", как однажды сказал отец. Он недолюбливал меня (а сейчас, наверное, просто ненавидит), и не надо быть гением, чтобы понять, почему. Хоть он и старался скрывать свое ко мне отношение, удавалось у него это плохо. Редкие косые взгляды, вздохи, разговоры с мамой... Но измениться я не мог. Не могу и сейчас. Я никогда не научусь говорить, никогда не пойду в школу, не заведу друзей, как Макс, и вообще, будущее мое настолько неясно и тревожно, что родители говорили о нем только когда думали, что я их не слышу.

До того злополучного вечера, после которого нашей семьи не стало, мама старалась, как могла, я это видел. Только она покупала мне альбомы и карандаши, только она занималась со мной сама, водила к репетиторам и педагогам, читала специальную литературу и бороздила форумы, изучая мой случай, но толку было мало. А точнее, его не было совсем. Все, с кем мы встречались, только восхищались моими рисунками, а потом разводили руками, подсовывая ей проспекты с рекламой дорогостоящих клиник и специальных заведений.

Сотни цветных карандашей разных цветов и оттенков, десятки изрисованных альбомов, вся моя жизнь...

Я люблю рисовать, но и с этим у меня не все гладко. Фотографическая память и полная невозможность проявить фантазию! Я с максимальной точностью в деталях и цветах передаю только то, что когда либо попадало в поле моего зрения. Любой пейзаж, вид из окна, случайно встреченный человек или проехавший мимо автомобиль, абсолютно все без труда обретается на страницах моих альбомов. Но стоит мне начать рисовать то, что я придумал сам, как руки перестают меня слушаться. Пальцы будто сковывает судорогой, карандаш упирается в какую-то невидимую стену, и я не могу провести ни одной мало-мальски прямой линии даже, не говоря о полноценном рисунке.

Однажды я пытался перебороть этот ступор. Схватил карандаш, старый рисунок, на котором был изображен наш дом, и попытался пририсовать к фасадной стене еще одно окно, которого там на самом деле не было. Все, как всегда - окаменевшие руки, деревянные пальцы. Кряхтя и мыча себе под нос, я двумя уже руками пытался вывести на домике небольшой прямоугольник окна. Без толку. Только в ушах зазвенело и голова разболелась. Будто что-то не дает мне сделать ни одного лишнего движения.

Впрочем, подобное случается и в повседневной моей жизни. Например, я, хоть убей, не дружу с бытовой техникой. Разогреть тарелку супа или включить телевизор для меня подобно подвигу. Наступает то же оцепенение, и даже мне ясно, насколько комично я выгляжу, невпопад тыкая кривыми пальцами в сенсорные кнопки. То же самое происходит и когда я пытаюсь говорить. Но особенно сильно скручивает, когда меня заставляют что-либо делать. Получается восхитительно ужасно.

Я прекрасно понимаю речь, здраво мыслю и с большинством нужд справляюсь сам, поэтому, когда мы с Максом оставались вдвоем, как в тот вечер, ему, чаще всего, не о чем было беспокоиться. Обычно он вообще не обращал на меня внимания и играл в свою приставку, но мне он скорее нравился, чем нет.

Единственное, что меня всегда в нем раздражало, это беспорядок, который он вокруг себя разводил. У нас была одна на двоих комната, и со стороны могло показаться, что в ней живут два существа с разных планет. На моей половине — маниакально-педантичный, идеальный порядок; кровать заправлена с геометрической точностью, альбомы на письменном столе сложены аккуратной стопкой, карандаши разложены в футлярах по цветам и оттенкам, все вещи в шкафу - уголок к уголку. Зачем? Потому что если я стану делать это как-то по-другому, меня снова "заклинит". В каждом действии, которое я выполняю ежедневно, я дошел до конца, ни больше, ни меньше. Изменить что либо я просто не могу. В какой-то извращенной степени я идеальный ребенок.

Но на половине комнаты брата господствовал хаос. Все разбросано и раскидано по углам и полу как попало. Угадайте, что случалось, когда я пытался это исправить?

Итак, наступал две тысячи семнадцатый, до боя курантов оставались считанные часы. Предпраздничная, уютная домашняя суета, дурацкая музыка из маминого приемника, разрывающийся от входящих вызовов телефон отца, и Макс, радостный и смеющийся почти без остановки. Он наверняка уже мысленно распаковал все подарки и съел все сладости, сыграл в видеоигру, которую родители обещали ему подарить только после полуночи, и поделился впечатлениями со своими новыми друзьями - одноклассниками (минувшей осенью он пошел в первый класс). Макс был счастлив.

Я же не разделял его радости. Для меня новый год никогда не был особенным праздником. Это ровно такой же день, как и все остальные, за исключением некоторых изменений в поведении окружающих. Но у меня не было ни азарта, ни волнения, и никакого "праздничного настроения" я не испытывал, как ни старался (по мере сил) придать своему виду такое же восторженно-глупое выражение, как у брата.

Я сидел на полу возле высокой наряженной елки и делал то же, что и всегда — рисовал. Карандаши были рядком разложены рядом с альбомом передо мной.

Макс носился по дому, как заводной, и все порывался помочь то отцу, то маме, в надежде быстрее скоротать время. В такие моменты мне даже нравится быть невидимым. Елка на рисунке получилась очень красивой и разноцветно-яркой.

Было около десяти по вечеру, когда родители решили сходить навестить соседей. Мама быстро собрала немного горячего и салатов с закусками, отец достал из холодильника бутылку шампанского и они пошли собираться в прихожую. Уходя, отец в никуда крикнул, что они не надолго, и что Макс остается за старшего (на самом деле, брат был младше меня на год), и входная дверь за ними захлопнулась.

Макс сходил на кухню, взял каких-то конфет и вернулся в гостиную, где мы с елкой любовались друг другом. Неожиданно, но он подошел и заглянул в мой альбом.

— Красиво.

Нечасто он интересовался моими делами, но я не очень удивился. И не очень обрадовался. Мне было все равно, в общем. Я знал, что плевать ему на рисунок, он просто маялся и не мог дождаться своего часа подарков. И он не дождался.

Странно посмотрев на меня, он подбежал к окну и выглянул, потом в другое, потом сбегал к нам в комнату на второй этаж и посмотрел в окно там. Убедившись, что родителей на горизонте не видно, он спустился, подошел к елке и начал перебирать упаковки с подарками.

— Как думаешь, где она? — спросил он, прикидывая на весу небольшие коробочки. — Только никому не говори, — сказал он, найдя, как ему показалось, нужную. Я честно тогда не понял, шутит ли он...

Осторожно открыв плоскую коробочку, обмотанную ярко-синей пленкой, он вынул оттуда компакт-диск в пластиковой упаковке, издал победный клич и схватил джойстик от приставки. У Макса начался праздник. А я перевернул альбомный лист и вернулся к карандашам.

Я уже заканчивал очередной рисунок, когда Макс снова подошел ко мне.

— Они скоро вернутся, — сказал он и принялся запаковывать диск с игрой обратно в коробочку. Справившись с задачей, он начал укладывать остальные коробки по своим местам и случайно задел елку. Та слегка пошатнулась, но этого хватило для того, чтобы с самой ее верхушки свалилась красная мерцающая звездочка. Видимо, была плохо закреплена. Естественно, он понял, что родители догадаются о его проделках, и, естественно, он решил исправить неполадку — нацепить звездочку на законное место.

Высотой елка была выше двух метров, и Максу понадобилась бы какая-нибудь возвышенность. Даже отец крепил звезду, встав на табурет. Но Максу не хватило и этой высоты. Тогда он достал из кладовой стремянку. Я спокойно наблюдал, как он, установив ее рядом с елкой, полез наверх. Добравшись до верхней ступеньки, он стал тянуться к верхушке елки, держа звездочку в вытянутой руке. Но все равно не дотягивался. Передохнув, он попытался снова. Он встал на самый край и снова потянулся к елке. Он почти справился, как вдруг стремянка накренилась и вылетела у него из-под ног. Он повалился вперед, повис на ветках. Что-то вспыхнуло и заискрилось, я отпрыгнул подальше. Макс вскрикнул, потом его развернуло, и я увидел провода мерцающей гирлянды, намотанные на его шее. Он задергался, его глаза стали красными и огромными а лицо посинело. Не прошло и минуты, как он обмочился, а потом замер, повиснув на елке и сжимая звездочку в руках.

Я опешил, не зная, что делать. Кричать я не мог, а из-за чертова "ступора" еще и двигался с трудом. Никакого переживания или чего-то подобного я не испытывал, но понимал — случилось нечто плохое. Беспомощным я себя тоже не ощущал, но единственное, что я точно мог делать, это рисовать. Я вернулся к карандашам и перевернул альбомный лист.