Два главных врага капитализма в русской литературе: альтернатива капитализму у Николая Чернышевского и Льва Толстого
Крестьянская община против капитализма
В этой статье я буду говорить об альтернативах капитализму, предложенных русскими писателями и мыслителями во второй половине XIX века. Внимательный читатель, увидев первую фразу, скажет: «Простите, а корректно ли так говорить?». Согласен, не вполне.
«Классики марксизма» писали, что капиталистическая формация возникает вследствие промышленного переворота. А социализм – в ответ на развитие капитализма. В России второй половины XIX века «крупная машинная индустрия» понемногу, конечно, появлялась, но о «господстве» капиталистический способа производства в аграрной стране не могло быть и речи. Да и русский социализм возник в конце 1840-х гг. отнюдь не в ответ на развитие капитализма. Русские социалисты-народники боролись с самодержавием. А развития капитализма по западному образцу с эксплуатацией пролетариата буржуазией всячески хотели избежать. Они мечтали из «феодализма» сразу войти в светлое социалистическое будущее солидарности и справедливости, минуя стадию капитализма. И были уверены, что в России есть к тому все предпосылки: мало буржуазии, зато есть институт сельской общины.
Вообще, к середине XIX века оказалось, что представители самых разных идеологических направлений стали связывать свои надежды на лучшее будущее для России именно с русской сельской общиной. Впервые в 1840-е гг. об общине заговорили славянофилы. Они употребляли понятие «соборность», понимая под ним духовное единство русских общинников. С 1848-1849 гг. об общине стал писать Александр Герцен. По его мнению, именно крестьяне являлись социальной базой грядущего социализма, так как в общине издревле реализовывались социалистические принципы коллективной собственности, материального равенства и самоуправления. Даже либералы тогда с большим вниманием относились к ней. Например, Константин Кавелин в работе «Взгляд на русскую сельскую общину» (1859) предпринял попытку осмыслить роль этого института в жизни российского общества и пришел к заключению, что ценность общины для государства столь велика, что ее ни в коем случае нельзя разрушать.
Несмотря на то, что, с точки зрения поборников «прогресса», община являлась была институтом отсталым и патриархальным, представители большинства сформировавшихся к тому времени в России политических направлений связывали с её сохранением определенные надежды: консерваторы – уберечь духовные основы общества, радикалы – построить на её основе социализм, а такие умеренные либералы, как Кавелин, видели в ней залог социальной стабильности. И только единицы, вроде таких последовательных западников, как Иван Тургенев или Борис Чичерин, были убеждены, что развитие России подчинено тем же историческим законам, которые действовали в Западной Европе, что нам не миновать капитализма, и «отсталая» община со своей коллективной собственностью только препятствует экономическому росту.
Одним словом, большинство русских мыслителей второй половины XIX века не знали, что такое капитализм, но заочно его не любили и не хотели. Повивальной бабкой капитализма в крестьянской стране тогда могла бы стать отмена ограничений на приобретение земли в частную собственность, что привело бы к разрушению общинного уклада. И этого почти все боялись, будучи уверенными, что такая реформа не приведет к появлению миллионов по-немецки счастливых упитанных фермеров, а с большой вероятностью станет причиной резкого расслоения крестьянства, появления кулаков и бедняков, поставив страну на грань социальной катастрофы.
Николай Чернышевский против капитализма
Марксист Георгий Плеханов писал, что в романе Чернышевского «Что делать?» с идейной точки зрения нет ничего нового. Ничего оригинального. Если говорить о любовной и семейной линии, она самым беззастенчивым образом позаимствована из романа Жорж Санд «Жак», идея кооперативной мастерской Веры Павловны взята из книги «Организация труда» Луи Блана, а социалистический идеал из «Четвертого сна» целиком написан по Шарлю Фурье. Однако «литературная» заслуга Чернышевского состояла в том, что он адаптировал и популяризировал идеи французских социалистов, которые до этого были известны лишь узкому кругу читателей.
Но для развития революционного движения в России Чернышевский сделал своим романом нечто большее. Дело в том, что наши первые социалисты (Герцен, Михаил Бакунин, народники) воображали будущее как федерацию свободных крестьянских общин. Что ж, – Россия крестьянская страна, крестьян угнетают, надо положить конец угнетению и дать крестьянам жить свободно и счастливо. Звучит справедливо и убедительно, только уж очень скучно. Многим хотелось мыслить будущее не только в виде большой счастливой деревни. И Чернышевский, опираясь на идею фаланстера Фурье (с добавлением Роберта Оуэна), подарил своим современникам мечту о технократическом рае, не механически повторив мысли великих предшественников, а улучшив и дополнив их.
Итак, социалистическая утопия Чернышевского описана в главе, которая носит название «Четвертый сон Веры Павловны». Главной героине романа «Что делать?» снится будущее. И выглядит оно впечатляюще. Это совсем не деревня. Россияне будущего живут в небоскребах с «огромными залами», «широкими галереями», театрами, музеями и прочим.
Коллективные дома, фаланстеры, – это идея Фурье, который хотел застроить Францию Дворцами Гармонии. «Для обширного фаланстера из 1600 лиц невозможно использовать ни одного из существующих крупных зданий, даже Версальского дворца, – пишет Фурье в работе “Теории всемирного единства”, – <…> Тот, кто видел эти улицы-галереи (Дворца Гармонии. – Б.П.), стал бы смотреть на самые красивые дворцы, как на тюрьмы, как на жилища идиотов, которые после 3000 лет изучения архитектуры, не научились еще устраивать свои дома гигиенически и удобно, они только построили “простую” роскошь, но не имеют никакого представления о роскоши сложной или коллективной». У Чернышевского коллективная роскошь изображена в виде небоскреба из чугуна. Дело в том, что в 1851 году для Всемирной выставки в Лондоне был выстроен громадный Хрустальный дворец из стекла и железа, в котором помимо «достижений народного хозяйства» находился зимний сад с редкими южными растениями. Этот хрустальный дворец немало поразил современников и Чернышевского в том числе. И он решил, что в его утопии люди будут жить в многоэтажных стеклянных дворцах.
Фурье допускал в своих производственно-потребительских обществах (фалангах) мирное сосуществование «представителей труда, капитала и таланта». Он считал такое неравенство «пружиной гармонии» при условии гарантированного минимума материальных благ. Чернышевский устранял это неравенство. В России будущего работают все. И работать, по Чернышевскому, важно не только потому, что это справедливо, но и потому, что не «наработавшись вдоволь» нельзя «приготовить нерв» для удовольствий и веселья, которые наступают вечером в хрустальных дворцах.
Как у Фурье, у Чернышевского было убеждение, что работникам должно отводиться столько же времени на развлечение, сколько и на общественно-полезный труд. «Трудовые сеансы будут сменяться шумными праздниками», – писал он, и праздники во дворце выглядят отнюдь не как примитивные попойки. Тот факт, что все жители дворцов культурно развиты, делает вечерние развлечения изысканными и рафинированными. Выражаются они, прежде всего, в музицировании и пении, причем в большом оркестре дворца музыканты постоянно меняются, потому что на музыкальных инструментах умеют играть все. Перед нами «всесторонне развитые личности».
Наконец, роднит Чернышевского и Фурье идея свободной любви. Когда вечер начинает подходить к концу, из зала общих развлечений, где гремит оркестр, парочки расходятся по специально устроенным тут же маленьким комнатам, где «занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук», для интима. «[Чернышевский] оканчивает фаланстером, борделью, – писал Герцен. – Смело».
Еще одно важное новшество. У Фурье фаланга была по преимуществу сельскохозяйственной ассоциацией. Промышленность у него занимала подчиненное место. Оуэн, напротив, был певцом крупной индустрии, пара и машин. Чернышевский придумал компромисс: его ассоциация тоже занимается преимущественно обработкой полей, однако все полевые работы ведутся на больших машинах. «Почти все делают машины. Люди только управляют машинами».
Казалось бы, Чернышевский не сделал ничего особенного, он лишь своими словами пересказал концепцию Фурье, слегка ее осовременив. Однако если бы не было романа «Что делать?», вероятно, мы жили бы в другой стране. Ведь «коллективной роскошью» Советского Союза мы во многом обязаны Чернышевскому, который когда-то произвел столь сильное впечатление на своих современников и на поколение революционеров, которые пришли им на смену. С глубоким почтением всю свою жизнь писал о Чернышевском Ленин, называя его «величайшим представителем утопического социализма в России», «великим русским революционером». Ленин читал роман «Что делать?» много раз, и конечно, родному Чернышевскому, а не далекому Фурье, мы обязаны появлению по всей стране дворцов профсоюзов, дворцов культуры, дворцов пионеров.
Я сам четыре года учился в одном из таких дворцов, в московском Дворце пионеров на Воробьевых горах. Там в 1990-е гг. был организован лицей со множеством факультетов для школьников 8-11 классов. Дворец наш был невысокий, но ужасно длинный и светлый, окна были во всю стену. На первом этаже там располагались и располагаются сейчас большие студии для коллективного творчества: рисования, пения, танцев. А еще – зимний сад с банановыми пальмами, прудик с зеркальными карпами, рядом – парники, обсерватории, зоопарк, студии для лепки и ваяния. Столовая – отдельным павильоном. С одной стороны от дворца было поле, с другой овраг, на углу – футбольный стадион, за ним озеро... И жилые дома – где-то далеко на горизонте. Казалось, что Москва 1990-х с рынками и ларьками, с ее новым нелепым капитализмом, где-то очень далеко. Этот дворец строился по тем же принципам, что и Дворец Гармонии Фурье, и небоскреб Чернышевского, – как место для коллективной жизни и творчества, как «сложная» роскошь, но не для богачей, а для простых тружеников. В нашем случае – пионеров, лицеистов. Дворец на Воробьевых горах со своими пальмами и зеркальными карпами вырос из четвертого сна Веры Павловны, и мы учились в ее сне. И даже в 1990-е годы он был альтернативой капитализму.
Лев Толстой против капитализма
В 1862 году, когда Чернышевский был арестован и, дожидаясь суда, принялся писать роман «Что делать?», Лев Николаевич Толстой, другой яркий противник капитализма, наконец женился. Он давно собирался стать семейным человеком, окончательно переселиться в Ясную поляну, чтобы заниматься семьей, хозяйством и литературой. Все получилось, как он хотел, и следующие двадцать лет Толстой практически безвылазно жил в деревне, а потом в пятидесятилетнем возрасте был вынужден на некоторое время переселиться в Москву. И тут он вдруг столкнулся с некоторыми явлениями, сопутствующими капиталистическому развитию, которые двадцать лет назад были ему незаметны. Он поселился в фабричном тогда районе Хамовники и был шокирован тем, что увидел вокруг. Сейчас это звучит наивно, но его поразило существование в Москве прослойки городской нищеты: попрошаек, бездомных, малолетних проституток, которых он раньше никогда не встречал, а теперь видел на каждом шагу.
Толстой был поражен, он хотел понять причины этого уродливого явления, и как можно с ним бороться: ходил на Хитров рынок, где были московские ночлежки и притоны, разговаривал с людьми. А тут началась перепись населения 1881 года, и Толстому пришла в голову идея использовать перепись в благотворительных целях: походить с волонтерами-переписчиками по неблагополучным районам Москвы, записать особо нуждающихся, а потом адресно помогать им деньгами богатых москвичей-благотворителей. Толстой думал, что вытащить из нищеты несколько тысяч несчастных вполне реально. Ведь каждому из них не хватает только какой-то малости, чтобы начать вести нормальную трудовую жизнь.
Еще до начала переписи Толстой разговорился с одним попрошайкой недалеко от своего дома. Это оказался крепкий и еще молодой мужик. Он сказал, что по профессии плотник, пришел из Калуги работать, но хозяин его обманул и выгнал, теперь ему не на что купить топор и пилу, денег на тоже еду, вот он и попрошайничает. А Толстой в Москве в качестве утреннего моциона ходил на Воробьевы горы с двумя мужиками пилить дрова. Услышав, что мужик плотник, Толстой обрадовался, сказал, что у него есть работа, пригласил пилить дрова вместе и пообещал купить ему пилу и топор. Мужик с радостью согласился, взял у Толстого денег на еду, только на Воробьевы горы не пришел. Ни на следующий день, ни потом. А продолжил попрошайничать и отворачивался от Толстого, когда встречал его впредь.
Толстой подумал, что это единичный случай, но когда началась перепись, все его благотворительные планы с треском провалились. Он понял, что, на самом деле, несмотря на нищету, благотворительность никому помочь не может. Среди москвичей много бедных людей, но те, кто работают, имеют свой хлеб и не бедствуют. Тех же, кто не работает, деньгами от попрошайничества или проституции не спасти. Они не станут устраиваться на нормальную работу, а скорее понесут шальные деньги в трактир, как тот калужский плотник. Потому что они уже не хотят работать.
Благотворительная кампания потерпела крах, однако Толстой понял, что причина «развращения» бедных, которые предпочитают попрошайничество или проституцию тяжелому каждодневному труду, состоит в наличии богатых. Толстой писал, что представители нашего так называемого «образованного» или высшего класса проводят дни своей жизни в праздности, встают в двенадцать дня, едят обед из пяти блюд, развлекаются театрами и практически не трудятся. Глядя на них, представители низших классов тоже хотят красиво жить и минимально трудиться. И пока богатые будут продолжать эксплуатировать народ, пока будет существовать имущественное неравенство и роскошь, с пороками общества ничего не сделаешь.
Толстой понимал, что неравенство порождается собственностью, поддерживается государством, но для него гораздо важнее было осознание, что в существовании такого количества горя и порока виновато его сословие и он сам, всю жизнь пользовавшийся дворянскими привилегиями.
В середине XIX века появилось явление кающихся дворян, людей, осознавших, что за свое воспитание, роскошь и праздность, в которой жили они и их предки много лет, они должны расплатиться перед народом, вернуть ему долг. Эта идея появляется у Александра Герцена и Николая Огарева в 1840-50-х гг. Потом она высказывалась народниками, Петром Лавровым и Николаем Михайловским в 1860-70-е гг. Но никто не выразил ее так радикально, как граф Толстой в 1880-е гг. В тот период он превратился в человека, полностью отрицающего все привилегии своего класса. И не только теоретически, а практически. Он отказался от любимой охоты, алкоголя и табака, перешел на простую крестьянскую пищу, стал вегетарианцем. Отказался от обслуги, стал сам привозить в дом воду, рубить дрова и убираться в своей комнате. Труднее всего, как он сам признавался, было выносить и мыть свой ночной горшок. Но он справился и с этим. Толстой стал носить крестьянскую одежду, шить сапоги и работать в поле, потому что главной целью своего «праздного» сословия он видел возвращение к производительному труду.
Социальная гармония, по Толстому, может наступить только тогда, когда все люди будут трудиться на том количестве земли, который они могут обработать. В работе «В чем моя вера?» (1884) он писал, что человек «гармоничного общества» будет беден, потому что он перестанет кого-либо эксплуатировать, а начнет работать сам. Но в то же время, он станет, несомненно, счастлив, потому что не будет делать ничего навязанного обществом и государством, «будет жить не в городе, а в деревне, не будет сидеть дома, а будет работать в лесу, в поле, <…> будет иметь детей, будет жить с ними, будет в свободном общении со всеми людьми».
В работе «Так что же нам делать?» (1886) Толстой описал одного сумасшедшего крестьянина, который его однажды сильно поразил. Прожив детство в деревне, этот крестьянин стал дворовым слугой какого-то крупного чиновника, который занимался провиантом, закупал продукцию питания для армии и, по-видимому, много на своем посту воровал. Сблизившись с чиновником, увидав его сладкую жизнь, мужик был так поражен запредельной роскошью, в которой чиновник жил, что сошел с ума и решил, что и он так же, как господа, может не работать, а получать содержание от государя.
Мужик называл себя теперь светлейшим военным князем Блохиным, «поставщиком всего для всех сословий». Говорил окружающим, что он «окончил все чины» и должен теперь получить от государя императора деньги, одежду, лошадей и прислугу.
Его спрашивали, не хочет ли он поработать. На это он отвечал:
– Очень благодарен, это все управится крестьянами.
– А если крестьяне не захотят работать?
– Это им не затруднительно, – говорил Блохин, – теперь для облегчения труда придумали машины.
«Скоро работать будут только машины, а люди будут наслаждающиеся комки нерв», – добавлял крестьянин, почти дословно повторяя мысль философа Эрнеста Ренана.
Толстой пишет, что над сумасшедшим все смеялись, а он видел в его словах какой-то очень точный диагноз времени. Ведь, если приглядеться, бедный мужик озвучивал идеал представителей «образованного» сословия, которые считают, что нужно «окончить все чины», чтобы потом получать деньги от императора, а работу пусть делают крестьяне, а лучше – машины. Толстой понимал, что прогресс подкрепляет такие иллюзии. И они крайне опасны. Бедный крестьянин увидел громадные нетрудовые доходы чиновника, решил, что не хочет трудиться, а хочет жить, как он, и сошел с ума. Надвигающаяся индустриальная эпоха грозит таким же сумасшествием каждому человеку. Потому что, как пишет Толстой, Бог дал людям «закон труда и рождения детей». Если мы его нарушаем, мы поддерживаем эксплуатацию и неизбежно движемся к безумию и смерти.
При чтении текстов Толстого, создается впечатление, что он был не только критиком капитализма, но и одним из самых последовательных критиков цивилизации в целом. Он искренне считал, что производительным является только крестьянский труд. Что промышленность не нужна, потому что создает или предметы роскоши, или орудия самоуничтожения: помаду и пушки. Все, что действительно нужно для жизни человека, производится в деревне. Города он воспринимал как огромных паразитов, которые выкачивают из деревни ресурсы и наслаждаются роскошью за ее счет, строят красивые здания, ездят в каретах и покупают предметы искусства, оплаченные тяжелым трудом крестьян…
Прочитав это, вы можете сказать: «Ничего себе, гений, “великий писатель земли русской”, дожил до электричества, до появления автомобилей и кино, использовал фонограф, развешивал по стенам фотографии, но при этом был уверен, что вся страна держится на деревне. Что же Толстой оказался таким недальновидным, что ж он со своей гениальной головой не чувствовал, что пройдет сто лет, и не будет уже никакой деревни и никаких крестьян? Почему не догадывался, что через сто лет и вправду все делать будут машины, а люди станут “наслаждающимися комками нерв”?!»
Кажется, как раз догадывался. Но не хотел такого будущего. Помимо помады и пушек, промышленность производит удобные и полезные вещи, которые делают жизнь комфортнее, но неужели без них человек не может прожить? Действительно ли без них человек не может быть счастлив? Неравенство и угнетение существовало и раньше, но вследствие промышленного переворота возникли капиталистические отношения, многократно увеличившие эксплуатацию труда. Стоят ли эти удобные, полезные, но совсем необязательные для жизни вещи, типа лампочек и телеграфов, страданий миллионов людей?
На глазах у Толстого возникал русский капитализм, будил его гудками хамовнических фабрик, и он, понимая по какому пути идет прогресс, представляя опасности, которые могут подстерегать человека на этом пути, предложил альтернативу в виде особого христианского анархизма, для осуществления которого потребовалось заново осмыслить всю мировую культуру.
Русская классика дарит нам встречи с реальностью, конечно, доисторической. С реальностью, где женщины ходили в капотах, а мужчины сражались верхом на лошадях. Казалось бы, это все происходило не так давно, каких-то 150 лет назад, но было это в совершенно другом девственном мире, который ничего не знал о мировых войнах, о настоящих катастрофах и революциях, ничего не знал о наркотиках, интернете и депрессии. Милый «ламповый» мир наивных предков, которые верили в Бога и стрелялись на дуэлях. Что они могли знать о нас? Что они могли знать о будущем? Однако чем больше проходит времени, чем больше на земле происходит катастроф и появляется новых социальных болезней, тем, как ни странно, актуальней становятся классики. В начале XX века призыв Толстого возвращаться в деревню для многих звучал смешно, но сегодня вряд ли над этим будут смеяться жители задымленных городов. И похороны коллективных форм труда (вместе с идеей социальной справедливости), которые совсем недавно проходили под аккомпанемент рекламы «МММ» и канала MTV, с высоты сегодняшнего дня кажутся преждевременными.