Тюрьма травмы: когнитивные искажения в чрезвычайной ситуации

Аудио

Ведущий Иван:
Добрый день, меня зовут Иван. Мое дело здесь – представить вам Екатерину Шульман. Екатерина Шульман – политолог, специалист по законотворчеству, по правоприменению и, вообще, большой человек в нашем душеспасительном деле. Мы надеемся получить сегодня частичку ее спокойствия и здравого смысла. Я просто хочу сказать, что многие спрашивали, как нам удалось договориться с самой Екатериной Шульман. Я скажу для многих родителей, которые у нас не так давно, что это не первый раз, когда Екатерина Шульман выступает в нашей школе, а, может быть, даже четвертый (четвертый или третий)! Остальные разы были четыре года, пять лет, шесть лет [тому назад]. И мне приятно, что [несмотря на то, что] многое изменилось в нашей школе за эти последних четыре года, есть все-таки некоторая преемственность и традиция. И сегодня эта традиция продолжается. Спасибо!

Тюрьма травмы

Е. Шульман
Да, постараюсь все сказать. Здравствуйте, дорогие слушатели! Спасибо администрации школы за это приглашение. Это, действительно, не первое, не второе и не третье мое выступление в европейской гимназии. Многие вещи меняются в этой школе, не меняется только фамилия директора и традиция приглашать меня весной. Обычно мои выступления были приурочены к дню рождения Егора Гайдара, происходили, если я правильно помню, в первой половине апреля. И, в общем, были организованы (сейчас скажу с упреком)...в мирное время организация была лучше. Организовывали заранее, у нас была тема, у меня были слайды. Это все имело гораздо более образовательный, приличный вид. Сейчас все несколько иначе. Действительно, пригласил меня Иван буквально недавно, у нас была другая дата, эта дата сорвалась. В общем, все в рамках той чрезвычайности, в которой мы себя обнаружили.

Тем не менее, я сочла своей обязанностью все-таки сюда приехать для того, чтобы хоть какая то была преемственность и стабильность. И для того, чтобы иметь возможность поговорить с живыми людьми, каковая возможность никому не гарантирована. И, поэтому, пока она есть, надо, как я считаю, ею пользоваться. Одна из последних моих лекций в европейской гимназии имела название «Можно ли быть оптимистом в России?». Интересно, наверное, сейчас ее пересмотреть. Что же я там такое говорила? Я помню, что все это происходило на фоне большого портрета Егора Тимуровича Гайдара. В рамках той либеральной, гуманистической традиции, которой следует эта школа, и которой, я надеюсь, мы будем продолжать следовать в рамках институции или вне этих институций в качестве членов коллектива, или в качестве какого то рассеянного по лицу Земли племени. Если обстоятельства меняются, из этого не следует, что мы должны менять свои убеждения. И довольно часто из этого даже не следует, что меняются наши обязанности. Вот, собственно, о чем мне хотелось бы поговорить в отсутствие темы, в отсутствие слайдов и в отсутствие какой-то заранее продуманной программы.

Тем не менее, есть вещи, которые думаются и приходят в голову именно сейчас, и которыми хочется делиться, даже несмотря на то, что они пока не имеют связности, не выкладываются в какую-то единую концепцию, не очень последовательно вытекают друг из друга. Может быть, в этом и ценность той возможности, которой я поспешила воспользоваться – возможностью поговорить с доброжелательной, по крайней мере, благожелательно настроенной, как я надеюсь, аудиторией. Поговорить о том, о чем действительно думается прямо сейчас, применительно к тем вопросам, которые, я думаю, многие из нас задают друг другу, задают сами себе, находят на них ответы, на следующий день – отвергают эти ответы, ищут какие-то новые. Что касается нашего формата (буквально два слова я бы хотела об этом сказать): у нас идет запись, не идет трансляция, я бы попросила не делать видеозаписей с телефонов и не выкладывать их в социальные сети. Опять же, не потому, что я тут собираюсь какую-то особенную крамолу распространять, а также фейки, дезинформацию, что там у нас нынче преследуется по какой статье, а потому что для меня ценен, действительно, формат непосредственного разговора. Все, вырванное из контекста, может звучать как-то странно. Понимание того, что это может быть вырвано из контекста и звучать странно, накладывает еще какую-то дополнительную самоограничительную узду, а у нас этих узд и так достаточно. Собственно, хочется каким-то образом от них избавиться.

Опыт переживания психологической травмы

Мне тут было сказано, что от меня ожидается «частичка спокойствия». Популярный твит в «Твиттере», который присылают даже мне: «Что слушает Екатерина Шульман, когда ей нужно послушать что-то вроде Екатерины Шульман?». Я задаю этот вопрос себе неоднократно, мне бы кто чего-нибудь такое тоже рассказал! Это первая потребность, которая у меня возникает. А второе – это удивление относительно того, что именно такого сейчас люди могут от меня услышать, что им хоть в чем-то поможет жить, есть, спать, как-то временно успокоиться.

Но, оставив в стороне эти наши насущные потребности и эти вопросы, на которые у меня нет ответа, мне вот о чем, собственно, хотелось бы поговорить. Почти уже десять лет тому назад неожиданное издание «Космополитан Психология», которого уже не существует, обратилось ко мне с еще менее характерной, даже для моей тогдашней уже начинавшейся публичной деятельности просьбой, написать статью о переживании травмы. Они тогда обращались ко мне не как к политологу, я только недавно защитилась и начала писать раз в две недели колонки в Ведомостях. Собственно, тогда, в те годы к этому сводилась моя публичная деятельность. Такое было, так сказать, начало большой дружбы, большой прекрасной дружбы меня и публичного пространства. Они ко мне обращались как к человеку, который за год до этого, в 2012 году пережил эту самую личную историю. В 2012 году на моего мужа напали в подъезде. Это было связано с его жилищно-коммунальной гражданской активностью и со всякими бандитами, рейдерами, которые обитали тогда в доме, где мы тогда жили, в Москве, на Рождественском бульваре. Разбили ему голову, некоторое время он был в реанимации, потом был в больнице, потом вышел, потом (спойлер!) восстановился – эта история с относительно счастливым концом. Это произошло на третий день после того, как я родила второго ребенка. Я была дома с трехдневным своим младенцем. С тех пор мы родили еще одного младенца, в школу скоро пойдет (для того, чтобы этот сюжет не делать для вас слишком драматическим). Эта [история], в отличие от того другого, к чему я буду относиться, относительно благополучно закончилась.

Я написала тогда об этом в «Живом Журнале» (нашей главной социальной сетью был «Живой Журнал»). На том этапе мы были оба такие довольно известные, опять же, в этом очень небольшом лягушатничке, в котором тогда плавала всякая русскоязычная публика. Мы были довольно известными блогерами, он был более известен, чем я. Я – в меньшей степени, какие-то свои читательские массы у нас были тогда. Если кто-то помнит из старожилов, в «ЖЖ» было гордое звание «тысячника» – человека, у которого тысяча и больше подписчиков. Это казалось прямо вот много. Были какие-то «десятитысячники» – вообще совершенно непонятные звезды. Мы были известны в узких кругах. Я начинала тогда уже писать об общественно-политическом, оно меня по понятным причинам занимало, но больше писала даже о чем-то таком филологическом, литературном, культурном. Он, тем паче, какие-то художественные писал вещи про Набокова (собственно, на чем мы с ним познакомились).

Сейчас, я надеюсь, будет понятно, почему я предаюсь этим ностальгическим воспоминаниям. Когда это все случилось, я написала пост, потом дальше попала в новости, какие-то телевизионщики ко мне приезжали, с которыми я совершенно была не в состоянии общаться, звали меня на программу, прости Господи, Малахова «Пусть говорят». Вот тогда, кстати, в далеком 2012 году, я столкнулась с этой замечательной машиной, которая начинает тебе названивать, говорить: «Мы вам поможем, вы только приходите, мы все ваши вопросы решим». Говорят: «Все ваши остальные родственники уже согласились, а вы только тут отказываетесь». Притом, что это все – абсолютное вранье. Все это обращено к человеку, который плохо соображает. В общем, от этих как-то я отбилась.

Прошел год, и вот, тоже через «Живой Журнал», редактор журнала «Космополитан Психология» обратилась ко мне, вот, «напишите, напишите». Причем вступление там было следующее: «Мы делаем материал про семейные пары, которые пережили какое-то травматическое событие. Знаете, не можем никого найти, все разводятся вокруг нас». Причем, что интересно, не сразу. Сразу мало таких сволочей, кто бросает человека, который лежит в реанимации. А вот через некоторое время, когда вроде как острота момента проходит – тут люди начинают расходиться. То ли былое припоминают, то ли человек начинает ассоциироваться с этим событием, которое хочется оставить в прошлом. Как, знаете, военно-полевых жен бросали, когда мирная жизнь начиналась, потому что хотелось себе какую-то мирную жену, а не ту, которая с тобой где-то там была в окопе. Я говорю: «Хорошо, спасибо Вам большое за ваше предупреждение. Мы вроде как пока не развелись, поэтому давайте я попробую что то написать».

Я написала текст, они его довольно радикально отредактировали, и должны были, потому что формат журнала не позволяет печатать такие «простыни». Но – опубликовали, и я у себя и в «ЖЖ» и, в тогда уже начавшемся, «Фейсбуке» опубликовала свой текст первоначальный. Некоторое время я его каждый год переопубликовала. Вся эта наша травма случилась шестнадцатого февраля 2012 года. Переопубликовывала-переопубликовывала, перечитывала, и, как это скромно прозвучит, с каждым перечтением, находила все новые и новые глубины в этом тексте. Потом я перестала это публиковать, потому что мне [это] стало казаться слишком личным, а моя собственная аудитория как-то уже избыточно возросла и уже не относилась ко мне как к персоналии, а относилась ко мне как к спикеру. Я перестала это делать. Прошло десять лет. В конце февраля случилось событие, которое пробило голову нам всем. Перечитывая теперь уже несколько новыми глазами вот это написанное, я думаю некоторое количество мыслей, которыми хочу с вами поделиться.

С одной стороны, может показаться несколько странным, что я говорю, ссылаясь на текст, который вы не читали. Но дело не в тексте, это была подводка для объяснения сюжетной рамки. Важно, мне кажется, вот что. То, что с нами происходит – это травма. Это надо признать. У травмы есть несколько свойств, как появляющихся в моменте, так и длящихся. В отличие от ситуативных драматических событий личного характера, как того, что со мной случилось в 2012 году, наша травма – коллективная, размазанная и длящаяся. Это не единократное событие, это что-то, что продолжает происходить. Я сейчас захожу на территорию соседней науки о человеке, не о моей политической науке, науки психологии. Мне кажется, что это необходимо.

Наука психология нам говорит, что травматические события происходят много с кем. Люди переживают их по-разному. Совершенно необязательно эта травма накладывает отпечаток на всю их дальнейшую жизнь. Когда она накладывает? Каковы, что называется, наиболее травмирующие виды травм? У этих травм, которые имеют последствия, которые переформатируют личность под себя, есть некоторое количество признаков. А именно, как я сказала, первое – они длящиеся, другой их признак (он характерен, например, для тех людей, которые были жертвами домашнего насилия) – это некое, очевидно для человека, плохое и неправильное событие, которое происходит, продолжает происходить, а окружающие делают вид, что так и надо.

Вот в чем, в некоторой степени не то, чтобы спасительность, но некий более легкий вариант того, что со мной случилось в 2012 году? Всем понятно, что когда человеку пробивают голову в подъезде арматурой, то это ненормально. Дополнительный дурной момент был в том, что там не возбуждалось уголовное дело. Когда оно возбуждалось, оно не расследовалось. Прошло десять лет, срок давности закончен. Мы знаем заказчиков и исполнителей, никто из них [по этому делу не был осужден]. Заказчик сел по другому делу, потому что обычно люди, которые имеют склонность решать свои проблемы таким образом, не очень умные и попадаются на чем то другом. Исполнители где-то бродят. Может, их тоже уже в живых нету. Не то, чтобы я прямо как-то полагала целью своей жизни их именно изловить. Но, при том, что мы не столкнулись ни с какой адекватной помогающей реакцией правоохранительной системы, все-таки было понятно, что это ненормальное, аномальное событие.

Эффекты психологической травмы

От этого ты, травмированный, можешь отстраиваться. Ты можешь говорить: «Да, со мной произошла ужасная вещь. Но, вообще-то, люди так не поступают. Вообще так нельзя поступать, это неправильно, это преступление. Да, оно произошло со мной». Дальше ты начинаешь думать свои десять тысяч дурацких мыслей: «Я не предвидел, я не предотвратил. Я должен был поступить иначе». Это все весь этот славный путь, его надо и необходимо пройти. Но, все-таки, ты его проходишь, отстраиваясь от понимания ненормальности происходящего. Люди, которые находятся внутри домашнего насилия, они этого не имеют. Им говорят: «Все нормально, хорошая семья-то, папа вас любит, все так делают. Не придумывай. У тебя в голове что-то не то». Вот это тот тип травмы, который, [как] говорят нам психологи (это не мое персональная открытие), ломает личность и заставляет человека думать: «Может, действительно у меня в голове что-то не то? Может, действительно я придираюсь? Может быть, я слишком многого хочу? Может, и правда так и надо?».

Какой из этого можно извлечь вывод? Для сохранения нашей с вами базовой нормальности как индивидуумов и как социума необходимо проговорить внутри себя: «Нет, это ненормально. Нет, не все так делают. Нет, это не является неизбежным, объективно обусловленным, «не было другого выхода, сами нарвались, спровоцировали», и так далее». Это все не просто пустые, бессмысленные разговоры. Я вам могу сказать, что и с точки зрения общественно-политических событий они пустые и бессмысленные, потому что ответственность за действия лежит на деятеле. Кто решение принял, тот за него отвечает, потому что мог бы не принимать. Мог бы этого не делать. Нет преступления без преступника, нет насилия без насильника, нет войны без того, кто ее начинает. Это важно помнить не для того, чтобы, как может показаться, снять с себя ответственность, а для того, чтобы полюса мира держать на правильных местах.

Худшее, что может произойти, одной из плохих вещей, которая может произойти – это переоценка ценностей: «Вот, смотрите, какой мир оказался на самом деле. Наверное, все мои прежние убеждения были ошибочными. Я теперь должен перестроиться в соответствии с этой новой картиной мира, которая мне открылась». Это очень убедительные рассуждения, когда реальность вот так тебе дает доской по физиономии, то как это игнорировать? Игнорировать это невозможно. Но, одно дело игнорировать, другое дело – под это перестраивать всю свою мировоззренческую систему. Вот этого, как мне кажется, всеми силами надо бы избегать.

Еще одна, так сказать, грань травмы, одно свойство травмы, которое работает и на личном уровне, и на уровне общественном – это ее стремление сделаться главным центральным событием вашей жизни. Это тоже, в общем, довольно легко. Оно настолько ужасно, настолько переворачивает все ваше существование, что понятно, что по сравнению с этим все остальное уходит на второй план. Дальше вы делаете следующий шаг, тоже логичный и тоже гибельный. [Это событие] действительно важное, с вами случилось большое горе, это важно. Дальше из этой важности вы делаете вывод о том, что это закономерно и неизбежно. «Вся жизнь моя была залогом свидания верного с тобой» [А.С. Пушкин, Евгений Онегин]. Я всю жизнь шел к этому, опять же, путем ошибок, путем игнорирования и легкомыслия, преступной доверчивости, чего-то еще в этом роде, неважно. Кстати, возлагая на себя вину, мы в ситуации беспомощности пытаемся вернуть себе хоть какую-то субъектность: «Если я во всем виноват, то я как-то существую». На самом деле труднее и мучительнее признать, что со мной случилось вот это все из-за обстоятельств, к которым я не имел отношения: «Меня тут никто не слушал, никто не принимал меня в расчет. Я не мог на это повлиять». Это более, скажем так, болезненное состояние души, чем бесконечные размышления о том, что я сделал не так, в чем я виноват. Виновность – это субъектность.

Тут тоже важно не принять свои психологические защиты за свою чуткую совесть, возвышенную нравственность и другие ваши позитивные душевные качества.
Так вот! Травма хочет стать главным. «Вот моя жизнь – она про это, про то, как я жила-жила, а потом у меня мужа в подъезде чуть не убили. Вот такой у меня жизненный сюжет». Дальше на вопрос «кто я?», я отвечаю: «Я тот, с кем вот это случилось». До этого вы были: «я – родитель», «я – педагог», «я – работник», «я - налогоплательщик», «я танцую сальсу». У вас были ваши личности и субличности, которые образовывали ваше бытие. Все это сметается, остается вот оно, «я – тот, с кем случилось это». В моменте избежать этого нельзя, потому что весь ваш горизонт занят вот этим вот веществом беды, которое на вас упало. Но, держите, стараетесь держать какой-то угол в голове свободным для того, чтобы помнить, кто вы на самом деле.

Вот в том 2012 году мне лично предлагалась социальная роль – «жена потерпевшего», «я – жена потерпевшего». Я в этом качестве хожу по инстанциям, заявления пишу, что-то еще делаю. Вот такая я. Есть люди, которые, как вы понимаете, проваливаются в это и так там дальше живут. Для них этот, так сказать, день травмы не кончается никогда. Опять же, если уж заходить на чужую территорию, то, зайдя на совсем чужую, говорят нам теологи: «В аду и в раю всегда один день». Ничего не происходит. Никто не умирает, никто не рождается, в аду никто не излечивается, в раю никто не заболевает. Там нет времени, ни в хорошем, ни в дурном. В рамках нашей земной жизни время все-таки есть.

Как ни странно, ощущение, убеждение конечности всего, оно парадоксальным образом утешительно. Я помню даже, как впервые ко мне пришло это убеждение (я об этом тоже расскажу, раз уж у нас тут с вами вечер воспоминаний), в, по-моему, в 2017 году. Государственная Дума, предмет моих низменных попечений и исследовательского внимания, надумала отвечать на санкционную политику запретом импорта [некоторых] категорий товаров, в том числе лекарств и медицинской техники. Сами себе решили запретить, [ввести что-то] вроде продуктового эмбарго на ряд других категорий. [Государственная Дума] принимала соответствующий законопроект. Как вы понимаете, на уши встало все сообщество НКО, все благотворительные организации, фонды пошли писать и высказываться. В результате организовали мероприятие при спикере, экспертный совет, на которое позвали всяких инициаторов, НКОшников и меня заодно, вот, посмотреть на это все обсуждение. Забегая вперед, скажу, что когда мы туда пришли, нам раздали папки с материалами, в которых был проект текста этого предполагаемого закона, версия второго чтения, которая первая отличалась радикально. Оттуда вычислили всю сущностную часть, осталась какая-то рамочная фигня, которую они не приняли в результате. В общем, ядовитые зубы повыдергали оттуда, слава Богу, видимо, действительно, благодаря солидарной позиции третьего сектора. Опять же, забегая вперед (видите, все мои истории все таки имеют какой-то смутно-позитивный финал) – что называется, худшего не произошло. Жив остался и слава Богу, спасибо, что живой.

Собственно, рассказывая даже не об этом, а об утешительности убеждения в нашей общей смертности – там была Анюта Федермессер, которой дали выступить, и она выступала и говорила о том, что как нехорошо не ввозить медицинскую технику, оборудование, расходные материалы и лекарства, которые нужны, как она сказала, больным и умирающим, каковыми станут все присутствующие в этом зале. Я помню, какое успокоительное ощущение на меня произвела эта фраза! До этого, надо понимать, [что] мы прослушали некоторое количество выступлений субъектов право-законодательной инициативы, которые рассказывали, как обязательно надо вот это все принимать, потому что «ибо нефиг», вот это вот все. Петр Толстой, который как раз тогда советовал каким-то мхом там лечиться и корой дуба оборачивается, он с тех пор неоднократно этот свой тезис повторял. Слушаю я их, слушаю, слушаю, слушаю. Опять же, я их люблю, они мои дрозофилочки, я их изучаю, я знаю весь их анамнез и генезис. Я их неоднократно там вскрывала, препарировала и студентам показывала. Я к ним отношусь лучше, чем кто бы то ни было, я думаю, к ним относится. Когда так подряд их послушаешь и понимаешь, что это люди, при всем при том облеченные властью, с кнопочкой в руке. Те, кто могут голосовать, делать из проектов законы, самоуверенно влюбленные, темные, бесконечно тупые люди. Не имею в виду никого конкретно.

Вот эта благая весть, которую произнесла Анюта, которая не то, что была для меня новостью, [что] мы все умрем, она не потому меня порадовала, что эти уроды тоже все помрут, хотя в этом тоже что-то есть. Моим инсайтом было другое. Как известно, инсайт – это банальность, принятая вовнутрь. Чужой инсайт – это банальность. Когда ее принимаешь внутрь себя, то она тебе прямо расширяет голову и взрывает мозг. Наша конечность дает нам свободу. Мы все равно умрем, это уж точно. Вот это точно. Когда – не знаем, не ведаем ни дня, ни часа. В этом промежутке, в общем, руки у нас развязаны. Поскольку финал нам известен, это дает нам гораздо большую, я бы сказала, власть над тем временем, которым мы еще обладаем, чем если бы мы были в сомнениях. Как: «правильно себя поведешь – будешь жить вечно, неправильно – не будешь». Все равно не будешь. До этого мне казалось, что этот, собственно, тезис Memento mori [помни о смерти], который откуда происходит: в конце пира, по легенде (опять же, легенда – Геродот рассказывает о египтянах, об иностранцах рассказывают странное, предположим, что так оно и было) проносили мумию среди пирующих и говорили: «веселилсь и пей, потому что ты станешь таким же». Мне это Memento mori всегда казалось таким напоминанием типа: «Нефиг веселиться, все скоро помрем». Имеется в виду-то не это, как я теперь понимаю, как я надеюсь, мне получается передать эту мысль вам. Помни о смерти! Она придет, освободительница, она никуда не денется. Пока нет - займись чем полезным.

«Тюрьма» психологической травмы

Это вот один из один из тех путей, которыми мы можем преодолеть вот это засилье травмы в нашем поле зрения. Ей нужно дать время побыть главным. Я тогда, когда писала эту статью, я писала, что…дайте себе год. Год выпадет у вас и жизни, ничего вы не сделаете полезного, ничего хорошего, просто будете как-то восстанавливаться. Но это, опять же, для личных несчастий, которые пришли и кончились. В нашей с вами ситуации мы не знаем, есть у нас год или два года, и сколько еще будет длиться вся эта беда. Дайте время своей дисфункциональности. Нельзя встать и бежать сразу после контузии (скажу я, употребляя метафорику сейчас всем, как мне кажется, чрезвычайно близкую), потому что в этом вот, так сказать, дворце травмы, в этой тюрьме травмы, куда она нас заводит, в ней есть несколько комнат. Вот одна из них - это неизбежность, эквифинальность, «все к этому шло». Там же написано: «Это главное событие в твоей жизни, оно теперь тебя определяет».

Постараться набраться сил, через некоторое время переопределить себя заново – это выход из травмы. Я – не потерпевший и не жена потерпевшего. Да, это со мной было. Я это не вытесняю, не забываю, не отрекаюсь от этого. Но у меня есть другие личности, я еще: мать детей, кандидат наук (когда еще не была, потом защитила), автор чего-нибудь. Пирог испек. Это тоже я, да. То есть, я не свожусь к травме. Хотя кажется, что она масштабнее всех пирогов моей жизни вместе взятых, и все мои диссертации рядом с ней ничтожны. Это не то, что так кажется, да, в этот момент это так и есть. Но [необходимо] вспомнить, держать в голове свое истинное имя, повторять его, так сказать, перед сном, чтобы его не забыть, чтобы не стать гражданином потерпевшим. И, набравши сил, все-таки переизобрести себя заново, либо вытащить свою старую личность, ее возродить, либо какую-то придумать новую, которая не будет сводиться к этому самому главному событию – это, мне кажется, путь выхода.

Еще на одной из них [комнате] (еще в пару комнат вместе зайдем, чтобы потом из них выйти) написано: «Теперь-то стало ясно!». Эта комната соседняя с той предыдущей, а в ней лежит вот что. Когда происходит вот такое вот нечто, беда большая, это действительно такая абсолютная истина в том смысле, в каком, как говорили марксисты, практика критерий истины. Вот оно случилось, его нельзя отрицать. Вот оно здоровое такое, мы вокруг него ходим. Дальше, как я сказала, все предыдущее подводятся к этому в нормальной мирной ситуации. Это называется когнитивным искажением, confirmation bias, ошибка подтверждения, когда мы ищем аргументы или контраргументы, то мы все известные нам факты подверстываем к финальному выводу, подгоняем задачу под ответ.

Этот вот confirmation bias и есть одно из базовых свойств нашего мышления. Вообще, кстати, изучение когнитивных искажений – полезная вещь, детям я бы тоже это преподавала, их много, но, в общем, они все сводятся к двум грубым. Это те, которые происходят от нашего эгоцентризма – склонности человека все подводить к себе, думать о самом себе, ставить себя в центр любого сюжета и стараться думать о себе максимально хорошо. Это – эгоцентрические искажения. И второе, вторая группа искажений – это искажения, связанные с ленью нашего мозга, который всегда ищет легких путей, хочет повторять то, что он уже делал. Не выходить, что называется, из зоны комфорта. Подтверждать уже имеющиеся выводы, классифицировать все, что мы узнаем, так, чтобы оно ложилась в нашу папку, а не в какую то другую. Это – второй тип когнитивных искажений.

Так вот, по поводу ясности, абсолютной ясности. Вот оно произошло, оно неотрицаемо, от него невозможно отвести глаз. Дальше – все, что было до этого, именно к этому и вело. И все, что этому противоречило или к этому не имело отношения, отмечается как неважное. Добавьте к этому, что в ситуации травмы вы не совсем, что называется, являетесь собой. Об этом я еще надеюсь сказать, потому что это есть одна из этих ментальных комнат. Там написано про это. В такой ситуации вы, например, просыпаетесь в четыре тридцать утра, и тут-то вам все ясно! Днем вы еще в суете как-то закрывали в себе эту ясность. А сейчас она вам открылась. Вы все поняли: про мир, про людей, про самих себя, про историю, про русскую культуру, про свои семейные отношения. Все вам абсолютно стало ясно и прозрачно. И эта ясность чудовищна, и одновременно неотразима.

В мировой литературе, на мой взгляд, наиболее гениальным образом это описано в финале романа Анна Каренина. Если вы помните, Анна едет на вокзал, собственно, на встречу к своему поезду и думает, думает и все понимает. Прямо, вообще, совсем, все. Автор пишет, что как будто белый свет вдруг осветил всю ее жизнь, и она забавлялась, поворачивая его на разные явления бытия. И все ей становилось ясно, про Вронского, про Китти, вообще про людей. Все люди ненавидят друг друга, мучают друг друга, все хотят простых наслаждений, не получая их, расстраивается. Она обратила этот белый свет на свою любовь – ей тоже стало все понятно. На свою любовь к сыну, на свою любовь к Вронскому. «Мы с графом Вронским тоже немного получили от этого удовольствия, хотя многого от него ожидали». Мальчишки едят мороженое, «Я ненавижу Китти, Китти - меня». Дальше она едет в поезде и в купе случайная попутчица говорит фразу: «Разум дан человеку для того, чтобы избавиться от того, что его мучает». И она думает: «Ой, а действительно!». Что ее мучает? Ее мучает вот эта вот вся ее жизнь, она пытается подумать. «Какое же я выдумаю, – думает она, между нами новое чувство», – между ею и ее любовником, чтобы не счастье уже, а только не мучение. И этого она не может придумать. Что ж осталось? Осталось избавиться. Разум нам дан для того, чтобы избавиться. Вот оно, слово найдено, и – она идет под поезд.

Вот эта специфическая ясность, думаю я – одна из немногих возможностей для нас, агностиков, поговорить с дьяволом напрямую. Потому что мне кажется, что вот это, вот это его дискурс: «Все ясно. Все просто. Безвыходно, одновременно неизбежно и очень-очень понятно». Если мы вернемся к тому примеру, который я привожу, к этому роману, то ясно, что вся ее ясность слова доброго не стоит. Это психоз, это-то и есть психоз. Понимаете? «Не голос яркий соловья» [А.С. Пушкин, Не дай мне бог сойти с ума…], как писал Пушкин по другому поводу, имея в виду другого соловья, сумасшествие выглядит не так, не в виде красочного бреда. Наоборот, кто из вас имел несчастье как-то взаимодействовать с людьми с разными психозами и паранойями – они обычно, наоборот, очень логично рассуждают, кто у них сколько стеклотары украл, как родственники хотят их отравить, как кто-то за ними следит на улице. Все так очень последовательно. Это и есть безумие. Вот так, так оно выглядит.

Другой, может быть, несколько неожиданно литературный источник, в котором я это прочитала – это, не знаю, знакомый [или] не знакомый вам автор Алексей Моторов, врач, который автор нескольких книг, первая из них называлась «Юные годы медбрата Паровозова». Не знаю, знаком ли он вам или нет, он премии всякие получал. Я его лично знаю, мы с ним как раз по медицинской части в 2012 году и познакомились. Потом выяснилось, что он еще и писатель. Так вот, в первой из его книг про медбрата Паровозова (это его собственный псевдоним), он рассказывает. Можно сказать, что это собрание таких врачебных баек, написанное талантливым и культурным человеком. Поэтому это интересно читать. В самой первой из этих книг есть такой образ: герой работает в больнице, молодой медбрат, под больницей подземные переходы, по которым катают потолки с больными, с трупами. По легенде, там живет минотавр. Ведь именно там люди пропадают, что-то там такое нехорошее случается. И вот какой то момент действия он сам попадает в эту больницу, после какой-то травмы и, как потом выясняется, ему перепутывают банки с лекарством, вливая ему какое-то средство в повышенной дозе, которое должно быть транквилизатором. У него [это] вызывает, на самом деле, приступ суицидального психоза, и он начинает думать, как ему покончить с собой. Находит уже бритву, потом что-то там, по счастью, щелкает у него в голове, и он выбирается из этого лабиринта. То есть, он действительно встречается с этим воображаемым минотавром, с этой потребностью в суициде.

Поразительно (я потом имела удовольствие сказать об этом автору, он не имел в виду создавать какие-то параллели с Анной Карениной, но там описывается на самом практически та же самая сцена), Анна тоже под влиянием некоторых медикаментов, лауданума [опиумная настойка на спирте, ссылка], [как это] называлось тогда в девятнадцатом веке, опиумной настойки на спирту, который она пьет для того, чтобы спать. То есть, она тоже дошла не совсем сама до такого состояния. Он [медбрат Паровозов] под влиянием этой перепутанной банки, и он тоже вдруг очень ясно понимает, что жизнь его лишена смысла, что это надо немедленно прекращать и надо только придумать способ, как это прекратить. Вот он придумывает, находит это лезвие, идет специально в тихое место, чтобы никто ему не помешал. И все это, еще раз повторю, ужасно рационально, ужасно последовательно и абсолютно безумно.

Вот это, возвращаясь к нашей основной теме (если у нас есть основная тема, наверное, есть), это тоже одна из граней травмы: ясность, которая на самом деле есть ясность психоза. Если в результате ваших рассуждений личных или общественно-политических, единственным разумным выходом вам представляется аннигиляция, ваша персональная, вашей страны, вашей культура, языка, кириллического алфавита, то просто помните, откуда такие вещи происходят.

Если какие-то другие варианты рождаются у вас в уме, то можно послушать эту цепочку. Еще раз повторю, чрезвычайная логичность и вытекание одного из другого, и вот сцепленность этих ячеечек, этих звеньев цепи в такую совершенно неразрывную цепь – это действительно, поверьте опыту, один из ярчайших признаков, ярчайший маркер безумия. Оно может быть личным, оно может быть коллективным, социальным и политическим. Полезно узнавать его под его истинным именем.

Следующая представившаяся мне комната в замке, в тюрьме этой травмы – это комната, на которой написано «истинное лицо». Как вы понимаете, это все такие связанные помещения. Случилось большое событие, отрицать его невозможно. Отвести глаз от него нельзя. Мы пытаемся найти виноватых, назначить виноватыми себя. Мы пытаемся вывести последовательность, как мы до такого дошли, как мы здесь оказались, где мы свернули не в ту сторону, что мы сделали не так, что другие люди сделали так, почему это все произошло. Одновременно мы почти не можем не впасть в соблазн думать и верить, что эта ситуация в своей чрезвычайности открыла нам истинное лицо и нас самих, и наших близких, и вообще всех окружающих. К этому прилагается довольно обширная и популярная мифология типа «друзья познаются в беде».

Люди с более чуткой, запрещенной в РФ, душевной организацией, обращают это исследование на себя и думают: «Вот я какой, оказывается!». Люди, склонные выносить это скорее вовне, говорят: «Вот они, люди-то, какие! Вот он, русский народ, какой! Вот она, наша страна-то, какая! Вот, оказывается, кто в ней живет! Вот оно, открылось». Начнем с самих себя. Обращаясь к личному опыту, я помню очень хорошо, забыть это затруднительно, насколько убогим существом вас делает несчастье. Да, в моменте, что называется, у большинства людей хватает и сил, и совести на то, чтобы делать что-то необходимое.

Но потом, через некоторое время начинается вот этот вот отходняк, и вся ваша душевная жизнь, в общем, сводится к нежной жалости к самому себе. Что бы ни происходило с кем бы то ни было, вам кажется, что вы и есть главная жертва, вы и есть главный пострадавший. Окружающие вас очень раздражают тем, что они как-то не присоединяются к тому, чтобы жалеть вас, а заняты какой-то другой ерундой. Я поняла потом, почему эти самые пары, пережившие травму, разводятся. Может быть, потому, что человек напоминает о тяжелом. А еще потому, что если пострадавший не ты (вообще-то, он – пострадавший), то ты ему не можешь простить, что ты из-за него попал в эту ситуацию.

Ты делаешь шаг в сторону, смотришь на себя со стороны в этот момент и видишь, еще раз повторю, существо довольно омерзительное. Вот эту вот расплывшуюся лужицу неизвестно из чего, неспособную ни на что осмысленное, зацикленную на одном и том же. Что меня особенно раздражает, опять же, каждый имеет какой-то образ «я», который он ценит. И когда ты видишь, что в главном ты уже не соответствуешь этому образу «я» – это неприятно. Меня раздражало мое собственное умственное убожество. Опять же, повторение чего-то одного и того же, хождение по кругу. Неумение, невозможность сформулировать что бы то ни было, отупение такое.

Ты начинаешь анализировать какие-то свои поступки, которые уже совершил, и думаешь, что тут было неправильно, тут неправильно, тут неправильно и делаешь из этого вывод: «Вот я, оказывается, какой я то думал, я такой, а это мне просто хорошо жилось. А как только пришло настоящее испытание, его-то я и не выдержал». Люди, не хочется говорить «попроще», но просто несколько иначе организованные, более экстравертные, они вот этот вот луч света обращают на окружающих: «Ну так вот вы какие друзья в беде? Нет у меня никаких друзей, никто мне не помог». Понимаете, вам нельзя помочь, нельзя отменить вашу горе, чужую беду руками не разведу. Вы должны будете как-то процессировать это внутри себя. Но пока вы будете процессировать, пока вы будете, проще говоря, непрерывно страдать, вам будет казаться, что окружающие как то совершенно равнодушны к вашему сознанию, не помогают, ничего не могут сделать.

Обращаясь к Льву Толстому, другой его роман «Война и мир». Если помните, князь Андрей, никем не жданный, возвращается домой, его считали умершим, а он приезжал, когда его жена рожает, и он к ней подходит. Она смотрит на него равнодушно, потому что его приезд не имел отношения к ее страданиям и не мог облегчить их. Вот в этом, вот внутри этой беды, мы все такие, так сказать, не могущие разродиться, вот эти страдающие существа. Все, кто вокруг нас ходят, они только нас злят. И если мы имеем к этому склонность, мы будем их в этом обвинять.

Понятно, что, переводя это на язык общественно-политический, легче легкого сказать, [что] наша страна населена кровожадными олигофренами. Вот они все такие, вот опрос! Вам этот опрос специально публикуют для того, чтобы вы так думали, сейчас это не наша тема, но, тем не менее. И это кажется тоже неопровержимым, потому что вот, в мирную годину, спокойное время, все они хорошие, а тут вот что из них вылезло.
Понимаете, в чем дело? Если мы обратим этот взор на самого себя, даже не вынося себе сейчас каких-то нравственных оценок, скажите, вы представляете собой какую-то адекватную версию себя, не говорю лучшую, а просто адекватную? Вы нормально работоспособны? Вы доверяете своим выводам? Вы, опять же, кушаете регулярно? Спите хорошо? Вам мысли странные в голову приходят? Еще раз повторю, почему я это говорю. Вы похоже на себя? Не очень. Я надеюсь, я думаю, подозреваю, что, честно заглянув внутрь себя, многие из вас ответят «нет». Вот это – ошибка, это – иллюзия, это – когнитивное искажение, вот этого «истинного лица». Это очень соблазнительная ошибка. В нее хочется впасть и там, так сказать, безнадежно раскинуться.

Но помните, что для того, чтобы находиться, если не, как сказал Набоков, в полном блеске сознания, но хотя бы в адекватности, нужно пространство безопасности, которого у нас нет. Нужно базовое благополучие, которого у нас нет. Нужно какое-то расстояние между тобой и тем, на что ты смотришь, которого у нас тоже нет. Мы внутри этой беды, мы в этой воронке большого исторического несчастья. Для чего я вам это рассказываю? Не для того, чтобы вы тут самих себя пожалели, хотя это тоже тоже не лишнее. А вот для чего – не делаете окончательных выводов. Это очень легко, это очень соблазнительно. Но не делайте этого. Посмотрите на себя и по себе, судите об окружающих. Они тоже все не в себе.

Я [в] последнее время много выступаю перед разными коллективами, почему-то в аудитории много плачут, хотя я, вроде, ни стихов не читаю, ни песен не пою. И даже, как мне кажется, не рассказываю ничего особенно такого душераздирающего. Плачут самые разные люди: директора издательств, пожилые профессора, в общем, не дети, отнюдь. Каждый оплакивает свою жизнь, свою отрасль. Я вам должна сказать, что люди самых разных убеждений. Если вам кажется, что кто-то там особенно торжествует и прыгает до потолка, то – нет. Если вам интересно, те люди, которые имеют отношение к нашим вооруженным силам – они в ужасе, они оплакивают свое. Сейчас не будем входить в подробности, чтобы не распространять фейки, но просто, что называется, констатируем. Там не то, что радоваться нечему, там люди в ужасе, иначе невозможно сказать, у них тоже, так сказать, значимая часть их личности разбилась вдребезги. То, что они представляли себе, то, что они считали возможным, невозможным, существующим, не существующим – все это рассыпалось. Понятно, что там другая моя частая аудитория – третий сектор/НКО, они рыдают над своими уязвимыми категориями, которые сейчас будут просто съедены, закопаны, и никто не будет обращать на них внимание. Те люди, которые что-то издавали, писали, переводили, редактировали, занимались какой-то культурной жизнью – понятно. Сфера образования, не будем показывать пальцем, тоже видит для себя всякие довольно очевидные перспективы. Тем не менее, к чему я я это говорю? Никакие люди не могут сказать о себе сейчас, что они полностью не то, что адекватны ситуации, а адекватны сами себе. Мы, к сожалению, не можем себе позволить всей страной уехать в санаторий, хотя было бы надо.

Мы тут недавно пытались рассуждать, какую более адекватную или хотя бы менее смертельно опасную форму политического устройства у нас организовать, как избежать концентрации власти в одних руках, что, в общем, доказало свою рискованность. Какие-то коллективные органы, собеседник мой говорит: «Совет какой-нибудь, совет мудрецов». Я говорю: «Совет санитаров, Россией должен править совет санитаров». «Как подниматься с колен и достигать геополитического величия, не привлекая внимания санитаров».

Это очень актуальный, я бы сказала, политически насущный, вопрос. В общем, нам всем бы лечиться. Но, к сожалению, мы не можем себе позволить такой роскоши. Поэтому, единственное, к чему я призываю вас, если я могу кого-то к чему-то призывать, опять же, после всего того, что с нами произошло. Вы же понимаете, у нас представители общественных наук, у нас свой тяжкий груз, нам тоже легче легкого сказать: «Все наши предыдущие выводы основывались не на чем. Наша наука оказалась прахом. Мы изучали несуществующие объекты, мы все смотрели куда-то не туда. Я не знаю, давайте снимем сюда наши ученые степени и пойдем все в кочегары». Убедительно звучит? Еще бы! Говорим мы это сами себе ежедневно. Надо идти по этому пути? Ну, хотя бы надо погодить. По крайней мере, тот долг, который мы можем обещать себе продолжать выполнять – это долг наблюдения и фиксации. Поверьте, это очень нелегко. Хочется, конечно, если чего-то хочется – хочется заснуть и не проснуться. Это понятно. Это такое желание наиболее насущное. За вычетом этого (почему я вам про Анну Каренину рассказываю с таким напором? Вот, не просто так!) всепоглощающего желания еще хочется как-то настолько отстраниться от того, что, собственно, было и является предметом твоего изучения, предметом твоего интереса, чтобы вообще забыть как это все называется, заняться бабочками. Немножко поздно переквалифицироваться.

Так вот. Я думаю, что все же нелегкая наша обязанность, каждого из нас как специалиста – пытаться продолжать заниматься тем, чем мы занимались, настолько, насколько это возможно. Если мы все же сохраняем базовое доверие к бытию и некоторую базовую убежденность в том, что мы не занимаемся ерундой двадцать лет подряд, а делаем что-то полезное, то продолжать делать хотя бы какие-то возможные фрагменты этого – это наш долг.

Преодоление психологической травмы

Еще один из выводов, опять же, моих размышлений по преодолению травмы. Вы знаете, в этом состоянии всякого рода эмоциональные связи действительно как-то высыхают, не потому, что вы там начинаете меньше любить своих близких, а потому что вам настолько ничего не приносит радость, что это вам тоже не приносит радость. Поэтому эти все советы, типа обнять ребеночка, или что-нибудь в этом роде, не вполне работают. Но, понимать, что все равно, радует вас ребеночек или не радует, а завтраком его кормить надо – вот это больше вытаскивает. Если вы будете пытаться опираться на свои эмоции, ваши эмоции не дадут вам никакого иного раппорта, кроме того же продолжения этого страдания. Некоторое время больше ничего другого не будет. Давайте, что называется, смиримся с этим. Но, неотменяемые обязанности действительно спасают. Это можно тоже воспринять как некий сорт эскапизма – что бы ни случилось, я тут делаю свой сад. Поверьте, время не то, чтобы лечит, но оно все равно идет, за вычетом атомной войны. Тогда уже и не о чем будет беспокоиться. Пока этого все же не случилось. Время продолжает идти. Хоть мы сказали, что в аду и в раю его нет, по эту сторону бытия оно все-таки есть. Если оно идет – мы должны, так сказать, обязаны перед самими собой и перед окружающими все-таки пытаться заполнять его какой-то осмысленной деятельностью. В этом отношении, действительно, неотменяемые обязанности спасают больше, чем какие-то пресловутые источники положительных эмоций.

Опять же, в этой комнате насчет истинного лица, там еще лежат всякие ящички и полочки. Там вы будете пытаться открывать ящик за ящиком, в котором лежали ваши прежние радости, и тоже находить там прах. Не радует. Как в анекдоте про елочные игрушки – елочные игрушки фальшивые, не радуют. У этого есть свои, гормонально-нейромозговые объяснения. Мозг не дает ни серотонина, окситоцина тоже не дает, и допамина не дает, дает только кортизол. Вот, кушайте. Кушайте кортизол, больше ничего вам не дадут. Некоторым дают адреналин, некоторым и того не выписывают. Кортизола всем отвешивают, сколько надо. Это довольно плохой гормон, скажу я, опять же, отважно заступая на чуждую мне область знания. Он особенно плох, когда он размазан по хронотопу. Когда его длительно вам вытаскивают. Не просто вы, там, упали с лестницы. «Если вас трамвай задавит, вы, конечно, вскрикнете, раз задавит, два задавит, а потом привыкнете» [Вера Полозкова, Стихи разных лет], – как в старинном стихотворении. Тут как-то приходится попадать под этот трамвай более или менее регулярно. [Как] говорят нам наши братья нейропсихологи, вот этот продленный кортизол, к сожалению, делает нас более тупыми. Он угнетает мозговую деятельность.

Для умственного творчества, как и для любого творчества, нужна свобода, благополучие, ресурсность, выспатость, наетость. И вот этот некоторый запас, избыток сил, который дает нам радость познания, радость интеллектуального творчества и труда. Этого нет. Поэтому не говорите себе, что «ой, оказывается, на самом деле я ничем этим не интересуюсь». У меня такие мысли были. «О, оказывается моя эта вся наука мне нисколько не дорога. Меня это не интересует. На самом деле. Вот это самое дело – засуньте его подальше». Это не «самое дело». Это аномальные обстоятельства. Мы в аномальном состоянии.

Почему мне кажется так важным это говорить? Потому что такого рода потрясения действительно переворачивают полюса добра и зла, и человек может в этом застрять. Война – это мир, свобода – это рабство, незнание – сила. Нельзя этого допустить! Пусть весь мир перевернется, но у нас в голове, чтобы был порядок. Поэтому, одно, так сказать, позитивное предсказание, которое открылось мне еще тогда, десять лет назад, и сейчас еще не открылось на практике, но надеюсь повторить его как оправдавшее себя когда-то теоретическое положение. Выход из травмы начинает наступать, аккуратно скажу, когда у вас появляется в голове некоторый образ желаемого будущего. Проще говоря, когда вы начинаете чего то хотеть завтра. Когда вот это завтра не представляется вам чередой серых дней, когда вам нужно делать бесконечно непосильную для вас работу, которая не приносит вам ничего хорошего. А когда у вас появляется желание, опять же, «испеку-ка я пирог», или «напишу-ка я статью». Еще можно что-нибудь сделать: «А вот будет лето, пойду-ка я по грибы». Вот когда у вас возникнет самый маленький хвостик такого рода мысли, относящийся к будущему, и не имеющим вида безнадежности, а имеющего вид желания – это значит, что у вас появились силы желать. Даже если это будет желание самое мимолетное, может, не дойдете вы ни до каких грибов, грибы до вас дойдут. Как Бирнамский лес [ссылка]. Дело не в этом. Отслеживайте эти признаки, это – признаки возвращающихся душевных сил.

Потому что, конечно, весть этот травматизм – это обессиливание, обескровливание души человеческой. Такое может происходить и с целыми социумами тоже. Люди по-разному на эти ситуации реагируют. Кто «Ура!» кричит с перепугу, кто с перепугу под стол прячется, кто стекла бьет, кто еще чего-нибудь. Истерическое присоединение к полюсу силы, даже воображаемому, это тоже реакция на страх.

Страх – плохая вещь. Мы, сапиенсы, с перепугу нехороши, ведем себя неправильным образом. Единственное, к чему я могу вас не то, чтобы призвать, но, скорее, пожелать – не судите себя, не судите окружающих по тому, как они ведут себя, находясь в аномальном состоянии, в аномальных обстоятельствах. Помните, помните, не забывайте о том, что на самом деле все это не нормально. Такого быть не должно.
Люди так себя вообще-то не ведут, общества так себя не ведут. Я вам больше скажу как пока еще политолог – политические режимы ведут себя так довольно редко, особенно политические режимы нашего возраста на нашем этапе развития. Тут есть своя странность. Придем в силу, мы ее еще изучим. Пока на это силенок нет. Пока просто отметим, пока есть силы только на какое-то наблюдение, на какую-то фиксацию, свидетельствование.
Но для того, чтобы быть даже свидетелем, не исследователем, нужно лево, право, верх, низ различать, нужно свой внутренний компас иметь. Вот его я вас призываю как-то держать по этой Полярной звезде. Каковой Полярной звездой может быть для вас воспоминание о нормальной жизни.

Травма бросает тень назад из-за того, что все предыдущее она делает прекурсором и прелюдией к этому, она искажает прошлое. Подобно тому, как люди, узнавшие об измене близкого человека, потом начинают видеть признаки задним числом и говорят: «Вот я дура-то была, ничего этого не видела». Не обязательно это может быть измена, может быть что угодно. Об этом вы тоже будете думать. Каждый политолог мира думает: «Вот я дурак-то был. Все же было перед глазами, а я этого не видел. Все же к этому шло!» Нет, шло, могло пойти в другую сторону.

Мне кажется важным это повторять, во-первых, ради нормы, сохранить которую наш долг. Чрезвычайная ситуация пройдет. Важно, чтобы мы вынесли из нее сохранившийся этот драгоценный компас, который будет показывать: туда — на север, а туда — на юг, а не наоборот, и не говорить нам, что север, юг — это все теперь отменили, земля плоская и стоит на трех китах, а они на черепахе.

Пожалуйста, помните, кто мы на самом деле. Помните, что такое цивилизованная, мирная, нормальная жизнь. Старайтесь свои действия соотносить с этой нормой, а не вот с этой новой. Мы ее потом как-нибудь отменим, или, по крайней мере, полечим, или как-то постараемся поправить. Всего не исправишь. У травмы, в том числе и физической, остаются следы. Остаются, да, прежнего не будет. Но будет какое-то новое, наросшее в хорошем варианте на эту травму, переросшее ее и развивающееся дальше.

Возвращаясь к началу моего повествования, к моему рассказу о преодолении травмы. Я там в конце пишу, что все мои положительные рекомендации, в общем, основаны на единственной случайности — на том, что вот височная кость пострадавшего не сдвинулась, и он живой остался. Иначе я бы статей, наверное, не писала, и никому никаких советов не давала.
Так и здесь. Живы будем, оглянемся назад, когда-нибудь мы вспомним это, и не поверится самим, как-то мы это пережили, мы восстановили какую-то более или менее мирную, более или менее нормальную жизнь. Не прежнюю, но хотя бы отвечающую базовым принципам человечности.

Пока этого не произошло, каждое свое деяние или недеяние мы можем соотносить с этой стрелкой нормы. Если оно совсем не соответствует, то, может быть, делать этого не надо. Говорить, что теперь новая земля и новые небеса, и новый я, и теперь я буду вести себя по-другому, рискованно. Тогда вы можете потерять свою предыдущую личность полностью, а взамен получить какую-то чужую, заемную, подменную и довольно второсортную личность.

Завершая, скажу, что этот самый сюжет преодоления, который теперь задним числом выглядит даже каким-то идиллическим, для меня выглядел так. Год действительно у меня выпал из жизни, но зато, когда мы получили возможность, как-то много ездили потом. В завершение этого года внезапно возобновил работу мой диссертационный совет. А перед тем, как все это произошло, я прошла предзащиту, тут мне позвонили: «А ты еще хочешь по-прежнему там защищаться? Вот можно». И через еще через полгода я все-таки защитилась. А еще через три года родили еще одного ребенка. Тоже в некоторой степени в знак протеста, а то тоже история, сюжет: «А вот потом с ними это случилось, и у них больше не было детей». Ну как-то грустно.

Не все могут себе позволить такого рода выход из травматической ситуации. Но эти новые события, эти новые достижения занимают свое место, и они тоже теперь самые главные. Вот они такие факты, которые невозможно отрицать. Да, при царе Горохе с вами какая-то случилась непруха. Ну хорошо, случилась. А после еще это случилось, еще то, вот тут что-то мы построили, тут посадили (в смысле дерево), тут у нас сын родился. Как это: посадили сына, построили дерево, вот это все.
Новые достижения закрывают предыдущие травматические события. Сразу не получится, но если смотреть в нужную сторону, потом может получиться.

Спасибо вам за внимание к этому довольно бессвязному рассказу.

Вопросы слушателей

Вопрос о разрушениях в России

После этого духоподъемного сообщения я бы хотела немножко внести нотку позитива и одновременно вернуть вас на ваше исконное поле. Эта спецоперация привела к тому, что разрушены десятки украинских городов. Разрушены миллионы судеб украинцев, погибли с российской стороны люди. В порядке позитива, скажите нам, пожалуйста, внутри России (я не имею в виду сейчас армию и военных) она что-нибудь разрушила или хотя бы начала?

Е. Шульман
Да, наши понятия о позитиве разнообразные. Боже мой, что же у нас осталось-то не порушенное. Вы знаете, с какой стороны ни посмотри, многие мои сферы интересов, в которых я что-то изучала, что-то узнавала, они прямо-таки вопиют о том, что это примерно последнее, что мы могли себе позволить.
Например, с точки зрения демографической чрезвычайно кстати нам поубивать большое количество молодых мужчин. Это прямо вот то, что доктор прописал. У нас рождаемость снижалась неизбежным образом и не могла вырасти, потому что второй демографический переход. Теперь у нас будет такая демографическая яма, из которой мы фиг выберемся, извините, пожалуйста. Это выбивание молодых мужчин произошло еще и ровно из тех регионов, в которых их и так немного.

Бедные дети бедных умирают за вот это все. Это невосстановимые потери, они не так велики в процентном отношении, но они велики в процентном отношении к своим стратам. Это много, поверьте, для какой-нибудь Владимирской или Тверской области. Категория 19-25 — немногочисленная категория.
У нас в особенном дефиците женщины фертильного возраста. К вопросу о бабах, которые кого-то нарожают. У нас за каждой бабой, которая способна овулировать, надо приставлять ОМОН, чтобы они ее охраняли. Я вам это как демограф-любитель говорю: этого добра у нас очень мало.

Поразительнейшим образом принимаются решения, исходя из какой-то совершенно альтернативной реальности. Не в смысле хорошо — реальности убеждений, цивилизационных норм, взглядов и так далее. А таких простых вещей. Сколько у нас народу? Сколько из них с двумя ногами, кто из них способен передвигаться самостоятельно? Сколько у нас ресурсов управленческих, а сколько правоохранительных? Какая у нас транспортная связанность внутри страны, насколько регионы способны друг с другом сообщаться? Каковы наши экономические возможности? Каковы успехи импортозамещения? Вот это все очень осязаемые, очень прикладные вещи. Любой из этих параметров, какой ни выдерни, говорит: «Нет, мы не можем. Нам это не по средствам».

Не то, что это безнравственно, нас теперь никто не полюбит, кто-то там не играл Рахманинова. В следующий раз сыграет Рахманинова, с Рахманинова не убудет. С нас убудет, понимаете. Рахманинову уже ничего не повредит, так же как великой русской культуре. А нам повредит довольно сильно.

Еще раз повторю, одна из таких базовых странностей именно с точки зрения режимной динамики состоит в том, что обычно такие штуки — разбежавшись, въехать головой в стену — позволяют себе политические режимы на другом этапе своей жизни и социумы с совершенно другой демографической картиной, абсолютно другой.

У нас нынче Гитлер в каждой бочке затычка. Так вот, нацистский режим был режимом, стоящим на поддержке, во-первых, действительно всенародной, во-вторых, преимущественно молодежной. Это была растущая экономика. Восстановительный рост после большого провала, демографический рост после некоторого демографического застоя. Много молодежи. Много — хорошо, может быть, дурной, но — социальной энергии. Осязаемая, понятная, привлекательная, соблазнительная картина будущего и устремленные в это будущее эти самые колонны штурмовиков.

Разговоры о жизненном пространстве были разговорами, находящими отклик в сердцах не реконструкторов, не военных пенсионеров, у которых слишком много свободного времени, а молодых людей, которые действительно себе представляли, что им дадут какой-нибудь гектар, они будут пахать, народят себе детей. «Невесты белокурые наградой будут нам», как в популярной песне про группу «Центр». То есть это было сообразно, социальное и политическое друг с другом соотносились. У нас не так.

Несуразность происходящего, если это слово подходит к тому, что происходит, оно как-то поражает воображение. Если на минуту удушить в себе все человеческое, отойти на шаг в сторону и оценивать это с исследовательским цинизмом (наука не знает стыда, как известно, изучает все), то вот именно это поражает.

Делать из этого вывод, что мы тут с вами сейчас надорвемся и провалимся сквозь землю, затруднительно. Народы сквозь землю проваливаются довольно редко, хотя цивилизации впадают в decline, упадок. Это все бывает. Тем более, как нам довольно быстро продемонстрировали, мы совершенно не такая неотъемлемая часть общего, по крайней мере, экономического пространства, чтобы без нас нельзя было обойтись. Мы не очень добавляем чего-то такого, в чем человечество нуждается. Полупроводников не производим, кристаллы не выращиваем. В общем, не делаем каких-то изделий, которые были бы всем нужны. Ну сырье. Сырье заменяемо, не сразу, но заменяемо.

Великая русская культура принадлежит всему человечеству. Но и в нее мы не то чтобы прямо сейчас добавляем какие-то смыслы, идеи и концепции, которые завораживают весь мир.
Всякого рода высоконасильственные этапы политической истории часто сопровождаются культурным взрывом. Это тоже правда. В 1920-е годы Россия была авангардной страной, во всех видах искусств была первой — в музыке, в театральном искусстве, в фотографии, в кинематографе, в живописи, в литературе. Была на переднем крае. Не охранительством занималась, не воображаемые традиционные ценности пестовала, а вела мир за собой. Фашизм тоже был очень соблазнительным и для интеллектуалов, и для творцов. В нем было много завораживающего.

Не каждый тот Гитлер, кто с соседом подрался. Я понимаю стремление выносить моральные оценки, но все-таки разные бывают политические формации, которые тоже могут развивать на коротких дистанциях высокий уровень насилия. Вопрос, что потом из всего этого получается? Я не делаю прогнозов. В мирное время-то избегала, а сейчас-то тем более.
Но отвечая на вопрос, что мы разгрохали внутри, легче сказать, что не разгрохали. Чем, кстати, добавляется некоторое ощущение ирреальности происходящего (или, как говорят наши братья-психологи, дереализации) — тем, что бытовая рамка нашей жизни еще стоит. Оно все еще как-то функционирует. Еще не все товары со складов попродавали, еще не сточились запчасти, еще ездят наши Сапсаны. И по инерции еще большей, может быть, чем инерция Сапсана, еще работает наша управленческая система.

Ведь у всех, и у нас исследователей тоже, есть специфическое слепое пятно. Мы 20 лет жили в условиях тупого и жутковатого, но довольно эффективного государства, которое, в общем, выполняет свои решения. Мы знали, в каких местах оно не выполняет. Оно не может реализовать никакие цели нацпроектов, это все понятно. Свои декларации оно не подтверждает реальностью, но в принципе оно фурычит, ненаучно выражаясь. Как-то работает.

Даже в пандемию справилось, отдав вожжи губернаторам, спустив эти решения на региональный уровень, но коллапса мы не наблюдаем. Не было такого, что прямо трупы по коридорам валялись, скорые не выезжали. Приезжали. Они были не очень скорые, но все-таки приезжали. Как-то больных лечили, худо-бедно прививали. Коллапса не было ни административного, ни в сфере здравоохранения, не более того, но и не менее.
Мы настолько к этому привыкли, что когда (если) пойдут вот эти осыпи именно в управленческой системе — из-за перенапряжения, недостатка кадров, какие-то кадры разбежались, какие-то в ужасе не умеют работать, где-то всех заменили на охранку, а охранка умеет только то, что она умеет — патрулировать. Вот когда эти осыпи пойдут, мы довольно долго не будем их видеть (это я сама себе в первую очередь говорю), потому что мы не сможем перестроить свое зрение на новую реальность.

Точно так же, как и в глубине души мы не верим, что ну как это пустые полки? Ну как это нет товаров? Завезут же, да? Как в рассказе Тэффи: мука ведь не растет, мука в лавке. Когда она пропадает из лавки, то некоторое время люди этого не понимают, хотя, казалось бы, чего тут не понять? Вот так же, я думаю, у нас будет и с нашей политической машиной. Ей тоже предстоит как-то переизобрести, пересобрать самое себя. Она сейчас в denial, в отказе от реальности. Я знаю, как себя ощущают люди.

Если вам кажется, что где-то там в государственной машине кто-то себе нарисовал букву «зю» на лбу и очень радуется и бегает, хороводы водит вокруг, не знаю, чего. В это можете мне поверить: все в ужасе. Люди по-разному этот ужас выражают. Большинство, конечно, просто отстранением, отрицанием (denial). Это тоже защита. Осуждать людей за это, трясти их за грудки и кричать: «Очнись, смотри, что происходит! Конец света уже случился!» Он не хуже вас знает, что он уже случился. Но как быть? Надо как-то день за днем каким-то образом функционировать.

Я вам советовала — и себе советую ежедневно — продолжать свою какую-то не отменяемую деятельность, но это тоже может стать формой безумия. Вот я в этом разрушенном доме сижу, продолжаю какую-то мыть тарелку. Уже и воды нет, и еды нет, которая может испачкать эту тарелку, и для кого ее мою, непонятно. Но мы продолжаем какие-то привычные действия, потому что они нас держат в поле здравого рассудка, как нам кажется. Это может стать, наоборот, некоторой формой безумия. Но я вижу, как те части государственной машины, за которыми я наблюдаю с таким интересом, продолжают. «Ну да, мы работаем, работаем, работаем». Что вы работаете? На что? На кого? «Ну а что нам делать?» И тоже не осудишь людей, это в некотором роде мои собственные рекомендации, в том числе рекомендаций мне самой.
В общем, для тех, кто будет иметь силы на это смотреть. «Ангел сказал мне: “Иди и смотри”». Вот кто будет иметь силы смотреть, тот увидит много интересного.

Вопрос о том, как можно уменьшить последствия этого кошмара

Возможно, немного некорректный вопрос конкретно с моей стороны, связанный с одной из комнат, про которую вы говорили. Насколько мы на самом деле могли этот кошмар предотвратить? И, наверное, самое главное: насколько мы можем предотвратить или хотя бы уменьшить его последствия сейчас?

Е. Шульман
Давайте перейду сначала ко второму, потом попробую ответить на первый. Теперь, кстати, должно стать понятным, почему и что обозначает лозунг, под которым во всем мире празднуют окончание Второй мировой войны, — «Никогда больше».
Я думаю, что через некоторое время — по минованию острой фазы — усилия коллективного человечества будут направлены на выработку такой системы международных отношений, международной безопасности, мировой экономики, которая позволит не допустить такого в будущем. Подобно тому, как после Первой и после Второй мировой войны создавались новые системы международных отношений. После этой третьей, пока она не очень мировая. В смысле «у тебя мировая мама», а у нас «мировая у нас война».

Естественно, все коллективное человечество будет думать над тем, что делать для того, чтобы этого не повторилось. Все те умы, философы, политологи, юристы, которые занимались Второй мировой и немецким фашизмом и его последствиями, и Ханна Арендт, и Адорно, и Франкл — все говорят о том, что надо помнить, что такое может произойти. Да, это тоже свойство человеческой природы. Такое бывает. Говорить себе, что мы сейчас придумаем волшебное средство, которое предотвратит это навсегда, нельзя. Потому что, как писал Ясперс, забывать об этом, считать это прошедшим — это значит приглашать такое на завтра.
Тут можно впасть в некоторые неутешительные убеждения, что за тонким слоем цивилизации скрывается человек-зверь. Если бы не видеть, что ужаснейшие вещи делают совершенно не люди-звери, не берсерки, не воины, которые в безумном порыве куда-то мчатся с обнаженными мечами, а делают чиновники, делают трусливые функционеры, делают люди, потерявшие берега, потому что они оторваны от нормальных каналов обратной связи, не в контакте с реальностью.

А почему они не в контакте с реальностью? А вот по этому набору скучных и хорошо известных моей родной науке причин, как то отсутствие системы сдержек и противовесов, концентрация власти в одних руках, отсутствие электоральной ротации, чрезмерный срок пребывания на посту, соответственно, уничтожение независимой экспертизы, confirmation bias наш родной. Даем начальнику то, что мы знаем, что начальник хочет видеть, он нас за это поощряет. Тех, кто дает другое, не поощряет, выгоняет. В результате подтверждение подтверждает бесконечно самое себя и возникает вот эта удивительная картина мира, в которой каких-то воинов-освободителей все приветствуют с цветами. А потом, когда это не происходит, все страшно удивляются.

В этом нет ничего, что нам бы говорило о каких-то сатанинских безднах в человеческой душе. Это бюрократия, пошедшая не туда и как-то завернувшаяся вокруг своей оси и укусившая себя за жизненно важные места. Вот, собственно, и все. От того, что эти ошибки принимают такие дикие кровавые формы, мы их, не хочется говорить романтизируем, но да, романтизируем. Нас завораживают эти взрывы до небес, и нам кажется, что это должно быть произведением какого-то сатанинского зла.

Но все, что мы знаем о зле, особенно в XX веке, собственно, сказано нам во многом Ханной Арендт. Эти серенькие люди, серенькие эйхманы, которые: «А я чего? Я выполнял свои обязанности. А я действовал логично. А меня вынудили. Мне не оставили другого выхода. А я хотел, как лучше.» Они даже не особенно наслаждаются, судя по всему, не очень большое счастье испытывают от выполнения того, что им почему-то кажется этими самыми своими обязанностями.

Из этого следует, что это есть не проникновение, не прорыв иррационального в нашу жизнь, не какая-то магма варварства прорвала хрупкий слой цивилизации. Это социальное зло, зло политическое. Следовательно, оно исправляется социальными и политическими инструментами, тоже скучными и многообразными, как то изменениями правовыми, кадровыми, образовательными, изменениями информационной политики, просвещением. Долго, скучно, зато разнообразно. Так это лечится. Так придется это лечить и в будущем, когда представится нам такая возможность.

Теперь по поводу того, могли, не могли предотвратить. Мне очень не нравится сам ход рассуждений. Потому что он обездвиживает и поражает в самое сердце лучших людей, совестливых, чутких, тех, кто считает себя в ответе за все окружающее. Вот они начинают навешивать на себя этот груз исторической вины и делают вывод какой? Либо я такой плохой, вообще не заслуживаю жить. Либо раз я этого не предотвратил, то дальше уже никакие мои действия не имеют значения.

Как мы узнаем льва по когтям, дьявола по хвосту. Если какое-то ваше рассуждение в качестве вывода и практического следствия имеет бездействие или аннигиляцию, то это оттуда вам привет. Если какое-то действие, кроме как опять же удавиться самому, а предварительно взорвать многоквартирный дом, то прислушайтесь, хотя бы поразмыслите. Если вот это, то не слушайте. Если вы верующий человек, то вы знаете, что делать. Если неверующий, то почитайте Анну Каренину, тоже помогает. Имейте в виду этот определяющий критерий.

Кроме того, зло таких рассуждений состоит в том, что они снимают ответственность с тех, кому положено ее нести. В криминологии рассуждают о виктимном поведении. Это не то, что в глянцевой психологии называют виктимным поведением, но наука виктимология существует, наука о поведении жертвы. Криминологи помнят первый свой закон: нет преступника — нет преступления. Как бы ни была жертва глупа, неосторожна, надела короткую юбку, пошла в темный парк, разлеглась там на лавочке, нет насильника — нет изнасилования. Он в этот момент, даже если он для этого туда пришел, передумал, — преступление не совершается.
Конкретно в историографии второй половины XX века этот принцип формулируется следующим образом: “No Hitler, no Holocost”. «Нет ножек — нет мультиков». Что имеется в виду, попробую объяснить. Это не так просто, как кажется.

Вот возникновение немецкого фашизма. С одной стороны, у него есть объективные предпосылки: от тех, которые я назвала (демографических, социально-экономических) до политических. Действительно, Веймарский мир, послевоенное восстановление, восстановительный рост, который не находил себе места, высокая рождаемость, много молодежи, специфическая культурная атмосфера. В общем, эти обстоятельства, которые как бы нам говорят: появление Гитлера было неизбежным. No. No, no, no! Ничего подобного.

Многие страны переживали поражение и унизительный мир. Многие страны переживали высокую рождаемость и высокую долю молодежи. Много кому не хватало места, и они начинали, например, колониальную политику. Многие парни плечистые и крепкие, многие носят футболки и кепки, но не каждый из них Гитлер. Это первое.
Второе, может быть, какая-то форма авторитарного правления должна была сменить Веймарскую республику, слабую демократию. Очень может быть. Действительно, этот коктейль из специфической демографической и специфической социально-экономической ситуации дал бы потребность в каком-то вожде. Но от того, что этим вождем стал именно этот человек, который был специфическим образом повернут на евреях, он это политическое направление активно развивал. Был бы кто-нибудь другой, он бы что-нибудь другое развивал. Или вообще это не приняло бы таких насильственных форм.

Дальше все остальные его сдуру слушали, выполняли распоряжения, дисциплинированно занимали свои административные посты и создали вот эту машину, которая уничтожила 6 миллионов евреев. Это является неизбежным? Нифига. Это следствие специфики немецкого духа, немецкой культуры, ее какого-нибудь исторического развития? Да ничего подобного.
Вот есть человек, вот он это начинает. От того, что у него есть власть и властные рычаги, он способен других людей вовлекать в свою преступную деятельность. У них своя доля ответственности за то, что они вовлекаются. У последнего кочегара в Освенциме своя доля ответственности, у начальника своя. Значит, у Гете, Шиллера и кого там еще, Гегеля — нет, они не имеют к этому никакого отношения.

Вот эта неизбежность кажется нам тоже следствием такого замечательного логического рассуждения. Мы рассудили и сидим умные. Объективно обусловлено. Но, понимаете, это же то же самое, что нам сейчас говорят: «Нам не оставили другого выбора». Всегда всем оставили другой выбор. Как это: не бей старушку по голове топором. Вот тебе выбор: можно бить, можно не бить, 50% вероятности, и ничего такого не произойдет.
Давайте отложим на попозже рассуждение о том, могли ли мы чего-нибудь предотвратить. Давайте я вам сразу отвечу на вопрос, могло ли этого не случиться. Могло, легко, в любой момент. Ответственность на том, кто принимает решение.

Вопрос о том, можно ли вообще понять, что там происходит

Здравствуйте, Екатерина Михайловна. Я хотела сказать большое спасибо за все, что вы делаете. Очень сильно добавляет спокойствия и разума в жизни. Вопрос. Мы в школе учим детей критическому мышлению, учим их отличать мнение от факта, анализировать источники, отличать Википедию от fishki.ru. Сейчас лично я нахожусь в какой-то растерянности и невозможности использовать свое критическое мышление, чтобы как-то анализировать новости и понимать вообще, что происходит. Я ограничила до двух-трех новостных источников, но все равно они пишут и потом опровергают, и тут же «Это неправда» и «Это правда». Правда ли то, что мы не можем вообще понять, что там происходит? Или как-то можно?

Е. Шульман
В вашем вопросе сразу несколько вопросов. Давайте попробую на каждый из них кратко ответьте. Пожалуйста, ради бога, продолжайте учить детей критическому мышлению. Сократ, отец наш, завещал нам, что мы знаем, что мы ничего не знаем, а дальше надо задавать вопросы. Это называется майевтика, искусство повивальной бабки относительно мыслей человеческих.
Вот с Сократа, реальное ли он лицо или воображаемое, это самое критическое мышление есть пошло и пребудет оно вечно. Сколько есть разумная жизнь на земле, столько оно и будет. Поэтому от того, что какие-то дураки совершают дурацкие поступки в большом масштабе, это абсолютно не отменяет тех столпов, на которых стоит наша цивилизация. Помни о норме, и она вспомнит о тебе.
Сейчас говорить о том, что, боже, все рассыпалось в прах, критического мышления тоже нету… Есть вообще как никогда. Поэтому это вы, ради бога, продолжайте. Мнение от факта отличать, главное от второстепенного, детали от основного сюжета. Все это важнее, чем когда бы то ни было.

Если я могу советовать, небольшой курс когнитивных искажений — хорошая штука. Изучи список когнитивных искажений и найди у себя как минимум пять. Это что касается того, чему вы учите детей.
Что касается вашей собственной информационной гигиены. Не очень люблю этот термин, но нового пока не придумано, а явление понятно, что важное. Что касается вашего собственного медиапотребления. Все мы, наверное, пережили этап, когда мы читали 133 Телеграм-канала, впали в окончательный психоз и перестали уже вообще понимать, где лево, где право. Потом пытались заниматься информационным детоксом, читать новости только час в день. Тоже ни черта из этого не вышло, естественно. Но кто сумел хотя бы не читать новости, просыпаясь по ночам, тот уже вручает себе олимпийскую медаль в троеборье и носит ее гордо на груди. Это уже неплохо. Некоторые советуют до завтрака не читать, но меня на это уже не хватает. Все равно утром надо проснуться и понять, атомная война уже случилась или еще. Но хотя бы не ночью.

Первые дни-недели я делала это. Потом я, правда, выработала такую переходную штуку, как заместительная терапия у наркоманов. Я читала все равно ленту, потом через некоторое время переставала читать ленту и читала бумажную книжку, после чего удавалось заснуть еще на сколько-то, на чуть-чуть. Это рекомендую тем, кто слезть не может сразу, переходить на легкие наркотики сначала, в особенности на бумажные наркотики, потому что из книжки не выпрыгивает на тебя ничего другое, в ней нет даже часов. То есть она, кроме самой себя, не сообщает тебе ни о чем другом.
Что касается источников, я не буду давать советы, кого читать. С уважением относитесь к традиционным медиа, потому что они делают дисклеймеры типа «В условиях военного времени мы не можем подтвердить или опровергнуть эту информацию». Это заземляет, как-то позволяет сохранять коннект с реальностью.

Все равно любой источник будет biased — наклонен в ту или иную сторону. Совсем пропагандистов в одном или в другом лагере все-таки избегайте, они будут вас невротизировать. Они будут вам внушать либо «Все пропало», либо «Победа не за горами». А когда она опять за горами, то вы будете выгорать. Поэтому этого лучше избегать.
Сугубо военными новостями я бы не увлекалась, потому что мы все равно не можем в них ничего понять. У меня есть пара источников, которым я доверяю, которые мне разъясняют, что это все значит — Ирпень, вышли, зашли. Что это все обозначает? Что есть большая победа, а что есть взятие тик-ток-войсками сгоревшего дома. Я иногда спрашиваю консультации, типа «Вот это важно? А вот это неважно?» Просто для того, чтобы более или менее ориентироваться. Вы можете позволить себе, я думаю, не ориентироваться во всех этих великих передвижениях.

Как написал недобрый человек в Телеграме: «После долгих, кровопролитных боев заняли деревню Нижняя Ненуженка и город Себевовредск». Эти выдающиеся военные маневры вокруг Нижней Каховки — уже совершенно невозможно за этим следить. Это не ради обесценивания приносящихся жертв, а просто ради сбережения наших с вами собственных ресурсов, которые не безграничны, в том числе и ресурсы внимания, и ресурсы понимания чего бы то ни было.
Что важно знать. Звучит это довольно безнравственно. Вы можете себе позволить не знать, кто там рыбачим поселком Сухой остаток в данный момент овладел. Но запреты и снятие запретов на вывоз валюты, сделки с недвижимостью, всякого рода передвижения по городу и введение комендантского часа — вот это надо знать, потому что это все-таки на вас влияет непосредственно.

Почему я продолжаю свои недобитые «Статусы» посвящать все-таки обзорам законодательства? Потому что кажется, что конец света, это все отменили. Как говорил покойный Сергей Владимирович Михалков насчет гимна: «Стихи-то, может, и плохие, а петь будешь стоя». Ответственность-то нести все равно нам с вами. Поэтому держите в голове эту сюжетную линию. Она скучная, противная.
Прорекламирую себя: ну «Статусы» хоть слушайте по вторникам. Я вам там расскажу, что, например, многие люди полагают, что объявлена мобилизация или будет объявлена не сегодня, завтра; что весенний призыв идет по каким-то совершенно новым правилам, что неправда; что всех айтишников уже посадили под домашний арест с электронными браслетами на ноге, чтобы они не выходили из дома без разрешения Минцифры, это тоже неправда. Полезно знать свои еще оставшиеся права для того, чтобы не быть хотя бы такой легкой добычей, не быть такой безгласной жертвой. Правовая грамотность нынче на вес золота. Понятно, что есть ощущение, что все правовые рамки сломаны. Они-то, может, условно не сломаны, но накренились. Но система не стала мощнее, чем мы ее знали до этого. У нее тоже силенок на всех не хватает.

Поэтому если вы лично, как Жихарка будете растопыриваться на лопате, когда вас в печь суют, то в большинстве случаев она плюнет. Не будет сама показывать, как лежать на лопате (хотя мы можем и до этого дело довести, по крайней мере, будем стараться: «А покажи мне, бабушка. Сейчас мы тебя в печку-то и засунем.»). Но хотя бы, если вас жевать трудно и неаппетитно, и вы, как некоторые виды насекомых, плюетесь кислотой, то скорее вас выплюнут. Если вы замрете в анабиозе, как некий богомол и скажете: «Ну все теперь, всех едят, ну и меня съели, ничего удивительного в этом нет. Это было закономерно. Мы не смогли это предотвратить». Одной жертвой будет больше. Одной надежды меньше стало, одною песней больше будет. Что хорошего в этом, непонятно.

Продолжайте следить за той информацией, которая все-таки имеет отношение к вашей жизни. Хотя я понимаю, что этот совет звучит несколько бесчеловечно. Как известно, лучший совет по эффективному родительству вам скажут в самолете: «Наденьте маску сначала на себя, потом на ребенка». Почему это советуют? Потому что, если вы будете в маске, вы своего ребенка вытащите. Если вы упадете, его затопчут с высокой вероятностью, даже если он будет в маске, она ему не поможет. Поможете ему вы.
То же самое касается ваших обязанностей по отношению к себе и по отношению к своим ближайшим людям, к которым вы имеете обязанности. Это не только ваша кровная родня, мы все-таки не те первобытные люди. У нас есть обязанности по отношению к сотрудникам, ученикам, доверителям, клиентам, слушателям. Это тоже в некоторой степени наши дети. Мы тоже перед ними отвечаем.

Вопрос о травме и её влиянии

Мы сейчас с какой-то уверенностью можем сказать, что большая часть нашего населения находится в травме, потому что ситуация травмирующая. Интересно, как вообще это травмированное население влияет на ситуацию, которая происходит сейчас, и влияет ли оно вообще? Или это уже по инерции куда-то идет? Или там есть определенные люди, которые что-то решают? Или травмированные люди тоже что-то как-то делают?

Е. Шульман
Травмированные люди довольно много всего делают, что, может, им и не надо бы делать. Я поделюсь с вами одним своим наблюдением, профессиональным, политологическим. Мы много занимались (и бог даст, будем продолжать заниматься) режимной типологией, различиями между разными формами политических устройств.
Мы говорили и продолжаем говорить, что демократические и тоталитарные политические модели стоят на участии: демократическое участие добровольное, тоталитарное — принудительное. Но и то и другое стоит на энергии вовлечения граждан во что-то. Тоталитаризм — через общую обязательную идеологию, вокруг которой строится вся система образования, и обязательное участие в неких практиках солидарности. Демократия — через вовлечение граждан в процесс принятия решений, прежде всего, через электоральный механизм (выборы, пассивное, активное избирательное право) и иные многочисленные, крайне разнообразные формы самоуправления, соучастия и так далее.

Авторитаризм отличается от обеих этих форм, казалось бы, так далеких друг от друга, тем, что он стоит на неучастии, на деполитизации граждан. От них требуется не участвовать, не вылезать, не высказываться в случаях с более жесткими авторитарными моделями. Начальство за вас все решит.
Временно убив себе все человеческое, скажу, что обычно почему-то (понятно, почему) проводят различие между этими политическими типами по уровню насилия. Типа при авторитаризме репрессии точечные, при тоталитаризме массовые. Совершенно не обязательно. Повторю свой тезис: не каждый, кто подрался с соседом, на этом основании Гитлер.
Воюют все политические режимы, любой тип политического режима способен начать войну. В любом типе может возникнуть репрессивная кампания. В демократиях такое тоже бывает. Напрашивающийся пример — маккартизм, не массовые расстрелы, но тоже неплохо погуляли. Свою культурную публику, пятую колонну свою постригли. И уехали многие, и самоубились, и спились, и ушли из профессии. Все это было.

Различие, грань проходит не по уровню насилия. Она зависит скорее не столько от нашего политического устройства, сколько от исторического момента, и демографии моей любимой, и культурных ваших особенностей, много от чего. В основном, конечно, от момента.
Различия вот в чем: если вы долгие годы, десятилетия были автократией и воспитывали в гражданах неучастие, и вдруг вы решили удариться об пол, и превратиться в Финиста ясного сокола, и начать всех вовлекать, то мы будем смотреть на вас очень внимательно. Получится у вас такой финт или не получится?

Я не могу припомнить примеров, когда бы такое произошло. Демократии в тоталитарные модели переходят, потому что, как ни странно это покажется, у них есть эта общая черта. Почему слабые демократии — та же Веймарская республика — становятся тоталитарными? Потому что граждане до этого бродили, митинговали, голосовали, участвовали, морды били друг другу, погромы организовывали — в рамках одной политической системы. Потом приходит другая и говорит: «Вы будете делать то же самое, но только в одну сторону, маршировать только в нашей колонне». Там есть источник общественной энергии, которым можно питаться.
Если у вас все было построено на последовательной, очень многоуровневой, довольно эффективной деполитизации, обездвиживании, а вдруг вы решили: «А сейчас мы всех будем строить буквой “зю”, начиная с детских садов». Кто-то побежит строиться, конечно, но есть ли у нас этот источник общественной энергии? Пойдут ли люди на эту дудочку? Услышат ли эту мелодию? И есть ли тот, кто ее играет? Вот это интересно. Я понимаю, что слово «интересно» может казаться неуместным, но пока еще мы сохраняем какую-то интеллектуальную цельность или льстим себе мыслью, что мы ее сохраняем, мы будем наблюдать. Вот я буду смотреть в эту сторону. Получится не получится.

Коллега мой Григорий Юдин считает, что крайняя атомизация российского общества (не слабые связи, это другое) — небольшое количество связей и окукленность людей в своем ближнем кругу — может дать этот эффект, когда их качнет от крайней атомизации к крайнему слиянию, к механической солидарности. Мы друг друга знать не знаем, с соседями не здороваемся, но зато мы тут сейчас там все пойдем погром устраивать. Он говорит, что пока он не видит этому признаков, но такое, в принципе, может произойти.
Атомизация болезненна, дискомфортна для человека. Он хочет ощущать общность, хочет быть частью чего-то большого, красивого, сильного. Поэтому он приводит пример, цитирую, посмотрите его очень интересное интервью в «Новой газете» (пока еще была «Новая газета»). Он называет это фасциями. Фасция — это связанные прутья, которые не имеют друг с другом ничего общего, они никак друг в друга не прорастают, не из одного корня растут. Но если их связать, то получится символ <…>, откуда фашизм и происходит.

Посмотрим. Мне пока сложно себе представить, чтобы наше пожилое пассивное общество, которое мы ругаем за то, что оно не протестует, не жертвует собой, не предотвращает. У этого есть другая сторона: в добровольцы она тоже не записывается. Она в 2014 году не записывалась и сейчас не записывается. У нас с призывом будут сложности. Я думаю, что скромные заявления о том, что мы хотим призвать в этом году меньше людей, чем в прошлом, призваны вперед оправдать эти небольшие успехи.
Я думаю, что и необъявление мобилизации, и откладывание новых правил призыва, по которым призывник должен был сам являться проактивно, а не ждать, когда ему вручат повестку, это отложили на время после уже начала призыва (то есть этот призыв пройдет по прежним правилам) именно направлены на то, чтобы не продемонстрировать открыто «неуспех мобилизационных мероприятий». Нам говорят, боевой дух наш, конечно, высок до чрезвычайности, но не везде одинаковый. Тут тоже как-то энтузиазма не видно.

Вот что я могу видеть через свои профессиональные линзы относительно вашего вопроса, как действуют люди, находящиеся в панике, или в отказе, или в диссоциации, в дереализации — в одном из этих многочисленных одинаково дурных состояний, между которыми мы можем выбирать.

Зачем это гаранту Конституции?

Зачем, как вы думаете, это гаранту нашей Конституции?

Е. Шульман
Над этим вопросом многие будут размышлять и дадут много ответов. Все они будут выглядеть логично. У меня, естественно, есть своя версия, которая совершенно не претендует на то, чтобы быть истинной. Но раз мы с вами так замечательно беседуем, я с вами ею поделюсь.

Для того чтобы остановить время. Попробую объяснить, что имеется в виду.
Я думаю, что те процессы, в том числе процессы трансформации ценностей, трансформации общественных взглядов, общественного мнения, которые мы наблюдали, были истинными. Я думаю, что мы не находились в плену иллюзий, когда говорили о том, что в обществе снижается насилие, снижается преступность; что новые поколения имеют другую ценностную картину; что компьютерные игры снижают насилие, а не повышают его; что вообще и насильственные преступления, и потребление крепкого алкоголя снижаются тем выраженнее, чем моложе страта, которую мы исследуем; имперская ностальгия уходит в прошлое.
А теперь переверните эту картину и представьте себя по другую сторону. Вот вы сидите и смотрите, как песок времени утекает у вас сквозь пальцы. Вам неизбежно наследуют — давайте говорить их языком — предатели. Ваши дети — предатели. Они не разделяют вашего взгляда на жизнь, они не разделяют ваш взгляд на мир, они не видят того, что вы видите так ясно. Вы последний защитник крепости. Они сдадут ее врагу, потому что они даже не считают его врагом. И сколько вы ни пытаетесь их как-то в этом убедить, они все равно не считают.

Многочисленная культурная публика сидит вокруг вас на безопасном расстоянии и смотрит, и говорит: «Ну давай, давай, мы подождем. Как ты помрешь, мы придем. Симпатии будущего на нашей стороне. Кумиры молодежи мы, а не ты. А ты сиди, пока сиди, чего нет. Мы не будем брать Кремль штурмом, просто подождем».
Год проходит, другой, третий. Все так же точно и продолжается. Одновременно хорошо, у вас в голове геополитика, соседняя страна вас беспокоит. Гондурас тревожит. Гондурас как-то разросся, совсем сильно тревожит. И вы понимаете, что еще немножко, еще чуть-чуть и все. И ваше историческое время завершится. Ваше окошко закроется. Вам скажут: «Ну, все, слезай. Сейчас придут следующие». А эти следующие неприемлемы для вас. Они никуда совершенно не годятся, с вашей точки зрения, они все погубят, все развалят.

«Он разобьет священные сосуды, он грязь елеем царским напоит, он расточит. А по какому праву?» Перечтите это. И представьте, что это не про деньги. Вас охватит ужас. Это ненависть к наследнику, вообще ненависть к живым за то, что им жить. «Мне время тлеть, тебе цвести». Человек разумный принимает это. Ласкает милого младенца, понимая, что «Да, мне время тлеть, а тебе процветать».
Но если вы устроены немножко по-другому и у вас есть в руках большой ресурс, вы можете сделать такую штуку. Вы можете на эти все грядущие поколения опрокинуть большую бетонную плиту, которая придавит их навсегда, по крайней мере, на обозримую перспективу. И того будущего, которое они хотели, у них не будет. А будет по-вашему, даже если вас уже в живых не останется. Потому что вы устроите такое здесь, вот это вот.
Вы внутри, понимаете? Вы внутри этой вашей крепости, которую вы охраняете, взорвете атомную бомбу. Да, в ней не будет жизни, но она будет радиоактивной, к ней никто не подойдет, и она останется, так сказать, не покоренной.

Не говоря о конкретном человеке, при всем уважении к нему и при всей мере его ответственности, а о целой страте, социально-демографической страте. Все видели цифры среднего возраста? Дело не в возрасте как таковом. Дело в определенной социальной принадлежности, определенном опыте и сформированном этим опытом мировоззрении. Если вы не можете принять естественный ход времени, как смириться-то с ним и при этом у вас есть власть, вы можете сделать такую штуку.
Мое объяснение такое. Это рабочая гипотеза, но она такая. Я вижу подтверждение ее много где, и в самих публичных рассуждениях о том, что сегодня надо, а завтра было бы поздно, еще чуть-чуть, и все было бы типа безвозвратно, «Мы должны были…»
Вот это ощущение утекающего времени, мне кажется, я давно его слышу. Я об этом говорила, когда мы говорили о всякой смене поколений, об этом мы говорили. Вот это ощущение, что как-то история идет не в нашу сторону, оно было, оно звучало достаточно внятно. Эта ненависть и отвращение к завтрему, потому что оно не такое, как мне надо, оно тоже звучало. Что не могло прийти в голову, это то, что можно пойти на такое ради того, чтобы это, видимо, невыносимое чувство в себе каким-то образом заглушить.

Беда в том, что, конечно, эта страшная работа изоляции делается с двух сторон. Стена строится с двух сторон, снаружи и изнутри. Наружный мир мы не можем обвинять в том, что он хочет максимально оградить себя от агрессивного политического режима, давайте уж так, который набрасывается на людей. Но они в четыре руки делают общее дело — дело изоляции. Это ужасно. С этим будет куча работы долго. И для того чтобы дойти до того уровня, который еще недавно казался нам само собой разумеющимся, понадобится куча усилий и ресурсов. Удивительно, как человечество сил своих не бережет. Это обидно.

Ведущий Иван
Вы сказали, что вашему ребенку скоро идти в школу. Хочется понять, какие варианты вы рассматриваете.

Е. Шульман
Вы знаете, поскольку в этой школе я не первый, не второй, не третий раз, по-моему, даже уже не четвертый, я его очень рассматриваю. Тут, конечно, вопрос всякой транспортной доступности и прочих скучных логистик.

Ведущий Иван
Мы подвинемся.

Е. Шульман
Как Дом Моссовета передвигали при советской власти. Вот можно и так. Спасибо вам за это напоминание. Я очень думаю в разные стороны. Мне хочется, как всякому родителю, одновременно чтобы тебе был и гуманизм, и учебные результаты, чтобы и учили деточку, и при этом ее там не мучили, и индивидуально подходили, и все-таки давали должную нагрузку. И всего этого вместе, и таблеток от жадности, и побольше, побольше. Понятно. И трехразовое питание, и прогулки.

Ведущий Иван
<…>

Е. Шульман
Боже мой, это здорово. У всех моих детей… Нынче у всех особенности развития. Мне даже обидно, у меня нет никакой особенности развития, кроме одной: очень кушают хорошо, прямо удивительно. Другие родители, я слыхала, жалуются, что детей кормить надо, уговаривать. Мои просто удивительно как отличаются в этом отношении большой особенностью. Так что это очень большой соблазн.

Спасибо вам. Я буду думать, могу ли я себе такое позволить. Потому что все, что я видела в этой школе: и деточки, перед которым я выступала, и представители учительского коллектива, и здание, и его внутреннее оформление — все очень-очень ложится мне на душу. Именно поэтому я так навязчиво соглашаюсь на те предложения, которые вы делаете из вежливости: «Мол, Екатерина Михайловна, не хотите? Может, зайдете когда-нибудь, когда будете мимо проходить?» Давайте в следующую среду, как раз приду к вам. Вот именно этим оно все и объясняется. Спасибо вам.

----------------------

Подписывайтесь на другие соцcети Екатерины Шульман:

Telegram: https://tlgrm.ru/channels/@eschulmann

Twitter: https://twitter.com/eschulmannnn