О татуировке Остапа Бендера - III
Ранее мы показали, что образ Наполеона в ранних произведениях Булгакова прочно связан с фигурой В. Ленина, а ленинская голова с образом яйца, символом новой жизни. В этой части мы проследим историю возникновения этих образов и дадим разгадку пасхалки с татуировкой.
21 января 1924 г. умирает В. Ленин. Председатель обновленческого Священного Синода отправляет советскому правительству послание с соболезнованиями, которое было напечатано в главных газетах, включая «Гудок»:
«Пусть могила эта родит еще миллионы новых Лениных и соединит всех в единую великую братскую, никем неодолимую семью. И грядущие века да не изгладят из памяти народной дорогу к этой могиле, колыбели свободы всего человечества».
Послание было сразу использовано официальной пропагандой для создания растиражированного лозунга «Гроб Ленина — колыбель свободы всего человечества». Сразу после похорон Булгаков, пока известный только как автор автобиографических «Записок на манжетах», пишет в «Гудке» обязательный очерк-отчёт о церемонии прощания с вождём в Доме Союзов. Название очерка «Часы жизни и смерти» связано с происхождением лозунга и послания от тропаря Пасхальных Часов «… Христе, гроб Твой, источник нашего воскресения». Короткий текст насыщен христианскими образами и является ключом к дальнейшей булгаковской лениниане (здесь и далее при разборе «Часов» я буду опираться на работу Алексея Панфилова):
«Лежит в гробу на красном постаменте человек. Он жёлт восковой желтизной, а бугры лба его лысой головы круты. Он молчит, но лицо его мудро, важно и спокойно. Он мёртвый. Серый пиджак на нем, на сером красное пятно — орден Знамени. Знамёна на стенах белого зала в шашку — чёрные, красные, чёрные, красные. Гигантский орден — сияющая розетка в кустах огня, а в середине её лежит на постаменте обречённый смертью на вечное молчание человек.
Как словом своим на слова и дела подвинул бессмертные шлемы караулов, так теперь убил своим молчанием караулы и реку идущих на последнее прощание людей.
Молчит караул, приставив винтовки к ноге, и молча течёт река.
Всё ясно. К этому гробу будут ходить четыре дня по лютому морозу в Москве, а потом в течение веков по дальним караванным дорогам жёлтых пустынь земного шара, там, где некогда, еще при рождении человечества, над его колыбелью ходила бессменная звезда».
Булгаков связывает похороны с завершившимся накануне великим праздником Крещения (19 января), и через него с Богоявлением и Рождеством, используя католическую традицию. От Крещения происходят не только «морозы» и «река», но и «голова» (Иоанна Крестителя) — здесь видимо рождается булгаковский образ отрезанной головы и будущий воландовский приговор Берлиозу:
«…ваша теория солидна и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие».
Далее мимоходом отмечу, что Булгаков намеренно искажает цвет пиджака Ленина (по остальным свидетельствам он был защитного цвета), чтобы указать на будущие наполеоновские маски. Упомяну также и пустынную желтизну лица, электрическое сияние и шахматную клетку. Любопытно чередование цветов на ней: красного и чёрного, этого не было в прошлой части, но в шахматном зазеркалье Л. Кэрролла привычные нам чёрные фигуры красного цвета, и разумом Лужина овладевает не чёрный, а красный конь.
Центральная кинематографическая сцена репортажа Булгакова — вертикальный отъезд воображаемой камеры, фокусировавшейся на ордене Красного Знамени (чужом, своего Ленин не успел получить) и открытие общего плана, где композиция из лежащего тела в обрамлении символов Богородицы (розы и горящего куста) сама превращается в орден, но какой?
Христианская символика и отсутствие своих наград подсказывают, что это может быть аллюзия на неоконченную пьесу Гоголя «Владимир III степени». В ней петербургский чиновник, добиваясь награждения этим орденом (в форме равностороннего лапчатого креста), сходит с ума и «в последней сцене сумасшедший, воображая себя крестом, становится перед зеркалом, подымает руки так… что делает из себя подобие креста и не насмотрится на изображение».
Что Булгаков хотел этим сказать? Наверное, что сумасшедшие хоронят сумасшедшего, сравнивая его с Богом, но как многократно подчёркивается, слово его, в отличие от евангельского слова, мертво.
Вернёмся к Берлиозу, как замечает исследователь Б. Гаспаров, Воланд в пасхальную ночь причащает Маргариту из головы-чаши кровью сексота Майгеля, превращающейся в вино (а не наоборот): «Не бойтесь, королева, кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья», — намёк на пролитую в Гефсиманском саду кровь Иуды из Кириафа.
География места указывает не только на чашу Евхаристии, но и на Гефсиманское моление: «да минует Меня чаша сия». Тут стоит вспомнить и самую первую публикацию Булгакова в 1919 г., газетный очерк-предсказание «Грядущие перспективы»: «Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нам нет остановки, нет передышки. Мы начали пить чашу наказания и выпьем её до конца».
Но обе упомянутые чаши слабо подходят по смыслу. Рассмотрим теперь вторую подсказку, сделанную на ютуб канале Д. Галковского.
Очевидна схожесть с композицией иконы Рублёва, на которой фигуры ангелов, формируют силуэт чаши. Казалось бы, что подсказка должна быть связана с Тайной вечерей. Но существует ещё одна известная пасхальная чаша, связанная с образом матерей или точнее «Матерей» — это чаша Фауста с ядом, который Мефистофель на Пасху превращает в эликсир молодости: «Здесь яда уж нет, здесь жизнь и младость!».
Очарованность Булгакова «Фаустом», как поэмой так и оперой, общеизвестна — например, в черновиках главного «закатного» романа Мастер прямо записан Фаустом, и основной читательский вопрос после прочтения автором отзеркален: «Почему Мастер (Фауст) не заслужил (заслужил) света?».
Души Фауста и Гретхен в финале спасает милость Богоматери (Mater Gloriosa), и поэма (в переводе Пастернака) заканчивается строками:
«Все быстротечное — Символ, сравненье. Цель бесконечная Здесь — в достиженье. Здесь — заповеданность Истины всей. Вечная женственность Тянет нас к ней».
В начале XX века Вечная женственность или София стала центральным понятием русской религиозной философии. Одним из учителей нового течения (оценённого официальной церковью как ересь) был священник Сергий Булгаков. В 1927 г. в эмиграции он издал богословскую работу «Купина неопалимая». Название кажется знакомым и действительно Д. Галковский в 2020 г. опубликовал один из своих святочных рассказов «Неопалимая купина» (загадка о татуировке в 2016 г.).
Вспомним из первой подсказки, что разгадка — это (а) филологическая игра, (б) символ религии и (в) указание на Булгакова, истинного автора бендеровской дилогии. Вслушаемся: «Неопалимая купина» — «Наполеон кружка пива». Подходит по всем трём пунктам — основа для ребуса готова! Булгаков конечно не тот, но ведь это как раз делает выдумку смешнее и изящнее. Мы нашли решение? Внимательно перечитаем рассказ «Неопалимая купина»:
«В честь счастливо закончившегося приключения Сол приказал сделать всем татуировки в виде горящего куста».
Далее фрагмент «Уже дракон без крыл геенны…» взят из масонского стиха о Наполеоне. Также и «счастливые» имена: «Феликс/Фауст/Бонапарт». Как видим, это достаточно прозрачные отсылки, и следовательно мы действительно нашли то самое решение загадки, которое исходно подразумевал её автор Д. Галковский. Загадывал ли её сам М. Булгаков?
Во-первых, заметим, что образ купины исходно присутствует в булгаковском репортаже о похоронах: «сияющая розетка в кустах огня».
Во-вторых, «Купина неопалимая» посвящена критике католического догмата о непорочном зачатии Богоматери с точки зрения православной традиции. В «Золотом телёнке» есть известная сцена спора Бендера с католическими ксендзами за душу, тело и машину Адама Козлевича. После спасения шофёра сюжет делает внезапный поворот, и антилоповцы заворачивают в пивную:
«После восьмой кружки Козлевич потребовал девятую, высоко поднял её над головой и, пососав свой кондукторский ус, восторженно спросил: — Нет бога? — Нет, — ответил Остап. — Значит, нет? Ну, будем здоровы. Так и пил после этого, произнося перед каждой новой кружкой: — Есть бог? Нету? Ну, будем здоровы!».
Получаем, что татуировка с кружкой пива является ребусом к названию богословской книги, содержание которой отражается в шуточном споре, а тот в свою очередь заканчивается распитием пива.
Наверное можно задаться вопросом, стали ли бы Ильф и Петров вставлять в обычную смешную книжку изощрённую закольцованную систему ассоциаций, связанную с фамилией Булгакова.
Но и это ещё не всё, сам образ пива очевидно не случаен. Комический эффект, да — но может что-то ещё? Изученный контекст подсказывает, что пиво должно быть связано с Пасхой — и в самом деле «пиво» в значении «питие» упоминается в Пасхальном каноне, где источник бессмертия изливается из гроба Христа:
«Приидите пиво пием новое, не от камене неплодна чудодеемое, но нетления источник из гроба одождивша Христа, в Нем же утверждаемся».
По всей видимости, пиво действительно могло носить сакральный характер в Древнем Египте при праздновании возрождения Осириса (это божество упоминает Берлиоз). Употребление напитка, приготовляемого из умершего и воскресшего божества — засеянного и выросшего зерна, могло носить такой же смысл как и при христианской Евхаристии.
Заметим, что в сцене с Козлевичем пиво тесно связывается с вопросом существования Бога. Вспомним, что этот вопрос обсуждают герои первой главы «Мастера и Маргариты», которая начинается с того, что Берлиозу и Бездомному не достаётся пиво. Аналогично в начале «Золотого телёнка» оно не достаётся Бендеру и Балаганову.
Предположу, что пиво здесь выступает символическим элементом формулы «бессмертного» Достоевского, изложенной им в «Братьях Карамазовых»:
« — Алёшка, есть бессмертие? — Есть. — А Бог и бессмертие? — И Бог и бессмертие. В Боге и бессмертие».
Отрицание этого тезиса Иваном Карамазовым породило постулат: «Если Бога нету, то всё дозволено». Основная идея «Мастера и Маргариты» противоположная: есть Бог, значит есть бессмертие души, есть воздаяние на этом свете или на том — для кого-то возрождение (пиво), а для кого-то небытие (абрикосовая водичка).
Но наверное не стоит слишком переоценивать религиозность Булгакова. Мы знаем, что в то время его настойчиво сталкивали в темноту, в забвение: пьесы запрещались к показу, «Мастер» писался в стол, и как видим, ему приходилось работать с соавторами. Если учесть догадку Д. Галковского о преднамеренной «болезни» для получения разрешения на выезд заграницу, то подобно воскресшему Остапу Бендеру, Михаил Булгаков надеялся и ждал новой жизни — в белых штанах, у пальм, «под звуки нежной мандолины». Но всё вышло по другому, яд в фаустовской чаше не превратился в эликсир жизни, и возрождение и слава ждали его уже после смерти.
