Среда: Дом и студия Symphocat в петербургском «Музее Звука»

Героем второго выпуска фотопроекта «Среда», посвященного контексту, в котором живут и работают музыканты, стал петербургский эмбиент-артист и композитор Илья Symphocat.

Илья с одинаковым интересом работает с современной классической музыкой и живыми оркестрами и хорами, записывает наполненные тишиной и почти невесомые эмбиент-пьесы, а также пробует себя в качестве техно-продюсера. Fields вместе с со-автором проекта «Среда» Дашей Почерк отправился в гости к Илье — в его студию и одновременно дом, находящийся прямо в «Музее Звука», то есть знаменитом питерском ГЭЗ-21.

— Чем ты занимаешься в музее звука?

— В музее звука я куратор. Здесь есть концерты и школа импровизационной музыки, которыми занимается арт-директор музея Дмитрий Шубин — пианист, композитор, дирижер единственного в России оркестра импровизационной музыки, — и экспериментальная музыка, то есть не ритмичная андеграундная электроника, достаточно абстрактная. Это как раз моя часть.

— Расскажи о своих последних проектах?

— Сейчас я готовлюсь к выступлениям с пленками, пишу фортепианные партии и шумы. Сначала пишу в компьютер, чтобы была возможность редактировать, а потом на кассеты с помощью магнитофона «Tascam» или портастудии «Yamaha». Утром я просыпаюсь и, не завтракая, иду в студию, пишу эти партии, а вечером слушаю, отбираю, редактирую и записываю на плёнку. За зиму я поставил себе цель записать 20 кассет. 

Я все время пытаюсь соотнести академическую авангардную и электронную музыку, поэтому я немножко отключён от совсем современных тенденций относительно звука, синтеза и так далее — больше исследую ощущение между.

— Ты жил в разных городах, почему остался в Питере?

— Потому что, как ни банально, это культурная столица, по этим улицам ходили люди, которые повлияли на культуру страны. Не знаю, как они переживали такую погоду, история об этом умалчивает (смеется). Я часто приезжал сюда, и в последний раз, включив свою музыку, услышал, как она отражалась от стен. То есть не буквально, конечно. Просто понял, что здесь я могу переводить музыку на более высокий уровень, потому что слышу её в окружении.

— Есть такое распространенное мнение, что в Питере есть своя атмосфера и много хороших мест, но именно ивенты проседают — то есть вечеринки есть, но люди приходят не за музыкой, а за тусовкой?

— Я думаю, все дело в размере тусовки. Питер — это по сути просто очень развитая периферия. А Москва — это центр вселенной, скажем честно, и когда делаешь мероприятие в Москве, люди приходят, потому что их очень много и они следят за тем, что происходит. Здесь с этим сложнее — нужно привлекать к себе внимание.

В Питере есть, конечно, своя субкультура, но небольшая. И не всегда получается собрать постоянную аудиторию, которая будет жить идеей и не рассыпаться, но мне нравится в этом всем отстраненность от результата. В Москве ты пытаешься создать результат, а Петербург — это процесс.

Для меня Петербург — это хорошая лаборатория проектов. Здесь очень большая творческая среда: много художников, музыкантов, поэтов и писателей. Есть фонды и культурная поддержка, достаточно интеллигентная аудитория. То есть опять же — процесс. Вот как Брайн Ино, например, говорил, что для него важен процесс написания музыки, а результат, который в итоге получится, это уже последствие.

— Назови места, которые для тебя здесь, в Петербурге, очень важны?

— Это места, на которые меня навела судьба. Во-первых, безусловно, арт-центр «Пушкинская 10» и Музей Звука. Впервые я здесь побывал в 2013 году, и тогда уже почувствовал резонанс.

— Кстати, как ты все-таки начал жить в арт-центре, у тебя тут и студия, и дом. Как ты оказался в таком месте?

— В этом месте, в этой комнате, был второй «Арт-Буфет», то есть здесь люди ели. Здесь также проходили небольшие экспозиции, а на месте, где вы сейчас сидите, был бар. Но так как со временем вокруг появилось много разных кафе и столовых, месту стало тяжело выживать, поэтому оно стало мастерской.

Кстати, в марте, когда я стал куратором экспериментальной программы, у меня была другая студия. И она находилась как раз около второго любимого места — Исаакиевского собора. Есть церкви, которые мне очень нравятся, например, церковь Святой Екатерины на Невском. Много раз, когда я доходил до этапа эмоционального перегруза, и оставался без идей, я шел туда — а там тишина, степенность и очень хорошая акустика. В 2012 году мы с подругой возвращались из тура по Скандинавии через Питер и тоже зашли туда. И когда увидели программу, я не поверил своим глазам: там проходил концерт хора с Фарерских Островов. И я тогда подумал: как это, Фарерские Острова же так далеко, это на пути в Исландию. Концерт был очень красивый: звук поднимался вверх, потом осыпался вниз, это было что-то невероятное, я даже прослезился. Я записал концерт на рекордер, и примерно с этого времени начал записывать эмбиент. Те записи я использовал в первом выступлении.

— Ты выступал на фестивале Fields с хором — расскажи, в каком контексте лучше рассматривать то выступление? 

— Был такой композитор — Корнелиус Кардью, который вдохновился  минимализмом и авангардом в США, и приехал рассеивать эти идеи в Британии. Кардю поставил себе цель создать партитуры, практические нотации, которые могли бы читать и играть не музыканты, и создал The Scratch Orchestra — то есть шумовой оркестр. Есть документальные видео, где они сидят в церкви с какими-то подушками, склянками, разбросанными банками, и каждый по нотации делает движение: бьет или стучит, например. То есть с одной стороны хаос, но подчиненный идее и только отчасти систематизированный. В итоге появилась очень интересное семиглавное произведение The Great Learning («Великое учение»), в одной из глав которого поет импровизационный хор. Атональные тембровые сочетания, достаточно похожие на то, что мы создали.

— А расскажи немного о подготовке к выступлению?

— Я давно хотел привезти хор из Ростова (Илья родом из Ростова-на-Дону — прим. ред.), и в апреле вернулся к этой идее. В музее у Дмитрия Шубина появились хоровые концерты, и я впитывал, как это происходит, читал книги (например, хорошую книгу «Краткая история новой музыки»), статьи, смотрел документальные фильмы, слушал много композиций. Я думал, что нужно искать дирижера, но в процессе понял, что нет никакого правильного языка управления импровизацией и, если ты договоришься с участниками о каких-то определенных жестах, то они смогут понять тебя. Готовил музыку я на море, куда уехал на неделю. Там же записал все основные композиции. На море все время был ветер и шторм, и я и впитал эту стихию и подумал, что раз так случилось, не получится мягкой музыки — придется создавать что-то более агрессивное.

— А у тебя музы��анты тоже были не музыканты?

— Они, конечно, были музыканты, но из очень разных степей. Я удаленно собирал ребят, причем очень сложными путями. Отправлял людям музыку и объяснял, что нужно будет делать. Многие отказывались, потому что задача звучала слишком абстрактно, не академически. Они просили ноты, а ноты должны были появиться в процессе. Аккуратно ко дню репетиции за день до фестиваля возникло восемь абсолютно разных человек: инди-музыкант, хористы разных направлений, девушка, которая поет в ресторане, и народница. И вот они собрались на репетиции, встали и запели по-моему «Ой, мороз-мороз!», чтоб зайти в один резонанс. Я не противился, хотя, конечно, напрягся, мол: «Зачем? Какой мороз? Мы тут сейчас будем совсем другое делать!». Но в итоге спустя 40 минут репетиции ребята очень точно поймали ощущения музыки, и мне не нужно было много говорить. Помогло то, что они самоорганизовались относительно своих тональностей и голосов. За, что им большое спасибо, выступление на Fields 2019 вышло удивительным по своему наполнению.