Единственная идентичность — никакой идентичности
Можно дать множество разных определений identity, но это совершенно бессмысленно, поскольку реально ее все равно не существует. И если на предыдущих стадиях человеческой истории можно было говорить об угнетении человека человеком и человека абстрактным понятием, то в эпоху идентиализма говорить об угнетении уже невозможно. На стадии идентиализма из поля зрения полностью исчезает тот, за чью свободу можно было бы бороться.
Виктор Пелевин
Существует такой специфический род занятий — академическое оправдание провалов либеральной демократии с целью реанимации морального облика системы. Из раза в раз защитники статус-кво ищут новые стратегии для трансформации консенсуса, чтобы обеспечить общественную безопасность и сохранить верность универсальным демократическим ценностям. Звучит душно и будто бы не про нас, вооруженных всем арсеналом критических методов к рассмотрению политических процессов. Однако словосочетание «либеральная демократия» — «красная тряпка» для любого поднаторевшего в бесплодных дискуссиях социалиста — не должно сбивать нас с толку. Каждое государство покоится на фундаменте мертвых идей, сколько бы нас не уверяли в их жизнеспособности идеологически верные своим священным коровам научные деятели. В периоды глобального кризиса они даже готовы обратиться за интеллектуальной помощью к идейным противникам. Последняя книга Фрэнсиса Фукуямы — знаменитого американского политэконома, на высочайшем уровне предоставляющего свои клининговые услуги либерализму — тому хороший пример.
И не подумайте, что это циничное высказывание лишь расхожая насмешка по отношению к оппоненту.
«Любите врагов ваших», — не только слова Христа из Нагорной проповеди, но также дельный совет всякому, кто пытается в эпоху всеобщей болезненной экзальтированности быть хоть немного последовательным в своей критике. Враг не применет указать на наши ошибки, потому что ими же и питается.
Последовательный либерал почти инстинктивно чувствует угрозу для своего «конца истории». Интересы наших оппонентов артикулированы четче, воинственнее, да и к тому же их носители не чураются фактологической избирательности и неточностей обобщений, позволяющих им видеть лишь то, что желаемо, а не действительно. И тогда любовь к врагу оборачивается вещью в себе, а «добровольное рабство» гуманизируется самими угнетенными в рамках существующих демократий.
Напротив, левая идеология подразумевает почти религиозную веру в то, что раб хочет избавиться от своих цепей. Но что, если это лишь самонадеянность политизированного безумия? Что если быть униженным и травмированным стало как никогда выгодно и жертве, и угнетателю? Понятие идентичности, формирующее прогрессивную повестку, перестало обозначать простое соотнесение себя с малой или большой группой по какому-либо отличительному признаку — теперь в значительной мере через него определяется особая чувствительность к основаниям существования самой группы. Псевдохристианская озабоченность достоинством и правами личности не служит нам на руку. Бог — действительно умер, универсалистские ценности рыночного гуманизма предстают бесстыдным подлогом, а культивируемые нами же личные и общественные травмы, — оказалось легко сделать предметом монетизации.
ПОСЛЕ «КОНЦА»
Автор опубликованного в конце 80-х гг. в журнале The National Interest резонансного эссе «Конец истории» в своей крайней работе 2019 года «Идентичность. Стремление к признанию и политика неприятия» не побоялся признать поспешность своих ранее сделанных выводов о бесповоротном триумфе либерализма. Книга «Конец истории и последний человек» снискала Фрэнсису Фукуяме всемирную известность, но описанного в ней благолепия либеральной утопии так и не удалось достигнуть. В 1992 году сотрудник RAND Corporation, последовательный консерватор и апологет неолиберальной революции вульгарно и обобщенно пересказал суть гегелевской диалектики раба и господина, которая естественным образом разрешается путем формального закрепления универсальных принципов прав и свобод личности. В это же время многие из публичных интеллектуалов, скорее, скептически относились к утверждению о безоговорочной победе демократии западного образца (Холодная война заметно истощила ресурсы как капиталистического, так и социалистического блоков). Однако падение социалистических режимов убедило сомневающихся в окончательном триумфе либерализма, понимаемом как конечная цель исторического процесса, ведущая к снятию основополагающих конфликтов общественных отношений. Таким образом, либерализм в понимании Фукуямы утвердил себя как наиболее релевантную политическую систему, способную минимизировать потери в непрекращающейся борьбе непримиримых полюсов.
В «Идентичности» американский политический мыслитель продолжает опираться на «Феноменологию духа», рассматривая генеалогию понимания человеком своего «Я» и его достоинства в европейской философии — от яростного духа Сократа к подрыву Лютером raison d’être католической церкви, от понятия собственного бытия у Руссо к универсализации достоинства Кантом и Гегелем. В отличие от марксистов, либералы не скованы какой-либо строгой методологией рассуждений — история принадлежит им, а значит ее можно понимать в марксистско-гегелевском смысле, если это способствует развитию исконно либеральных ценностей. Утверждая конфликтность как нечто естественное и непременно ведущее к прогрессу, последнему человеку вновь и вновь предлагается идти на сделку с обществом и его жестокой моралью, поскольку человеческая разумность заключается в тяге к процветанию.
Фукуяма предлагает рассматривать изотимию (стремление быть признанным наравне с другими) и мегалатимию (требование признания своей исключительности) в качестве основных способов взаимодействия индивида, борющегося за утверждение и реализацию своего достоинства, с миром вовне. Это неразрешимое противоречие становится основой «естественной конкуренции», обеспечивающей в либеральной парадигме путь развития. Отдавая дань кумиру прекарной молодежи Карлу Марксу, философ признает, что в самом механизме демократической власти лежит функция экономического угнетения уязвленных групп. Следуя такой логике, неизбежно приходишь к мысли, что либеральная утопия была бы намного ближе, если бы символическая отмена бедности устранила то, что к этой бедности приводит. Правда, тогда это был бы совсем не либерализм. Вся история человечества, представлявшая собой борьбу классов, в исполнении Фрэнсиса Фукуямы стала исключительно тимостической социокультурной борьбой внутренних «я» за признание свободы равенства и равенства свобод, а единственным условием, при котором «конец истории» случится — это правовая легитимность выборного демократического порядка. И в этой книге либерал как никогда оказался ближе к современным левым, чем того можно было ожидать.
Неудачные попытки построить устойчивый миропорядок на основе либеральных демократических обществ вновь заставляют вернуться к определению основных агентов, делающих демократию «демократичной». «Идентичность» была написана на фоне подъема правого популизма в Европе и США, двух крупных финансовых кризисов, радикализации исламского фундаментализма и сворачивания темпов демократизации в мире. Мы живем в атмосфере перманентной опасности обострения старых проблем и появления принципиально новых, справляться с которыми похоже не способно ни одно государство, ни одно наднациональное образование. Финансовые кризисы, гуманитарные и экологические катастрофы, эпидемии, тотальный контроль авторитарных правительств, эскалация национальных и религиозных конфликтов — вот политический ландшафт, в рамках которого национал-популисты стали завоевывать свой авторитет среди промышленного пролетариата, а левые ушли изучать травматический опыт малых социальных групп и участвовать в муниципальных выборах, отказавшись от глобального проекта.
КОЛЛЕКТИВНОЕ БЕЗВОЛИЕ ПЕРЕД УТОПИЕЙ
«Современный мир одновременно движется в направлении противоположных антиутопий — гиперцентрализации и бесконечной фрагментации», — пишет Фукуяма. Начавшаяся эпоха короноцена нам дает возможность наблюдать тектонику новых конфликтов, которые вот-вот развернутся в условиях, когда ни одна из глобальных проблем, с которыми столкнулось общество позднего капитализма, вступая в новое столетие, так и не была разрешена. Не может не беспокоить формирование военных блоков вокруг государств, вышедших из финансовых кризисов 2010-х гг. с наименьшими, относительно более отсталых стран, потерями. США, Китай и перманентно находящаяся в поиске союзников Россия искусно списали издержки за счет постоянного миграционного потока или — прибегнув к возвращению/выведению целых производственных структур за пределы государств. Такой антикризисный политический менеджмент помог купировать социальную катастрофу внутри собственных границ, но экономически способствовал колонизации новых территорий путем «демократии на экспорт» и благодетельной инвестиционной активности.
О страшных последствиях роста неравенства между самыми бедными и самыми богатыми не говорит разве что ленивый. Закрепление в парламентских креслах представителей таких партий как Альтернатива для Германии, Национальный Фронт во Франции, Австрийская партия Свободы и многих других консервативных реваншистов, дающих простые ответы на сложные вопросы, не обеспечило сохранение баланса сил во внутренней политике. Тревога избирателей, стремительно беднеющих на фоне деиндустриализации, стала обеспечивать электоральную поддержку любому, кто вернет им былое достоинство (не важно, как представителю нации или индустриальному рабочему). Милитаризация режимов в действующих демократиях привела к прямым уличным столкновениям, а военные перевороты — к массовым восстаниям населения против авторитарных правительств и гибели людей. Плановое сокращение мер социальной поддержки ведет к массовому недовольству государственной поддержкой мигрантов. Мы видим как многие европейские государства включили курс на национальную изоляцию (Дания, Великобритания), а так рьяно поддерживаемые левыми по всей Европе религиозные общины стали радикализироваться и представляют теперь угрозу собственным защитникам.
Гиперцентрализация государства, о которой говорит Фукуяма, сегодня выражена экономически, в то время как фрагментация общества — в коллективном безволии одержать хоть какие-то победы за пределами спазматической информационной и профсоюзной деятельности.
Но вместо того, чтобы попытаться остановить этот поток кошмаров, родившихся в недрах самого сытого из времен для человеческой цивилизации, левые упорно продолжают выстраивать свою политику, опираясь на получившие травматический опыт маргинальные группы, требующие теперь исключительно правового признания достоинства своей идентичности, не предлагая радикально новых политических и экономических проектов. Исходя из этого, Фукуяма предполагает, что в XXI в. на смену левым и правым политическим флангам пришли конфликты множества идентичностей, сражающихся за возможность самоопределения. Правые — переосмысляют себя, защищая мифическую традиционную национальную идентичность. Левые — делают ставку на защиту широкого круга гражданских прав, становясь все больше похожими на либералов. В России, например, это выражается в их постоянной «тактической» солидаризации, ведущей к закреплению в общественном сознании представления о вторичности левой политической идентичности по сравнению с идентичностью либеральных лидеров протестов. Нас не столько теперь заботят пути преодоления экономического неравенства, сколько стремление адаптировать некритически понятую «прогрессивную» повестку стран центра и защитить чей-то травматический опыт («по образу и подобию»). Борьба же за признание достоинства идентичности по сути своей является борьбой за его прибавочную иерархическую стоимость — честь, утвердить которую возможно только заняв определенное место в системе угнетения. Так мы учимся мечтать «не о свободе, а о своих рабах».
ЕСЛИ БЫ АКУЛЫ БЫЛИ ЛЮДЬМИ
Для Фукуямы остается серьезным вопросом, может ли политика идентичности быть фундаментом реализации универсальных ценностей либерализма или же, являясь порождением рыночной экономики и конкурентной среды, она выступит в роли могильщика всех достижений неолиберальной революции 1980-х гг. Экономический детерминизм, заложенный в основу глобализации и мультикультурализма XXI века, не способен охватить сложную и противоречивую природу личности и четко определить социальную структуру поздних демократий. Как оказалось, правила по которым до недавнего времени существовали национальные экономики в рамках глобального рынка не уберегли мир ни от нового правого поворота, ни от появления новых конфликтов на старой почве — национальности и религии. Экономическая взаимозависимость, скорее, обострила накопившиеся противоречия, приведя некогда успешные политические и экономические союзы к упадку, обратив вспять интеграционные процессы, а соответственно и формирование более устойчивых идентичностей, способных объединить широкие массы.
Конечно же предложенный американским мыслителем выход из сложившейся напряженной ситуации нас не устраивает по определению. Однако его исследование дает нам все ключи для понимания того, куда могут быть направлены усилия тех, кто противопоставляют себя существующим властным формам общежития.
Приход к власти Дональда Трампа, Brexit, радикальный правый поворот европейских государств как ответ на катастрофический приток беженцев с Ближнего Востока, авторитаризм и разгул ультраправого насилия в некогда потенциальных демократиях, возникших на осколках СССР (свидетельство полного провала «третьей волны демократизации»), угрожающие темпы наращивания экономической мощи авторитарного Китая — все эти события снова ставят под угрозу либеральную утопию, а социальная база, обеспечивающая легитимность правящих режимов, перестала обеспечивать безопасность своим угнетателям. Даже соглашаясь на полях с Марксом и высказывая непонимание причин, по которым современные левые все еще не используют объективные предпосылки для восстания — Фукуяма не замечает сковавшего их тайного страха перед «поглощенными идеологией» людьми. Им все больше кажется, что избавить рабочих от «ложного сознания» можно только политически «изменяя условия, требующие иллюзий». Однако в контексте практики современных левых это означает не полномасштабное переустройство всей общественной инфраструктуры, а всего лишь оказание парламентских услуг по очистке аквариума от последствий жизнедеятельности крупных рыб. Как можно заметить, многих единомышленников такая роль во властных иерархиях вполне устраивает. Осмелюсь признаться: с каждой новой прочитанной страницей «Идентичности» я находила все больше отклика в рассуждениях человека, участвовавшего в создании стратегии национальной безопасности США, чем в очередной проповеди прогрессивного левого. Содержание ее общеизвестно: следует набраться терпения и ждать, пока водоворот демократии вознесет условно левую партию в парламент какой-нибудь республики. Но пока все бездействуют, затаив дыхание, — нужно продолжать высвобождать с помощью культурной индустрии травматический опыт угнетенных и маргинализированных групп.
«Для некоторых прогрессистов политика идентичности оказалась дешевой заменой серьезных размышлений о том, как обратить вспять тенденцию роста социально-экономического неравенства, развивавшуюся в большинстве либеральных демократий на протяжении 30 лет. Легче спорить по вопросам культуры в тиши элитных институтов, чем изыскивать средства или убеждать скептически настроенных законодателей изменить политику».
Автор «Идентичности», высказывая серьезные опасения относительно коммуникативной природы человека, трансформация которой приводит все больше людей не только к избеганию других, но и к полному отказу от объединения в какие-либо сообщества, пишет: «Богатые безопасные общества — прибежище последнего человека Ницше, населены “бесчувственными людьми”, проводящими жизнь в погоне за потребительскими удовольствиями».
В современности нет места дерзновению и риску выйти за пределы предложенных обстоятельств — политика ресентимента, укоренившаяся в общественном дискурсе с началом деколонизации и движения за гражданские права, вынуждает всякий раз возвращаться к единственно устойчивой форме социализации и репрезентации — идентичности, способной охватить весь спектр травм, полученных индивидами, относящихся к этому коллективному субъекту. Личность не задается более вопросами самоидентификации исключительно в индивидуальном или интимном порядке, сегодня — это внутренний поиск обусловленных опытом индивидуальной жизни характеристик, способных интегрировать тебя в комфортную среду себе подобных. В таком случае борьба любой группы за право быть идет рука об руку со стремлением правового закрепления и подтверждения своего особого статуса.
Можно высказываться против действующей власти, но требовать поправок в законодательстве; можно размахивать красными флагами и захлебываться от речевок о справедливости, но требовать правовой регуляции труда беременных женщин в курьерской доставке. В условиях, когда жертве наконец дали голос, искреннее личное мнение стало иметь большее значение, нежели последовательная аргументация в попытках раз и навсегда радикальным образом покончить с тем механизмом, что производит эту армию отверженных и униженных. Я не хочу, чтобы будущая революция была революцией людей, пропитанных жалостью к себе самим настолько, что они готовы создавать из своего жизненного опыта алтарь, на котором ежедневно будут приносить в жертву священных коров солидарности и взаимопонимания ради нарциссической выгоды и бездействующего сочувствия. Борьба с социальным капиталом, создающим неравные условия для построения альтернатив государственному порядку, и с неравными экономическими условиями жизни не устарела. Конкретные отношения конкретных индивидов должны лежать не в основании либерально-демократического договора, а у истоков принципиально иных способов коллективного управления, не подразумевающих под собой ни одну из форм угнетения.
Политика идентичности — это эффективный способ включения или исключения личности не столько из группы, пережившей общую трагедию, сколько из экономических отношений, в которые втянута эта группа.
Получается, что мы пребываем в мире, где нашим палачом становится, помимо государства, еще и ближайший круг, разделяющий с нами некоторый усредненный опыт боли. Тогда готовы ли мы раз и навсегда покончить с культивированием боли, маркирующим нас как рабов?