«Снаружи все красиво, а внутри там такая гниль, что мама не горюй»: Foresteppe об армии, Советском Союзе и трайбал-индастриале на новом альбоме «Karaul»
В конце 2019 года сибирский музыкант Foresteppe выпустил свой очередной альбом «Karaul» — электроакустический эпос, посвященный службе в российской армии. Альбом оказался поворотной точкой в творчестве музыканта: эмбиент-пейзажист вдруг стал злободневным романистом, а его бескрайние степные просторы сменились колючей рабицей, кое-как пропускающей солнечный свет.
Свою музыкальную активность Foresteppe начал около семи лет назад — в 2013 году свет увидел его дебютный альбом «No Time To Hurry». Робкие меланхоличные мелодии, сыгранные на расстроенных гитарах, разного рода дудках и детских игрушках, образовывали звуковые коллажи где-то на стыке эмбиента и фолка. В этой музыке неизменно проскальзывало чувство ностальгии — то ли по забытой русской деревне, то ли по блеклому образу Советского Союза, то ли по утраченному навсегда детству. Вышедший спустя год, второй альбом Foresteppe получил название «Diafilms», которое как будто бы не только объясняло концепцию релиза, но еще и выражало собой суть проекта Foresteppe в целом.
Все это время за романтическим образом лесостепи стоял Егор Клочихин — историк и культуролог, проживающий в небольшом городе Бердск под Новосибирском и работающий в физматшколе при Новосибирском Государственном Университете. Последние годы преподавание и учеба в жизни Клочихина протекали параллельно с его музыкальным увлечением, которое вылилось в целый десяток записей, гастроли по России и даже собственный кассетный лейбл ШАЛАШ, успевший пройти полный жизненный цикл.
В 2017 году музыкальную идиллию Foresteppe пришлось поставить на годовую паузу: закончив магистратуру, Егор попал под очередной воинский призыв. Уклоняться от армии он не стал: вооруженный знаниями, Клочихин решил устроить из своей службы своеобразный антропологический эксперимент.
Вышедший на лейбле Klammklang, альбом «Karaul» стал для Егора своеобразной фиксацией армейского опыта — противоречивого, изнурительного и неоправданного. Увлеченный альбомом и его историей, Андрей Морозов подготовил большое интервью с Foresteppe — о службе, преподавании, музыке и морали.
— Ты отправился в армию, но мы все прекрасно понимаем, что в нашей стране существуют способы миновать ее. Почему ты все-таки решил пойти? Хотел действовать правильно, в соответствии с законами?
— Тут история достаточно длинная, семейная. Не то чтобы меня воспитывали по военным понятиям, но при этом в моей родословной по папиной линии все, начиная с дедушки, военные. И даже если бы я пошел в аспирантуру (в которую не особо хотел), то после нее я все равно бы был еще призывного возраста. Ну, и вариант покупки военника я не рассматривал: во-первых, у меня не было денег, а, во-вторых, это реально какая-то семейная грань. Потому что если выбор профессии мой отец еще понять может, то это он никак бы не понял. Я не хочу винить никого, но в каком-то смысле я отслужил благодаря родителям.
— А вообще ты считаешь, стоит ли действовать правильно по отношению к заведомо неправильным вещам?
— В армии я ставил эксперименты — пытался все делать по уставу. Например, называл всех своих старших, «дедов», как надо — в результате это принималось еще хуже, чем если бы я наоборот нарушал устав. То есть соответствие каким-то формальным правилам воспринималось там как издевательство, потому что все прекрасно понимают, что жить по этим правилам просто нельзя. Там все весьма вывернуто наизнанку. Доброта — это слабость, а себя нужно так или иначе показывать с какой-то маскулиной позиции, иначе никакого авторитета ты не заслужишь.
При этом мне было важно сохранить свою культурную целостность. Например, я старался ко всем сослуживцам обращаться по именам — хотя вообще там только по фамилиям или кликухам. При этом когда я сам стал дедом, этими привилегиями я решил пользовался очень избирательно: я никого не заставлял что-либо делать для меня (как большинство моих сослуживцев), но в то же время уже не участвовал в каких-то коллективных работах, которые негласно возлагались на «молодых».
Еще до армии я много думал о том, как мне разговаривать с учениками, если я решу откосить. Но в армии я такого навидался, что условный откос стал казаться мне самым невинным из возможных зол.
— Когда ты туда шел, у тебя были какие-то надежды, что может быть по-другому?
— Ты знаешь, у меня в принципе есть такое качество характера — в любой ситуации надеяться на лучшее. Я могу описать свое изначальное ощущение как любопытство, интерес.
— Ты же наверняка слышал новости о том, как срочник расстрелял сослуживцев в Забайкалье. Как ты это воспринимаешь сейчас, имея армейский бэкграунд?
— Я это очень близко к сердцу принимаю: когда узнал, не было слов. И даже не потому, что это могло произойти со мной. Сейчас я вот вспоминаю свой последний день, когда кто-то из «молодых» спросил меня: «А ты что такой грустный? Ты ведь сегодня уезжаешь!». Я не сразу смог ответить на этот вопрос. Только в поезде по дороге домой понял, почему я такой грустный. Я осознал, что да, вся эта история для меня закончилась, я живой, не отбитый, еду домой... но при этом я понимал, что я уже не телепортируюсь обратно в ту привычную мне вселенную, которую знал до этого.
Но самое жесткое, что наши военные не признают своих косяков и проблем. Ладно бы они сказали: «Да, наш косяк, мы признаем, что у нас есть множество частей, которые функционируют как черные зоны, по своим порядкам внутренним, — но мы это когда-нибудь исправим». Однако вместо этого они сообщают, что произошедшие события никак не связаны с прохождением службы!
Я это особенно остро воспринимаю, потому что 90 процентов моей службы можно было охарактеризовать как «делать на палево» — то есть выполнять какие-то задачи чисто для проверок и отчетности. А по итогу вылазят такие ситуации: снаружи все красиво, а внутри там такая гниль, что мама не горюй.
— Ситуация с дедовщиной в чем-то похожа на ситуацию с пытками в российских колониях, как думаешь? Сейчас ведутся расследования по многочисленным жалобам, и в целом много внимания привлекается к проблеме.
— В тюрьму чаще всего попадают за что-то, и в этом так или иначе есть какой-то негативный окрас. А здесь ты вроде бы как изначально идешь служить родине... и лично я искренне верил, что смогу сделать для нее что-то полезное.
Но на деле эта система сама уже не понимает, зачем она существует. Наличие такой огромной армии постепенно перестало иметь какое-то обоснование, и в этом конвейере энергия, которая не расходуется на внешнего врага, в результате перераспределяется на саму себя. Война идет внутри: дедовщина не искоренима, как ты ни сокращай сроки службы. И речь тут ни разу не про авторитет. К сожалению, это такой примитивный способ передачи травмы: мне было плохо — а теперь ты почувствуй, как мне было плохо. Это очень перверсивная штука, которая никак не меняется. Она существует уже лет 30-40 и еще долго будет существовать.
— Ты вернулся в итоге домой и записал новый альбом. Насколько легко было вернуться в музыку после такого опыта?
— Слушай, я наоборот очень ждал, когда это все закончится. Да, контраст велик, но ты все равно помнишь, кто ты есть. Я в любую свободную минуту там погружался в мысли о будущих проектах. Сначала выпал из привычной жизни, но затем появилось место и время подумать о возвращении. Правда, когда ты уже все придумал, у тебя остается еще 9 месяцев службы впереди — и на выходе вместо энтузиазма остается одна усталость. Поэтому работа над альбомом растянулась на год, несмотря на изначальное желание уложиться в месяц. За январь я сделал только один трек и уже летом добивал оставшиеся шесть.
— На твой взгляд, требует ли «Караул» немного иного восприятия, чем предыдущие? Если выражаться метафорически, то раньше ты писал красивые пейзажи, а теперь ударился в злободневную поэзию, которая требует знания контекста. При этом если отстраниться от изначального посыла, то на твоем альбоме звучит все тот же эмбиент — может быть, чуть более шероховатый и шумный местами. То есть в целом эта музыка легко слушается и без глубоких размышлений об армии. Как ты считаешь, должен ли слушатель учитывать этот контекст при восприятии альбома?
— Я начну с конца. Главная задача была не давить на жалость, не делать альбом про то, как мне было плохо. В «Карауле» нерв не драматический, а скорее экзистенциальный. Тут своего рода вопрошание: что это вообще такое, куда оно движется, какое место занимает в этом человек.
Уже будучи в армии, я представлял, что будет какой-то очень мрачный звук по сравнения с тем, что я делал раньше. Боялся, не отпугнет ли это всех тех, кто любит «Диафильмы» и всю ту добрую музыку, что я делал. Даже в какой-то момент была мысль придумать себе алиас и выпустить «Караул» под ним. Но потом я понял, что по факту рассказываю еще одну историю из своей жизни. Ведь «Диафильмы» тоже были в моей жизни — я ничего не придумал.
По поводу контекста. Знаешь, бывает такая музыка, которую ты хочешь послушать только из-за описания — и вот я никогда не любил такой подход. Поэтому при записи альбома у меня была подспудная задача: сделать такой альбом, который будет интересно слушать и вне контекста. Я всегда стараюсь по минимуму говорить, о чем музыка. Вот вам обложка, вот названия треков — и все. Дальше — дело слушателя.
Я просто сам, как слушатель, очень ценю, когда меня не перегружают символами, которые становятся определенными фильтрами при восприятии. Поэтому если говорить о моей музыке, то мне достаточно знать самому, за какой конкретно секундой что скрывается. Например, длительность одного из треков — это номер части, в которой я служил. И это лишь одна из многочисленных пасхалок на альбоме. В каждом треке тут использованы звуки из армии, которые я записывал на диктофон. Кстати, в ноябре на открытии фестиваля документального театра в Новой Третьяковке я играл программу исключительно из таких семплов — своего рода шумовой коллаж.
— Какой фидбэк на альбом ты получил от своей аудитории?
— Среди прочего, неожиданно приятно было видеть позитивную реакцию со стороны иностранцев. Вряд ли им можно объяснить до конца, что такое российская армия. А если говорить в целом, то в итоге не произошло того, чего я опасался: никто не написал, мол, где мой любимый домашний кассетный эмбиент. Может быть, кто-то не проникся до конца, но какого-то категорического отторжения я не встречал.
— Мне, кстати, не показалось, что на этом альбоме прямо-таки звучит «даркуха». Все сделано очень аккуратно и можно даже услышать отголоски того самого Foresteppe, хорошо знакомого слушателям.
— Ну да, там к пятому треку саунд становится немного похож на старый, но до него еще нужно дослушать!
— А мне кажется, даже на «Almaz // Radian» можно услышать привычные нотки. Он будто бы начинается в одном, мелодичном ключе, но потом символично обрастает толщей шумов — будто бы сказочная идиллия оборачивается вдруг реальным миром.
— Повторюсь, тут о каждом треке можно кучу всего рассказывать. Но в целом я понимаю, о чем ты. Правда, наоборот, в конце «Almaz // Radian» я начинаю ощущать себя маленьким куском лесостепи. Там как раз есть гитарка и ксилофон. А переход в реальный мир — это скорее первый трек и первая часть второго трека.
В подготовке к записи альбома я долго искал референсы, которые могли бы стать условным базисом для меня. Я переслушал довольно много темной музыки; даже просил знакомого, который в этом всем шарит, покидать мне какого-нибудь классного мартиал-индастриала (прим. автора: martial industrial — поджанр индастриала, основанный на милитаристской эстетике). Я много чего послушал, но в результате это не срезанировало.
В итоге я нашел вдохновение в трайбал-индастриале — я понял, что это звук, который мне было бы интересно исследовать в контексте альбома. Ведь по факту история, которая в казарме происходит, — это не столько про войну, сколько про нечто племенное, первобытное, про какую-то архаическую агрессию.
Уже после записи «Караула» сильный резонанс я ощутил при прослушивании альбома «The Origin of My Depression» от Uboa. Это такая нойзовая чувиха, и вот она совершенно точно ничего не скрывает. На обложке — фото из ее больничной палаты, где она лежала после попытки суицида — и весь альбом посвящен этой истории. Причем это не те треки, которые хочется закидывать в плеер и слушать где-нибудь в дороге. Я послушал этот альбом всего один раз, и второй раз мне не хочется переслушивать его. Это очень сильная работа — ты чувствуешь сразу, что человек раскрывает перед тобой душу и пересказывает, что с ним происходило.
И в этом смысле в первую очередь я сделал альбом для себя — мне было важно рассказать обо всем увиденном в том медиуме, в котором я умею выражать себя. Интересно, что я никогда так свои релизы не слушал: обычно я записывал альбом и после этого слушал его буквально пару раз — но при этом к Караулу хотелось возвращаться множество раз. Потому что я живо представлял себе историю, которую он рассказывает. Но вот сейчас наконец-то отпустило.
Вообще всю эту армейскую историю я хотел оставить в 2019 году... но мы со Стасом (прим. автора: Стас Шарифуллин, он же Hmot — музыкант и владелец лейбла Klammklang) придумали на 23 февраля сделать пост-караульный микс, полностью собранный из вот этих вот реферов. Кстати, изначально мы хотели сделать этот микс к сегодняшнему дню, потому что 17 декабря (прим. автора: это фактическая дата интервью) — это день РВСН, тех войск, где я служил...
— Даже не знаю, поздравить ли тебя с этим...
— Не... Меня даже школьники на 23 февраля поздравляют — говорят, мол, ну вы же служили. А я говорю им: «Ребята, вы что… это не та история которой стоит гордится».
— А в целом насколько ты честен с ними? Ты пытаешься как-то вуалировать это, чтобы у них осталось желание «служить родине» или говоришь все как есть?
— Слушай, я целый спецкурс сделал. Я работаю в таком чудесном месте, где и школьники прошаренные, и со стороны руководства не возникает преград. Так вот, во втором семестре прошлого учебного года, зимой-весной 2019 года, я сделал 10-парный спецкурс, где осмыслил и проговорил все это в учебно-научном формате. Я не могу коротко ответить на твой вопрос, потому что пытался разобрать его 10 пар подряд. Я пытался проработать те кейсы, которые случались со мной в армии, делился какими-то впечатлениями, выводами. И один из итогов оказался парадоксальным: с моим образованием в армии совершенно нечего делать, но, слава Богу, что оно у меня было, когда я туда попал. Бэкграунд, образование и воспитание помогают это все пережить отрефлексировать — без них совершенно непонятно, что бы со мной стало.
— Немного переведу тему. Когда я слушал твои предыдущие альбомы, я нередко ощущал в них ностальгию по Советскому Союзу — не как сверхдержаве или антиутопии, но как теплому ощущению из детства. Оно такое неосознанное достаточно: ведь в детстве мы даже толком не знали, что такое Советский Союз, хорошо это или плохо — букварь с Лениным не мог рассказать об этом нормально. Но теперь ты дипломированный специалист и учитель истории, а заодно и успел отслужить в армии. Можно сказать, что с историей СССР, а также его последствиями, ты знаком гораздо лучше. Изменилась ли как-то твоя ностальгия теперь? И как ты воспринимаешь сейчас свои старые записи?
— Я начну с того, как я отношусь после армии к тому своему творчеству. Я отношусь, конечно, к нему сейчас немножко с такой оторопью. Не то, чтобы я не чувствую никакой связи с этим — просто теперь меня оторопь берет, когда я осознаю, что записывал те альбомы, когда где-то ТАМ происходило ЭТО. Ничто не мешало мне заниматься этим в своей уютной комнате, когда по соседству со мной были такие военные части. Точно такие же, как и та, в которой потом служил я.
Что касается ностальгии, то тут идет речь не просто о сожалении о времени, которое уходит, а в принципе о каком-то болезненном и радостном переживание ухода времени. И одно из моих главных постармейских впечатлений — это мои земляки, группа «Те Дни Прошли Их Не Вернуть». Там вроде бы очень типичные эмо-песни, но слова при этом выбраны так, что их можно спокойно заменить строками из философских томов про экзистенциальный ход времени.
Понятно, что, наверное, ты имеешь в виду самый вопиющий пример с какой-то такой выборочной ностальгией. Тот же «Kosichkin Tapes», когда я, грубо говоря, сделал брежневскую сказку. Но я отдавал себе отчет, что делаю брежневскую сказку; то есть это не было попыткой поиграть в дискурс в духе «А вот тогда самое вкусное мороженое было! Просрали такую страну». Нет, здесь это не было попыткой выделить только хорошее. Это была другая история. Понимаешь, какая обратная сторона у этих записей: я же купил их совершенно случайно у какого-то барыги. И тот самый Виталя — трехлетний мальчик, который лопочет на этих записях что-то, — когда он вырос, он уже и не вспомнил, что его голос записан на этих кассетах. И в результате просто продал их. И, наверное, хорошо, что они попали ко мне.
— Егор, а расскажи, пожалуйста, очень простыми словами, как ты теперь делаешь музыку и как исполняешь ее? По крайней мере, последние лайвы, которые я заставал, сильно отличались от твоих выступлений пятилетней давности. Как минимум, тогда ты использовал акустические инструменты, а сейчас — десяток кассетников.
— Начну с того, что я никогда не пытаюсь повторить то, что было сделано для записи. Потому что все-таки запись — это достаточно кропотливая работа, саунд-арт; мне важно правильно отстраивать звук и прорабатывать тонкие нюансы, чтобы на выходе получить идеальную альбомную запись.
— То есть это такой звуковой коллаж, который ты очень вдумчиво прорабатываешь?
— Очень кропотливо, да. Хоть и слушается не так сложно, как это сделано. Нет такого, то я импровизирую и с первого дубля что-то записываю. То есть вот взять те же самые «Диафильмы» — там все звучит так, будто бы я с первого дубля сыграл это. Но на деле совсем не так — все дорожки с акустическими инструментами порезаны и склеены какими-то совсем маленькими кусочками. По факту я ни разу от начала до конца не сыграл ни одну партию, и я считаю, ничего в этом страшного нет. Я работаю с инструментами именно как с инструментами. Вот у меня есть пианино, оно может издавать такие звуки, а я могу нажимать на клавиши, чтобы эти звуки извлекать. А потом я уже режу их и обрабатываю, то есть делаю то, что реально сыграть не могу — и в этом для меня нет никакого читерства, это просто инструмент.
Я максимально дотошно к этому подхожу — никакими эмуляторами звук пианино я имитировать не стану. Что касается концертов: здесь я каждый раз повышаю планку. У меня давно была идея сыграть лайв именно с кассетников и вот на Fields я это сделал — опыт удался.
Я каждый раз, может быть, чересчур забочусь о слушателем — кому-то прикольно каждый раз просто открывать ноут и стоять весь лайв за ноутом, и он не видит в этом никакого конфликта. А у меня, как мы шутили со Стасом, «глэмбиент» — ну, не балалайка с топором, как у Kiss, не настолько все буквально, но, грубо говоря, да, мне важно, чтобы было видно, откуда вообще эта музыка идет. То есть с кассетами это может быть не очень хорошо было видно, я пожертвовал зрелищностью — но тем не менее осталось четкое понимание, что я не играю концерты с использованием компа. Не потому что я считаю что это плохо, просто мне это не интересно.
В итоге от этого требования к самому себе возникают другие вопросы: окей, если я не играю это с компа, то как я могу это сделать? Раньше я использовал в качестве лупов кассеты, где все уже было записано, а сейчас немножко по-другому придумал: у меня есть, грубо говоря, семплер, с которого я пускаю на запись в кассетник, а он уже воспроизводит эту запись с кассеты. Почему я с этими кассетами все никак не могу расстаться? Мне очень важно лишний раз акцентировать внимание не просто на каких-то нотах или мелодиях, а еще и на медиуме, в котором они существуют. Везде сейчас цифровой звук, и он немножко невидимый — а вот кассеты, вот эта шероховатость, хрупкость. Это не просто какой-то саунддизайн типа под старину, здесь ты как раз чувствуешь не просто наполнение музыки, но еще и какую-то ее форму.
— А твои школьники знают о твоей музыкальной деятельности?
— Я сильно не афиширую, но кому надо — тот знает.
— А как они относятся к учителю, который записывает музыку на 8 кассетников и играет на детских пианинках?
— Они не настолько прошарены, чтоб знать про восемь кассетников, но они знают, что я какой-то музыкой занимаюсь. Но эта музыка, честно говоря, так далека от них, что они особо не понимают, о чем это все. И я в этом смысле доволен, что они не сильно лезут — какой-то нейтралитет сохраняется.
— Мне казалось, что сейчас настолько размылись границы в культуре и музыке, что молодое поколение может слушать более-менее любые жанры. Потому что, грубо говоря, эмбиент и авангард были и пять лет назад, и десять, и пятнадцать.
— Они немножко не понимают пока, что такая музыка может быть. И я лишний раз это специально не афиширую. Ведь я и так молодой препод, и мне не хочется лишний раз привлекать к себе внимание. Это для меня такой этически важный вопрос. Одно дело, когда я прихожу на пару, чтобы приносить пользу, делится знаниями и скиллами, другое дело, когда я прихожу сиять и любоваться своим отражением в восторженных глазах.
Дети приходят очень подкованные в плане какой-то учебно-научной подготовки: физики, химии, математики, биологии... но что касается музыки, то это всегда пробел прям. Это такая типичная ситуация в российской действительности: окей, наука нам нужна была, чтобы строить ядерные ракеты — поэтому ученых мы более-менее наплодили. А с музыкой мы войн никаких не выиграем, поэтому она остается на самоподготовку. Ну, и чувствуется, конечно, что музыка для нынешнего поколения школьников — не главный медиум. Вот игры, мемчики, интернет — это да.
Автор: Андрей Морозов