ГРУБЫЕ СЛОВА
Барк видит: я пишу. Он на четвереньках ползёт ко мне по соломе, и вот передо мной его смышленое лицо, рыжий клоунский хохолок, живые глазки, над которыми сходятся и расходятся треугольные брови. Его губы движутся во все стороны: он жуёт плитку шоколада и держит в руке мокрый огрызок. Обдавая меня запахом кондитерской, он полным ртом шамкает:
— Послушай... Ты вот пишешь книжки... Ты потом напишешь о солдатах, расскажешь о нас, а?
— Да, конечно, я расскажу о тебе, о всех товарищах и о нашей жизни...
Он кивает головой на мои записи. Я держу карандаш в руке и слушаю. Барк хочет задать мне вопрос.
— Скажи-ка, пожалуйста... Я хочу тебя спросить... Вот в чём дело: если в твоей книге будут разговаривать солдаты, они будут говорить, как взаправду говорят, или ты подчистишь, переделаешь по-вашему? Это я насчёт грубых словечек. Ведь можно дружить и не браниться между собой, а всё-таки никогда солдаты не откроют рта хотя бы на минуту, чтобы не сказать и не повторить словечки, которые типографщики не очень-то любят печатать. Так как же? Если в твоей книге этих словечек не будет, портрет у тебя выйдет непохожим: всё равно как если бы ты хотел нас нарисовать и не положил бы самой яркой краски там, где нужно. Но что делать? Так писать не полагается.
— Я поставлю грубые слова там, где нужно, потому что это правда.
— Слушай-ка, а если ты их поставишь, ведь разные там ваши господа, которым дела нет до правды, обзовут тебя свиньёй!
— Наверно. Но я так и напишу. Мне дела нет до этих господ.
— Хочешь знать моё мнение? Хоть я и не разбираюсь в книгах, — это будет смело, ведь так не полагается; вот будет здорово, если ты так напишешь! Но в последнюю минуту тебе станет совестно: ведь ты слишком вежливый!.. Это даже твой недостаток; я заметил это с тех пор, как знаю тебя. Это — и твою поганую привычку: когда нам раздают водку, ты говоришь, будто она вредна, и, вместо того чтобы отдать свою долю товарищу, выливаешь водку себе на голову, чтоб вымыть патлы.