О татуировке Остапа Бендера - II
Картинка из конца прошлой части является иллюстрацией к роману Владимира Набокова «Защита Лужина» о сошедшем с ума шахматисте. В этой части я хотел бы немного отвлечься и показать удивительное созвучие этой книги и васюкинской главы «12 стульев». Как мы помним, сквозными темами шахматного эпизода бендеровских похождений являются следующие: собственно игра в (политические) шахматы, кони-лошади («Конь — изысканно, лошадь — буднично»), вода — символ смерти, и как мы выяснили, В. Ленин в роли Наполеона. В тексте также содержатся намёки на сумасшествие и последующую смерть Ленина. Его образ представляется в амплуа плохого шахматиста, прожектёра-плута и коневода-кочевника.
Набоков на всеобщее удивление высоко отзывался о советских писателях Ильфе и Петрове: «два поразительно одаренных писателя» и «эти гениальные близнецы». Стоит понимать, что о Достоевском например он писал следующее: «писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками непревзойденного юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей». Конечно, оценка одним гением другого может быть сколько угодно эксцентричной.
Но далее я постараюсь показать, что Набоков мог вдохновляться шахматной главой «12 стульев» при написании своей «Защиты». Хронологически это возможно: первая часть бендеровской дилогии вышла в 1928 г., Набоков по его словам начал писать «Защиту» в следующем 1929 г. Или возможно прочитав «Стулья» все же после, Набоков за текстом увидел авторов (или автора) похожих на себя самого, писателя, играющего с читателем в захватывающую интеллектуальную игру. Тогда оценку «эти гениальные близнецы» можно перевести с набоковского на русский: «гении как я». Стоя на позиции авторства Булгакова, замечу, что набоковскую фразу также можно прочитать и как: «не близнецы и не гениальные».
Васюкинская глава несомненно должна была привлечь внимание Набокова — всю жизнь он любил шахматы, но самой игре (PvP) предпочитал сочинение шахматных задач. Набоков сравнивал это занятие с литературным творчеством, и это было не простой игрой ассоциаций — книги Набокова приходится разгадывать как сложноустроенные многоуровневые головоломки, обращая внимание на мелкие не бросающиеся в глаза детали.
«Защита Лужина» — самый «шахматный» роман Набокова, и сейчас считается общепринятым, что он наполнен шахматными аллегориями: люди представляют собой шахматные фигуры, а развитие сюжета напоминает течение шахматной партии.
На поверхности это история жизни русского шахматного гроссмейстера — от знакомства с игрой во время детства в дореволюционной России до берлинской эмиграции. Знакомство и удачная женитьба на любящей его русской девушке; напряженный турнир, во время которого у Лужина случается нервный срыв, и он попадает в психиатрическую больницу; видимое выздоровление, заканчивающееся суицидом несколько месяцев спустя.
Сергей Сакун в замечательном цикле исследований убедительно показывает, что сумасшествие Лужина развивается путём постепенного вымещения его человеческой личности фигурой чёрного шахматного коня. Здесь и далее я буду опираться на его работы. По тексту книги разбросаны шахматно-лошадиные признаки Лужина:
- «Г»-образное обгоняющее движение: «он вдруг развивал необычайную скорость, его спутницы отставали, мать, поджимая губы, смотрела на дочь и свистящим шепотом клялась, что, если этот рекордный бег будет продолжаться, она тотчас же, — понимаешь, тотчас же, — вернется домой … Лужин вдруг оборачивался, криво усмехался и присаживался на скамейку».
- Грива шахматного коня: «Выбрано было, наконец, сукно, тоже тёмно-серое, но гибкое и нежное, даже как будто чуть мохнатое». «Он был так бледен, что всегда казался плохо выбритым, хотя, по настоянию невесты, брился каждое утро».
- Сгорбленность и сутулость: «Лужин сидит … уставившись в пол»; «…сидел Лужин мрачно нагнув голову»; «влез в таксомотор, кругло согнув спину».
- «Лошадиность» манер Лужина: «топтался на месте»; «жмурясь, замотал головой»; «радостно щёлкнул зубами на жену, потом тяжело закружился»; сидит «устроив из ладоней подобие шор».
Сам Набоков прозрачно указывает на лошадиный ключик, заключая роман в «поэтические скобки». До публикации «Лужина» выходит стихотворение «Шахматный конь» о сошедшем с ума старом шахматисте, вообразившим себя шахматным конём. После публикации Набоков в том же году пишет «Стансы о коне», где, используя полуанаграмму, признаётся в любви к «жалостному и нежному» образу коня.
Вторую серьёзную подсказку (видимо отчаявшись) Набоков делает спустя 35 лет в предисловии к переводу «Лужина» на английский язык:
«С особой прозрачной ясностью я помню наклонную скальную плиту […] где мне впервые пришла в голову основная тема романа. […] „Защита Лужина“ … была напечатана отдельной книгой в эмигрантском издательстве „Слово“. Это издание в плотной матово-черной бумажной обложке».
На скальную плиту опирается Фальконетов монумент — Медный всадник. Для Набокова, согласно русской традиции, памятник Петру I воплощает собой имперский Петербург, и шире — утраченную им Россию:
«И оснеженный, в дымке синей однажды спал он, — недвижим, как что-то в сумрачной трясине внезапно вздрогнуло под ним.
И все кругом затрепетало, и стоглагольный грянул зов: раскрывшись, бездна отдавала завороженныx мертвецов.
И пошатнулся всадник медный, и помрачился свод небес, и раздавался крик победный: «Да здравствует болотный бес».
Используя формулу Сакуна «Луг» + «Лужа» = «Болото», теперь мы можем связать Лужина с Лениным. По всей видимости первым это сделал ученый Александр Данилевский. Перечислим некоторые признаки, указывающие на вождя революции.
Во-первых, как это ни странно фамилия «Лужин», которая имеет явные автобиографические отсылки — на Лужском шоссе были расположены семейные имения Набоковых. При этом Набоков родился с Лениным в один день, 22 апреля по новому стилю. Они были тёзками и оба картавили:
«Подобно большинству Набоковых и многим русским, тому же Ленину, например, я говорил на родном языке с едва уловимой картавостью…».
Во-вторых, и это для нас особенно важно, на Лужина автор надевает маску Наполеона: «тяжелый профиль (профиль обрюзгшего Наполеона)». Любопытно, что и сам автор нашей загадки, Д. Галковский, в «Бесконечном тупике» пользуется такой же аналогией:
«… в конце концов и должен был появиться «обратный Наполеон». Толстой тут просто «зеркало русской революции».
Как известно, последнее расхожее выражение принадлежит Ленину, который высоко ценил Толстого и не любил Достоевского. Набоков видимо намекает на то, что смотреться в зеркало Толстого ему нравилось, а в зеркало Достоевского нет:
«Из других книг ему (Лужину) понравилась „Анна Каренина“ — особенно страницы о земских выборах и обед, заказанный Облонским. […] Соответственно с этим профессор запретил давать Лужину читать Достоевского, который, по словам профессора, производит гнетущее действие на психику современного человека, ибо, как в страшном зеркале…».
В шахматное кэрроловское зазеркалье проваливается, чтобы окончательно переродиться шахматной фигурой, в конце книги Лужин:
«Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним».
Далее я опишу два признака ленинских персонажей, по которым Набоков пересекается с Булгаковым.
Первый — это восточное происхождение, в случае Лужина монголоидное: «У него были удивительные глаза, узкие, слегка раскосые».
Булгаков прямо изобразил Ленина китайцем в рассказе «Китайская история», а в «Роковых яйцах» есть перечисление фамилий, которых встают в единый ассоциативный ряд:
«Образована чрезвычайная комиссия по борьбе с куриной чумой в составе наркомздрава, наркомзема, заведующего животноводством товарища Птахи-Поросюка, профессоров Персикова и Португалова…»
Фамилия второго профессора «Португалов» — это и страна и фрукт — Португалия и апельсин, показывает, что и «Персиков», с одной стороны (страна), это ссылка на персидского сатрапа Мавсола, гробница которого стала именем нарицательным, а с другой (фрукт), на врача А. Абрикосова, забальзамировавшего тело Ленина, и извлекшего его мозг. В «Собачьем сердце» это превращается в профессию Преображенского:
«Пёс видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги. Упорный человек, настойчивый, все чего-то добивался в них, резал рассматривал, щурился…».
И опять где Ленин там и Маяковский: «Ругают абрикос за толстокожесть апельсина только потому, что оба фрукты».
На будущее замечу, что в начале романа «Мастер и Маргарита» героям повествования не достаётся пиво, а вместо него им приходится довольствоваться абрикосовой водой. Аналогичная ситуация происходит и в начале «Золотого телёнка». К этому мы ещё вернемся в следующей части.
Сам Преображенский, связан с другой страной Востока — Древним Египтом, родины мумий и пирамид: «В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила».
Имя «товарища Птахи-Поросюка» — это видимо глумление над советским обращением «товарищ»: «гусь свинье не товарищ». Е. Яблоков замечает, что это также имя древнеегипетского божества Птах или Пта, создавшего вселенную из мирового яйца и носившего синюю скорлупу этого яйца у себя на голове (об этом пишет Фет в комментариях к своему переводу Фауста).
Позднее Птах слился с Осирисом, который стал первой мумией — отсюда зеленый цвет кожи.
В «Дьяволиаде» постоянно подчеркивается, что Кальсонер «иссиня-бритый», от его «бритого лика и лысины-скорлупы» исходит «зловещее синеватое сияние». В «Роковых яйцах» иссиня-выбрит директор совхоза Рокк. Яблоков замечает, что человеком рока называли Наполеона, и замысел использовать изобретение Персикова родился «в номерах на Тверской «Красный Париж». В «Собачьем сердце» синий цвет у вывески лавки братьев Голубизнер:
«… равняясь по голубоватому едкому цвету, Шарик, обоняние которого зашиб бензинным дымом мотор, вкатил вместо мясной в магазин электрических принадлежностей братьев Голубизнер на Мясницкой улице. Там у братьев пес отведал изолированной проволоки, она будет почище извозчичьего кнута».
Тут мы переходим к следующему признаку — ленинские персонажи как Набокова так и Булгакова связаны с электричеством.
Лысина Кальсонера настолько гладкая и блестящая, что сравнивается с лампочкой. Красный луч Персикова рождается только от электрического света шарообразной лампы, и такая же лампа освещает операционную Преображенского. Обычно на это не обращают внимание, но вторым фантастическим элементом кроме красного луча в «Роковых яйцах» является существование электрических револьверов, которые выпрашивает у ОГПУ Персиков.
«… движение фигуры представлялось ему, как разряд, как удар, как молния, — и все шахматное поле трепетало от напряжения, и над этим напряжением он властвовал, тут собирая, там освобождая электрическую силу».
В позднем англоязычном романе «Ada or Ardor», почти непереводимом из-за обильной игры слов на нескольких языках, сюжет — семейная сага в жанре альтернативной истории, разворачивается на планете Антитерра или Демония, двойнике Земли. На территории России расположена Золотая Орда, населённая татарами, которые отделились от остального мира «золотым занавесом». Русские, перейдя Берингов перешеек (пролива в этом мире нету), живут в северной Америке, в государстве Эстотия (Не отсюда ли «Эстонская империя» и соответственно «Румынская»=«Романовская»). На Антитерре после загадочной и неприличной «L-катастрофы» запрещено электричество и даже табуировано само слово, его называют различными эвфемизмами. На Антитерре изобретены телефоны, которые работают на воде, и вместо «allô» говорят «à l’eau». При этом упоминается бог электричества «Faragod» (игра слов от «Faraday») и используется расхожее выражение «thank Log».
Исследователи (в основном англоязычные) выдвинули множество теорий, что здесь на самом деле имел в виду Набоков. А я могу выдвинуть еще одну: для русского читателя очевидно, что вместо «thank Log» должно быть «thank Bog», а «bog» — это в переводе «болото», и «L-Bog» — это знакомый нам болотный псевдо-бог, но и слово «log», т. е. «бревно» здесь не просто так. Предположу еще, что «Ленин» в координатах «Ады» превращается в «l’eau néant» — «вода небытия» — «мёртвая вода».
Всё это конечно чудесно, но известно, что к своему тёзке Набоков относился крайне плохо, а своего героя он любит. Почему так? Например, здесь Набоков обращается к образу одного из «наполеоновых коней»:
«Но самый жалостный и нежный, невыносимый образ твой:
обросший шерстью с голодухи, не чующий моей любви, и без конца щекочут мухи ресницы длинные твои».
И почти дословная перекличка в прозе, описывая супругу Лужина:
«Но до самого пленительного в ней никто еще не мог докопаться: это была таинственная способность души воспринимать в жизни только то, что когда-то привлекало и мучило в детстве, в ту пору, когда нюх у души безошибочен; выискивать забавное и трогательное; постоянно ощущать нестерпимую, нежную жалость к существу, живущему беспомощно и несчастно, чувствовать за тысячу верст, как в какой-нибудь Сицилии грубо колотят тонконогого осленка с мохнатым брюхом».
«Он неуклюж, неряшлив, некрасив — но, как очень скоро замечает моя нежная барышня (по-своему чудесная девушка), в нем есть что-то, что перевешивает и грубость его серой плоти, и бесплодность его темного гения».
Не- не- не- нежный (gentle в английском оригинале) — la neige — Лужин, анаграмма вполне в набоковском духе.
«У него были удивительные глаза, узкие, слегка раскосые, полуприкрытые тяжелыми веками и как бы запыленные чем-то. Но сквозь эту пушистую пыль пробивался синеватый, влажный блеск, в котором было что-то безумное и привлекательное».
Сравните с отрывками из разных стихотворений Набокова:
«Мне чудится в Рождественское утро мой легкий, мой воздушный Петербург… а вдалеке, за ширью снежной, тают в лазури сизой розовые струи».
«Пора мне помнится иная: живое утро, свет, размах. Собора купол вдалеке мерцает в синем и молочном весеннем небе».
«Санкт-Петербург — узорный иней, ex libris беса, может быть, но дивный... Ты уплыл, и ныне мне не понять и не забыть».
«И оснеженный, в дымке синей однажды спал он, — недвижим, как что-то в сумрачной трясине внезапно вздрогнуло под ним».
Андрей Белый задается вопросом в «Петербурге» (Набоков оценил роман как «дивный полёт воображения» и один из лучших в XX веке):
«Хочешь ли и ты (Медный всадник) отделиться от тебя держащего камня, как отделились от почвы иные из твоих безумных сынов, — хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня и повиснуть в воздухе без узды, чтобы низринуться после в водные хаосы? Или, может быть, хочешь ты броситься, разрывая туманы, чрез воздух, чтобы вместе с твоими сынами пропасть в облаках?».
Как мы сейчас знаем, к сожалению шахматная болезнь предопределила путь вниз. Владимиру Набокову пришлось покинуть свою Родину, но он продолжал любить её и мечтал о том, что когда-нибудь соотечественники вернут себе его самого и его произведения.
«Но как забавно, что в конце абзаца, корректору и веку вопреки, тень русской ветки будет колебаться на мраморе моей руки».