Как Соловьёв дошёл до Ассы?
1. Сергей Александрович Соловьёв.
2. Павел Лебешев и другие. 2.1 Лебешев 2.2 Калашников
3. Сто дней после детства 3.1 Как писался сценарий? 3.2 Кого взять на роль героини? 3.3 Оператор Княжеский 3.4 Друбич
4. Чужая белая и рябой
4.1 Казахстан
4.2 Кто согласовал фильм?
4.3 Казахский стиль
4.4 Визуал
Сергей Александрович Соловьёв
Родился 25 августа 1944 года в Кемеровской области.
Первый год жизни он провёл в условиях войны и голода. Блокада Ленинграда закончилась, но голод продолжался. Выглядел он ужасно, посокльку страдал от рахита и золотухи.
Во время бомбежки он выпал из коляски...
В сочетании с воспитательными методами бабушки Лукерьи Николаевны это, я думаю, поможет моим нынешним критикам уяснить причины всего, что их в моих экранных опусах не устраивает. Если к тому же добавить еще два полученных впоследствии сотрясения мозга, то тут, я думаю, вообще все для всех и прояснится.
Мама решила, что Соловьёв стал глухонемым и дала обет молчания. Соловьёв заговорил, но уже в других краях. Его отец стал начальником контрразведки и работал над тем, чтобы посадить императором северо-корейской республики Ким Ир Сена.
Этот перспективный кадр взращивался по указанию вождя где-то в Сибири, обучался полагающимся главе государства манерам, марксизму-ленинизму и прочим необходимым навыкам и познаниям — занималась этим серьезная профессиональная команда под контролем отца.
Во время парадов в Пхеньяне Соловьёв и Ким Чен Ир иногда играли, но у них были конфликты, в том числе драка у фонтана. По рассказам Матери, он чуть не утопил Ира. Позже Соловьёв переехал в роскошный дом в Пхеньяне с обслуживающим персоналом.
У его отца был американский джип «Виллис». Шофер Уваров позволил ему сесть с ним за руль в возрасте трех лет. Соловьёв наслаждался, наблюдая, как удивленные прохожие разбегались в стороны. Но вскоре произошло злоключение на горе Марамбо, где он упал со второго яруса пагоды, получив серьезное сотрясение мозга. Уваров срочно повез его домой, но по пути ребёнка продуло, и врачи сказали, что придется прощаться с ребенком, но Соловьёв смог выжить.
После поступил на режиссерский факультет ВГИКа (мастерская Михаила Ромма).
Интересно, что Е.Н. Фосс, который проверял его сочинение решил, что оно полностью списано с рассказа Пришвина.
Уже во время учебы стал ассистентом Андрея Тарковского на съемках «Андрея Рублёва». Его дипломным фильмом стала экранизация пьесы Горького — «Егор Булычов и другие».
Павел Лебешев и другие
Сергей Соловьёв собирался пригласить Павла Лебешева на съёмки фильма «Егор Булычов». Они уже были знакомы, и Лебешев ранее работал над картиной «Ангел» Андрея Смирнова. На тот момент Лебешев вместе со Смирновым заканчивал съёмки фильма «Белорусский вокзал». Соловьёв приехал к ним на съёмочную площадку, чтобы утвердить договорённость в присутствии Смирнова.
Соловьёв обратил внимание на то, что Лебешев снимал цветной фильм в тёмных очках.
— Паша, ты что, охренел? Ты же свою первую цветную картину снимаешь? И почему в черных очках?
— Потому что меня с души воротит… Меня тошнит. Но режиссер просил снимать именно так, чтобы с души воротило… Он принес журнал «Огонек», открыл разворот советских цветных «огоньковских» фото и сказал: «Хочу вот такого изображения. Именно такого вот гнусного, отвратительного и именно на омерзительной советский пленке…» Вот как он мне велел, так я и делаю.
Лебешев добился нужного результата. За визуальный стиль фильма его раскритиковали в газете «Правда», хотя обычно про операторов писали сдержанно. Лебешев остался верен принципу работать по желанию режиссёра.
Во время обеденного перерыва вся съёмочная группа поехала в шашлычную в Новых Черемушках. Там на каждом столе был телефон, по которому передавали заказ. Все заказали шашлыки и водку. Когда официант принёс поднос, Соловьёв сообщил Смирнову, что хочет пригласить Лебешева на съёмки.
— Да никогда в жизни этого не будет, — даже не взглянув на меня и не переставая жевать сациви, отвечал Андрей.
— Ты чего говоришь-то? Почему это не будет? — оторопел я.
— Потому что снимать он не умеет. Ему еще надо, как говорил в таких случаях Владимир Ильич, учиться, учиться и учиться. А ты начинаешь серьезную картину в столь молодые лета. Тебе нужен надежный товарищ, а не бессмысленный дилетант…
Смирнов продолжал говорить это при Лебешеве, у которого от изумления изо рта текло харчо.
— …И не вздумайте меня обманывать, — столь же жестко продолжал Андрей. — Я сейчас допью свои триста грамм и сразу же позвоню кому надо на студию, чтобы тебе Лебешева, не дай бог, ненароком не утвердили. Никакого оператора Лебешева пока нет, это все моя единоличная выдумка… Возможно, когда-нибудь такой оператор и будет, но, повторяю для непонятливых, пока его не существует, его нет!..
Лебешев слушал, ничего не отвечая. После ухода Смирнова он молча уронил ложку в суп и произнёс:
Леонид Калашников
После художник Борисов свёл Соловьёва с Калашниковым.
Слова «гениально», «грандиозно» ему по душевному устройству были неприятны, но он, изначально очень рационально и здраво оценивая себя, меня и обстоятельства, был всегда твердо уверен, что свою работу мы сделаем так хорошо, как никто другой в этих обстоятельствах сделать ее не сможет. Сбить его с этой позиции было практически невозможно.
Позже Соловьёв узнал, откуда у берётся эта уверенность. В 17 лет Калашников добровольно ушёл на фронт. Из 800–900 человек их призыва домой вернулись только трое. Его направили не в пехоту, а в авиашколу стрелков-радистов. Он служил на самолётах «Ту-4», один в стеклянной кабине под хвостом самолёта с пулемётом.
После войны Калашников получил по 60 рублей за каждый год службы и был отправлен проходить срочную службу.
Он отслужил ещё три года. В это время он приобрёл два важных предмета: фотоаппарат «ФЭД» и тяжёлое драповое пальто. Позже, когда на него устанавливали тяжёлый «Стадикам», он вспоминал, что пальто было гораздо тяжелее. С этим же фотоаппаратом и пальто он поступил во ВГИК.
Станционного смотрителя он тоже снял с Калашниковым. Фильм чарующий. И вас скорее всего удивит, что он идёт всего час. Сперва я подумал, что это связано с тем, что актёра фильма Никиту Михалкова забрали в армию или то то они с Соловьёвым после съемок частенько выпивали, а точнее придавались “Пушкинскому гедонизму”. Но, нет. Алкоголь не помешал, а армию удалось отложить.
Сто дней после детства
После «Станционного смотрителя» Соловьев пытался поставить мюзикл с песнями Окуджавы.
Его друг Саша Александров — мечтал стать детским писателем, но публикация стихов была запланирована лишь на «следующую пятилетку». Параллельно Саша писал роман «Живые души». Потом Александрова бросила жена Таня, он остался один и пил с автором, жалуясь на жизнь.
— Саш, а на что ты вообще-то живешь?..
— Ни на что. На хрен собачий я живу. Учительствую.
— Саша, а про что твои «Живые души»?
— Знаешь, — задумался я, — это все-таки не дело. Это, Саша, все-таки как-то не для белого человека: планы издания гипотетической книги на какой-то там восьмидесятый год (шел, напомню, семьдесят четвертый). А если в семьдесят седьмом случится давно ожидаемый конец света и все мы справедливо накроемся заслуженным нами медным тазом? Надо тебе как-то устраиваться в реальной советской действительности. Давай, что ли, я для начала попробую подучить тебя писать сценарии. Ты литературно вполне продвинутый, наблатыкаешься быстро и сможешь делать это четко и грамотно. Хочешь, в порядке эксперимента напишем вместе сценарий по «Живым душам» или какой-нибудь другой — тоже пионерский лагерь?
Как бы в порядке обучения, Соловьёв сам написал сценарий. Отдавать его он не захотел и решил снимать сам.
Пробы
Он начал искать актрису на роль Алёны Ерголиной. Через несколько дней к нему привели Татьяну Друбич, школьницу с пухлыми щеками и губами.
Из разговора он понял, что она не хочет сниматься.
— Это ещё почему?
— Я уже наснималась. На студии Горького режиссёр Туманян снимал меня в фильме «Пятнадцатая весна» в главной роли. Мне было неинтересно. Мне сниматься вообще не понравилось. Я больше сниматься не хочу.
Время шло, вариантов не было. Группа решила во что бы то ни стало утвердить Таню, повсюду подсовывали её фото, надеясь, что я привыкну. Я злился всё сильнее. До съемок оставалось две недели, Ерголиной не было. Мила Кусакова уговорила меня не мешать и пообещала подготовить Таню сама.
— На самом деле ты раздражаешься оттого, что сам не очень точно представляешь себе, чего хочешь. Дай мы с гримером без тебя приведем Таню в нужную для фильма кондицию. Потом с Калашниковым снимем пробу, тоже без тебя, после чего ты и будешь решать…
Через три дня его позвали в садик «Мосфильма». Под сиренью сидела другая Таня — стройнее, с венком на голове. Что-то родственное его замыслу мелькнуло, но сразу исчезло. Магия быстро рассеялась. Сняли пробу. Других актрис не было, сроки вышли. И ему пришлось смириться.
Будь все проклято. Берем Друбич…
Потом возникли неожиданные идеологоические трудности с её утверждением.
Ерголину-Друбич утверждать Сизов наотрез отказался.
— Что такое? Почему? — Мне вдруг стало ужасно обидно и за Таню, и за Милу, даже почему-то и за себя самого. — Он что, спятил?
— Понимаешь, — замялся Лев Оскарович, слегка даже зардевшись. — Трофимычу в чутье отказать нельзя. Оно у него абсолютное. Комсомольское. Не зря он во время войны возглавлял отдел ЦК ВЛКСМ по обороне.
— Нехорошо, говорит он, когда два русских мальчика расшибают себе лбы из-за любви к одной еврейской девочке.
Тогда Соловьёв заступился за неё и даже проникся Ерголининой- Друбич, но как только её было не от чего защищать, симпатия спала.
Княжеский
Он начал снимать с Александром Княженским. Не сошлось. Разное видение необходимой картинки привело к тому, что Соловьёв уже “ненавидел” свой фильм
В итоге мы снимаем пробы, которые вызывают у меня живое чувство ненависти. Нельзя сказать, что они были сняты плохо — они были сняты хорошо, но так, как я очень уж не люблю.
Не повезло, что Княжеский не любит детей. Для такого фильма это недостаток.
Приходя в павильон на пробу, где нас уже ждали полтора десятка детишек, он бросал им сквозь губу:
— Ну, что, павлики Морозовы, отцеубийцы, сволочи? Пробоваться пришли?
Всё это звучит пугающе. Но при этом Соловьёв утверждал, что Княжеский хороший оператор. Ненависть росла, поэтому пришлось задействовать секретное оружие, Калашникова.
Таня Друбич
Фильм снимали в деревне по Калугой. Сцены с Друбич оттягивались до последнего, он надеялся что всё-таки ей найдут кого-то на замену в Москве.
Еë первый съемочный день выпал на 25 августа — день рождения режиссера. Тогда он назло выбрал самую сложную сцену. Она переживала, что было заметно, но эту пытку прервал дождь
В этой будке, под дождем, каким-то неведомым образом возникло у нас с Таней чувство труднообъяснимой, но какой-то естественной сопричастности друг другу. Как будто мы вдруг узнали, что нам обоим известна одна, возможно, самая главная тайна. И известна она, допустим, только нам двоим, и мы ее никому никогда не расскажем.
После этого Соловьёв уже не сомневался, что она подходит. До самого конца съёмок они общались лишь по рабочим моментам, но Соловьёв говорит, что, что бы он ни делал, чувствовал спиной, где она и чем занята. Однажды они съездили на Полотняный завод, и съёмки там закончились.
Когда съёмки закончились, Соловьёв приехал домой, а на следующий день отправился к Тане в школу. Он зашёл к ней в класс, попросил её выйти в коридор и дал ей книгу про Полотняный завод. Лишь тогда он осознал, что Таня — семиклассница.
— Если всё откроется, — с прежней достойной ровностью и абсолютно разумными глазами, время от времени без выражения сообщала мне Таня, — ты непременно сядешь лет на пятнадцать… Чем всё это время буду заниматься я?
Но Соловьёв не сел. Они состояли в браке 6 лет, у них родилась дочь Анна. Они общались каждый день и после развода. Режиссёр говорил, что они и не развелись, просто у них "такая форма брака".
— Как ты успеваешь делать столько дел: в театре, на телевидении, на студии, во ВГИКе?
Мне отвечать смешно. В те годы я научился делать все за считанные часы, можно даже сказать, за минуты, остававшиеся от инфернальных блужданий между двумя таинственными кругами моей горестной жизни. Сценарий японского фильма, помню, был написан мной дня за три — за четыре, сценарий «Чужой белой и рябого» я вообще написал за два дня. Всю профессиональную работу я привык выполнять максимально быстро и так, чтобы не переделывать. Кстати, Таня тоже все время училась хорошо… Сейчас, когда все поуспокоилось, у меня образовалась просто бездна времени, огромное пустое пространство, которое я без всякого для себя напряжения заполняю разнообразной, приятной работой. И даже еще остаются какие-то часы, чтобы писать эту книгу.
Чужая белая и рябой
Неужели же и после того, как я, будучи соавтором президента независимой демократической Республики Колумбия, наконец неопровержимо доказал руководителям партии и родного советского правительства, а также руководителям кинематографического ведомства да и лично управляющему головным фильмопроизводящим предприятием — орденоносной киностудией «Мосфильм», кто я есть на самом деле, явив такую голубиную чистоту души и овечью готовность носить фарфоровые сервизы от Леонида Ильича Брежнева идеологически чуждому мне буржуазному лидеру далекого латиноамериканского государства; неужели после панибратской дружбы и цистерны спиртного, выпитой в процессе производства этого колумбийского эпоса с высшими чинами КГБ, мне откажут в такой пустяковине, как разрешение снять фильм по какому-то там Ряховскому?.. Нет, такого не может быть!
Когда сам Ряховский впервые прочитал сценарий, глаза у него полезли на лоб, рот открылся, но еще до первого сказанного им слова Соловьёв успел произнести главное:
— Боря, за право экранизации тебе должны заплатить четыре тысячи 265 рублей!..
Эта волшебная, никогда прежде не слышанная им фраза сразила его слух и парализовала неукротимую творческую волю, сразу вызвав у него почти дружескую симпатию.
После того как сценарий завернули Ряховский вспомнил о своей давнем друге:
— Слушай, может быть, нас спасет Олжас?
— Мы с ним учились на одном курсе в Литературном, жили в общежитии в одной комнате, вообще были кореши не разлей вода, а сейчас он в Казахстане кинематографический министр.
Боря тут же позвонил Олжасу, что-то сбивчиво рассказал про повесть, про какого-то ему знакомого режиссера. Как потом я узнал от Олжаса, из разговора тот понял, что мы просто ищем натуру в Алма-Ате. Борю, когда он пытается объяснить кому-либо что-то для себя важное, вообще понять непросто — он начинает фразу во Владивостоке, заканчивает в Акмолинске, а что посередине — один бог ведает.
— Приезжайте, — сказал Олжас. — Чем смогу…
Казахстан
Их встретили торжественно. Стояли несколько невыспавшихся казахских пионеров с цветами, горнами и барабанами (в пять часов утра), на поле ждали две черные машины.
Тогдашние советские казахи обожали начальственность и весь начальственный ритуал. Если у советского казаха был один баран, то он уже становился не просто казахом, а начальником барана, и между ними выстраивалась сложнейшая вертикальная система внутрислужебных отношений, строго регламентирующая, когда баран должен стоять, когда — лежать, когда — бежать, когда — ложиться и ждать, покуда его зарежут…
Чистенькие-чистенькие подавальщицы с накрахмаленными сталинскими наколочками подавали чудесно приготовленную пищу по индивидуальному заказу, под каждым кустом располагался вежливый казахский милиционер из охраны в белоснежной форменке. Казалось, мы попали в солнечную утопию сталинских фильмов, один к одному воплощенную в тогдашней казахской правительственной реальности.
— Хотите, я покажу вам студию?
Соловьёв представлял себе забытую богом студию. Ему она представлялась описанным в каких-то кинематографических эвакуационных воспоминаниях: побеленный уличный сортир на дворе студии, сохранившийся со времен пребывания здесь Сергея Михайловича Эйзенштейна, лаборатория в саманном домике, где в трех дырявых кастрюлях делают вид, что проявляют пленку.
Опять подкатили машины с мигалками и гуделками, куда-то нас повезли, и, как в сказке, я оказался на одной из самых превосходных студий мира. Новенькая, сияющая, еще пахнущая краской, павильоны — с сейфовыми дверями, как на атомных подводных лодках. Но самое необъяснимое — эта фантастическая игрушечка практически была пуста.
— Мое положение как министра трагическое. Студия стоит сотни миллионов в валюте. Кунаев назначил меня сюда и сказал: «Если за четыре года ты не населишь студию хоть какими-нибудь людьми, ответишь по всей строгости». Не знаю, какие там будут кары, но люди действительно позарез нужны.
— Слушай, здесь есть по-настоящему способные люди. Я это чувствую, просто физически ощущаю. Не мог бы ты набрать специальную мастерскую во ВГИКе? Казахскую. Спецнабор. Мы бы деньги под нее нашли… ....Я им всем дам работу. Вот же студия стоит!
— Если бы ты мне дал работу… И я вкратце поведал ему историю «Чужой белой». — У нас же Советский Союз, — грустно посмотрел на меня Олжас.
— В прямом и в полном. Общее централизованное подчинение.... ...Олжас вдруг задумался: — Есть, правда, один вариант… У нас на каждый год есть две запланированные единицы, и средства под них есть. Но это должны быть картины на казахском языке. Ты же не будешь снимать на казахском?..
— Буду, — мгновенно согласился я. Ничего невозможного в этом я и вправду не видел. Пусть казахи говорят в фильме по-казахски, русские — по-русски. Зритель все поймет из субтитров.
— Ну, на казахском-то я могу запустить картину без всякого Ермаша…
Кто согласовал фильм?
Два дня Олжас читал сценарий. Но и он понял, что не сможет объяснить цензорам, зачем нужен фильм про ссыльных и увечных на казахском языке.
— А пусть он у нас будет казахский космонавт.
— Ну, космонавт. Вот он вырос на этой земле, в борьбе за белую голубку и стал Джанибековым, и полетел в космос. Запустили его с казахстанской земли, вернется он на казахстанскую землю. А сейчас он летит над планетой, делает один круг, другой, третий и вспоминает свое отрочество… Которое, между прочим, прошло на казахской земле и вокруг разговаривали, естественно, на казахском языке.
— Гениально! — хором выдохнули Олжас с Борей. — Это просто гениально!...
Олжас позвонил «по тайному телефону».
— Приехал московский режиссер, лауреат всех премий, друг президента Колумбии. Связан с верхушкой КГБ, хочет снять фильм про космонавта Джанибекова, про то, как с казахской земли уходят в космос герои и как, пролетая над Казахстаном, космонавт с благодарностью вспоминает свое казахстанское детство и мелодичную казахскую речь, которой практически с младенчества герой был повсюду окружен…
— Немедленно запускай, — ответил тайный голос Олжасу по тайному телефону. — Дай зеленую улицу!
— Чего ж тут читать? Читать незачем. Тут все ясно. Снимайте!
Казахский стиль
Обучение студентов профессии началось с того, что все они стали режиссерами-практикантами на съемках «Чужой белой». Там они познакомились с классическим стилем казахского кинопроизводства.
Съемку назначили на девять утра. Соловьев приходит в девять — на студии никого. В десять — по-прежнему никого. К одиннадцати кое-как начинают подтягиваться. Он мечется, орет: "Съемка! Самый ответственный этап! Первый раз выезжаем на объект! "
— Обождите, Сергей Александрович… Куда ж торопиться?..
— У нас освоение объекта! Мы должны снять хотя бы двадцать пять метров.
— Какие двадцать пять метров? Ну обождите…
Короче, весь первый день собирались-собирались — со студии так и не выехали. Вечером — собрание, ору, обещаю каждого, кто опоздает, расстрелять без суда и следствия. В девять утра на следующий день я опять на студии — нет никого, в десять — никого. К одиннадцати — начинают появляться.
— Ну обождите, Сергей Александрович… Сегодня ж первый день…
— Как первый! Вчера был первый!
— Но вчера ж мы даже не выехали. Сегодня первый день едем.
— Давно должны были уехать, вчера должны были уехать.
— При чем тут вчера?.. Сегодня уже сегодня… В два часа наконец выезжаем. Остается четыре часа для работы.
Почему-то все грузовики задом подъезжают к рощице.
— Что такое? Почему вы их здесь ставите? Мы здесь рельсы класть будем.
— Обождите, Сергей Александрович… Сегодня ж первый день. Нужно ж чай какой-нибудь сделать, чтобы дальше работа хорошо шла. Расстилаются ковры, на них ставятся самовары, кладутся яблоки…
— Ребята, у нас два часа осталось!
— Ну обождите… сегодня ж первый день. Первый день — это пристрелка.
— Какая, к чертям, пристрелка! Мы уже второй день должны снимать!
— Это пристрелка. У нас называется так — пристрелка.
«Пристрелка» заключалась в том, что все укладывались на коврах на бок и пили чай. Вечером опять собрание. Опять орёт: — Два дня потеряли! Кто опоздает — будет расстрелян! Если увижу ковры и самовары — расстреляю самовары! Утром, в девять — никого, в десять — никого, к двум все же выезжают, к четырем — кладут рельсы, без четверти пять снимают какой-то незначительный кадр.
— Обождите, у нас же сегодня первый съемочный день… Первый кадр сняли. Столы накрыли. Барана резать будем. Режем барана, до двух часов ночи, бараний глаз — хозяину, бараний глаз — почетному гостю, мне…
Я все-таки пытаюсь кричать: — Кого завтра не будет в девять часов… Меня самого нет в девять часов, башка гудит… Прихожу к двенадцати…
Примерно к середине съемок начались первые перестроечные процессы. Он приходит на студию. — Сергей Александрович, — говорят мне, — пройдите в кабинет к директору, вас Москва спрашивает. — Некогда! На съемку ехать надо. Скажите, что я уже уехал. — Это из приемной Ермаша. Иду к телефону. На другом конце провода — Филипп Тимофеевич. — Как дела? — Нормально. — Снимаешь? — Снимаю. — На казахском? — На казахском. — Переходи на русский! — В каком смысле? — В самом прямом. Что-то такое, уже носившееся в воздухе, Ермаш учуял. Картину мы заканчивали на русском языке. Приняли ее в Госкино без шума. Тихо и осторожно.
Визуал
Он был снят намеренно «не в фокусе». Вместе с оператором Юрием Клименко они добивались визуального эффекта воспоминания — размытое изображение создавалось с помощью оконного стекла и аэрозолей.
ОТК не хотел принимать картину, но Госкино согласилось выпустить её при условии добавления разъясняющего титра. В нём объяснялось, что размытость изображения — осознанный художественный приём. Текст помог избежать негативной реакции зала.
Один из преподавателей МГУ рассказал Соловьёву, что в университете на стене туалета появилась надпись: «Всем смотреть! „Чужая белая и рябой“ — фильм века!». Это восхитило режиссёра — он воспринял это как знак настоящего признания и «встречи с критиком»
Плакаты и премьера
Во время работы над фильмом «Спасатель» его неожиданно заинтересовал вопрос о плакате. Он решил посетить плакатную фабрику, где к нему отнеслись с удивлением. Сергей нашел молодого художника, которому нужна была поддержка худсовета. Долгие совместные усилия принесли плоды, и, выбив финскую бумагу, они создали замечательный плакат.
Премьера
Премьера «Чужой белой» в кинотеатре «Художественный» совпала с его 40вым днем рождения.
Тогда организацией мероприятия занялся Исмаил Таги-Заде, проявляя искреннюю заинтересованность в судьбе фильма.
Сергей Соловьёв вновь обратился к Олегу Васильеву. Внезапно для себя Соловьёв включился в процесс приобретения новой печатной машины через Ермаша, который, несмотря на недоумение, всё же выделил средства.
Васильев создал новый выразительный плакат с образом мальчика, расправляющего крыло голубя на фоне солнца. По инициативе Соловьёва его изобразили на всю стену кинотеатра «Художественный».
Поскольку он считал, что это не актёрская картина, а прежде всего изобразительная, поэтому на панно огромными буквами написали имена оператора Юрия Клименко и художника Марксэна Гаухман-Свердлова, что было нестандартно и вызвало недоумение.
Дополнительно к премьере была организована фотовыставка работ студента-оператора Игоря Старыгина. В отличие от традиционных подходов, его снимки не дублировали кадры, а художественно отражали стиль фильма. Эта идея вдохновила Соловьёва на создание своеобразной музейной экспозиции: в фойе разместили реквизит — плащ главного героя, мебель, портрет Ленина, битый чайник и рисунки Хамдамова. Концепция вызывала ассоциации с поп-артом и создавалась как срез эпохи.
Накануне премьеры Соловьёв переживал — в те годы неполный зал считался признаком провала. Хотя он понимал, что фильм не будет коммерчески успешным. И проходя по Арбату, увидел праздничную обстановку у кинотеатра: толпа зрителей, съёмки телевидения, музыка, освещённый фасад, тумба с афишами.
Признаюсь, к тому времени мной овладело какое-то чувство не то что бы самодовольства, но какой-то самодостаточности, что ли. Сорок лет, красивая молодая жена, прелестные дети, какие-то деньги, хреновенькая, но машина, я лауреат всяческих международных и местных премий, чего-то там заслуженный, в общем — жизнь вроде удалась, во всяком случае, все в ней, в этой жизни, мне достаточно ясно, удивить чем-нибудь уже трудно. Пришло время пожинать плоды честно, горбом заработанных успехов.
Впрочем, меня удивило, что за кинотеатром, во дворе стояли грузовики с солдатами, какие городские военные власти выставляли в места особого людского скопления. На всякий случай. «Ну, это уж Таги перебрал. Что он думает, будут так ломиться?.. Это ж все-таки не футбол».
За час до премьеры Соловьёв находился в фойе, где зрители в праздничной одежде осматривали фото. Экспозиция с реквизитом вызывала недоумение: шкаф и миска с лапшой воспринимались как забытые вещи, а не как элемент поп-арта. Таги нервничал.
Соловьёв выступил с краткой речью, пояснив, что миска символизирует послевоенную жизнь героя. Зрители стали внимательно рассматривать экспозицию.
Вскоре зазвонили звонки — пора было выходить к экрану.
— Слушай, а что там во дворе за грузовики с солдатами? Это зачем?
— Старик, ты знаешь, это я перестраховался. Зал все-таки большой, восемьсот мест. Вдруг кто-то не придет, останутся проплешины, ты начнешь нервничать, огорчаться, вот я и вызвал солдат, чтобы в случае чего забить пустые места. Надо, чтобы зал ломился!..
После начала премьеры Соловьёв вышел на сцену и осмотрел зал. Среди зрителей заметил лишь несколько групп солдат, но в целом публика была обычной.
Премьера «Чужой белой» прошла успешно — зрители аплодировали, но Соловьёв понимал, что реакция премьерного зала не показательна.
За первый год проката фильм собрал более 6 миллионов зрителей — цифра, которая сейчас кажется успехом, но тогда воспринималась как полупровал.
Хотя фильм не был рассчитан на массовый успех, Соловьёв испытывал внутреннее беспокойство: кино — искусство миллионов. Он вспоминал, что «Мелодии белой ночи» в своё время собрали огромную аудиторию, и чувствовал желание снять более народную, открытую картину.Туалетные надписи.
Один из преподавателей МГУ рассказал Соловьёву, что в университете на стене туалета появилась надпись: «Всем смотреть! „Чужая белая и рябой“ — фильм века!». Это восхитило режиссёра — он воспринял это как знак настоящего признания и «встречи с критиком».
Хотя фильм не был рассчитан на массовый успех, Соловьёв испытывал внутреннее беспокойство: кино — искусство миллионов. Он вспоминал, что «Мелодии белой ночи» в своё время собрали огромную аудиторию, и чувствовал желание снять более народную, открытую картину.
Туалетные надписи
Один из преподавателей МГУ рассказал Соловьёву, что в университете на стене туалета появилась надпись: «Всем смотреть! „Чужая белая и рябой“ — фильм века!». Это восхитило режиссёра — он воспринял это как знак настоящего признания и «встречи с критиком».
Хотя фильм не был рассчитан на массовый успех, Соловьёв испытывал внутреннее беспокойство: кино — искусство миллионов. Он вспоминал, что «Мелодии белой ночи» в своё время собрали огромную аудиторию, и чувствовал желание снять более народную, открытую картину.
Замечательным следствием жизни при коммунистическом режиме и коммунистическом пестовании культуры была странная, нигде не виданная возможность до конца дней, допустим, снимать фильмы, которые никто никогда не будет смотреть. Не могу сказать, что это плохо. Потому что, скажем, гениальное «Зеркало» Тарковского могло быть снято лишь при такой установке. И все «элитные» советские режиссеры никогда, в общем*то, всерьез не обращали внимания на итоги проката. И все-таки нам хотелось, чтобы наши фильмы смотрели…
Как заметил мой коллега Егор: «Это особенность не только коммунистического строя». Хорошее замечание, после которого так и тянет покривляться ему в спину.
Меня больше поражает не то, что им было неважно, посмотрит ли кто-то снятый фильм, — им было неважно, заработает ли он вообще. Егор бы, наверное, заметил, что в этом уравнении зритель — это государство, которое как раз и платит за просмотр.
Во время визита к Марине Голдовской, она рассказала о своём сыне, Сереже Ливневе, который хотел сменить операторскую профессию на сценарную. Соловьёв прочитал его тексты и заинтересовался одной сценой о порностудии в хрущёвке — она показалась ему живой и необычной.
Познакомившись с Ливневым, Соловьёв спонтанно предложил написать что-то вместе. Тогда в Москве активно обсуждались громкие уголовные дела, включая расстрел директора Елисеевского магазина. Соловьёв предложил идею: роман между криминальным авторитетом и чистой молодой девушкой — сюжет, в котором сочетаются банальность и масштаб.
Эта тема вызвала у него ассоциации с Тарковским, который мечтал снять «самый пошлый» фильм, но так, чтобы он стал кассовым хитом. Идея застряла у Соловьёва в голове, и он решил попробовать совместную работу с Ливневым, как пробный шаг к новому формату.
Ему ужасно не нравилось, что сочинял Ливнёв. Он внимательно и уважительно выслушивал все противоречивые и бессвязные указания, создавая при этом увесистые тома сценарных изложений. С каждым разом результат становился всё хуже. С самого начала планировался любовный треугольник, но автор не представлял себе третьего участника: то ли студент, то ли диджей.
Между тем, Соловьёв уже рассказал Медведеву, главному редактору Госкино, о своих планах снять молодёжный криминальный хит с музыкой. И как раз в тот момент, когда он отложил сценарий, раздался звонок Медведева из монтажной…
— Ну, как там с той твоей идеей? Будешь снимать или не будешь? Мы сейчас план верстаем.
— Буду. Мы как раз с Ливневым сделали очень хороший сценарий, вот его и сниму, — бодро соврал я, что с моей стороны было чистым аферизмом, поскольку на самом деле никакого сценария не было и надежд, что он вдруг проклюнется, не было уже тоже.