Пурга

Валька всё ворочался. Не спал. Ворочался на веранде Казак. Ворочался отец в тёмной комнате, прогибая скрипучую сетку. Шумел между стёклами в окошке лохматый мотыль.

Слышно, как тикают часы на кухне, а из прихожей – как капает бачок рукомойника. По очереди. Тик, кап. Тик, кап. Бог его знает, сколько уже так. Может, уже на целый день натикало. Может, накапало полное ведро. А Валька всё ворочается. Не спится Вальке.

Видно Вальке через щель промеж занавесок вот сколько: палисадник с сиренью, да изгородь с портянками, да на железной дороге фонарь с проводами. Сирень – это мама сажала. У неё были цветы красные, оранжевые, жёлтые, голубые и синие. Зелёного много и без цветов. Не хватало только фиолетовых, чтобы вышла радуга. Портянки – это отец сушить повесил. А фонарь на переезде светит, и облако мотылей носится вокруг него, как снежные хлопья. Ночь на дворе.

Только видно Вальке ещё через щель: кто-то стоит за оградой. Близко стоит. Протянет руку – может отцовы портянки снять. Тяжёлый, тёмный, а толстые колья по углам, которые отец отмерял по своему росту, ему по пояс. Вздрагивает Валька, кладёт голову на подушку, чтобы видеть в щель только ночное небо, и закрывает глаза. Но не спится. Глянуть бы ещё раз: там ли?

Никого. Пусто за оградой.

Это было ещё по августу, только начали желтеть листья. Сперва Валька думал – пришёл дед Семён, сосед. Он мог зайти и за полночь, занести отцу долг или вернуть инструмент. До утра не умел терпеть, сильно совестливый. Но то был не дед Семён. Валька ворочался до самого утра, не мог заснуть. Наутро сказал отцу. Отец не поверил, однако вышел посмотреть. Вернулся хмурый. Нашёл следы. Трава примялась, указывая, что кто-то приходил из леса. С тех пор на ночь Казака загоняли в дом, а двери запирали. Но почему в ту ночь Казак не лаял? Ответа Валька найти не мог.

Лето кончилось, и Валька уехал в город, к тётке Наталье. Началась школа. Начались площади, объёмы и дроби, забили всю голову без остатка. Больше в ней не умещались ни страхи, ни тревоги. Целая эпоха прошла своим чередом: был поход с костром, был гвоздь в ноге, было две драки просто так и одна – стенка на стенку, когда на Валькиных, из двух посёлков, насели местные, городские.

Зимние каникулы начались на две недели раньше: все школы позакрывали на карантин. Валька вернулся в посёлок. В нём было всего семь домов, и так сложилось, что почти все взрослые имели работу в городе. Какое-никакое хозяйство вёл только дед Семён. У них с бабкой Зоей было две коровы, кобыла Ночка и немного кур. Каждое утро взрослые уезжали на четырёх машинах, и посёлок вымирал, оставаясь на весь день на деда Семёна, бабку Зою, бабку Катю и местных ребят, которых, считая Вальку, было четверо. Ещё, конечно, Игорь, но тот был сильно старше, с мелкотой водиться не желал и с раннего утра уезжал на мотоцикле по друзьям. Весь день за ними никто не смотрел, можно было сходить и на ручей, и к заброшенной бане внизу на болоте, и под трубу. Можно было пойти к кому-нибудь смотреть мультики на видике – кассеты у всех разные, век смотри – не пересмотришь. Родители нарочно сговорились так покупать, чтобы меняться.

Но веселей всего было на тарзанке.

В низину, к болоту, склон кренился вдоль путей. На болоте всегда было темно – давали тень большие сосны и лиственницы, стеной укрывала высокая железнодорожная насыпь. К дальней от болота окраине склон задирался всё выше, посёлок карабкался по нему, как плющ, и забор сгоревшего дома, от которого остался только заросший лебедой фундамент, тянулся уже намного выше путей. За пожарищем шёл крутой спуск в широкую ложбину. На самом верху, на старом чёрном дереве, девятиклассник Игорь построил площадку из досок и реек, а от площадки протянул стальной трос до берёзы в ложбине. Дорога получилась длинная и плавная, спускались по ней на настоящей каретке, держась за две приваренные по бокам ржавые ручки. Дух захватывало от скорости и страха, пока ноги болтались над землёй, но уже скоро каретка замедлялась, вставала и чуть откатывалась обратно, не доехав до берёзы. Дальше шла самая неприятная часть – разжать пальцы и пролететь пару метров до земли, матерясь и пытаясь не попасть задницей в крапиву. Зимой было лучше. Зимой поверх крапивы наметало пушистый сугроб.

Утро за окном искрилось снегом, в печке трещали дрова. По телевизору шло “Слово пастыря”, а после, значит, будет “Дисней”. Валька макал жирный блин в вазочку, рисовал сгущёнкой на сгущёнке буквы, ёлки и человеков. Человеки сразу исчезали, и Валька, как ни торопился, всё не мог дочертить их до конца. А вот буквы получались здорово.

Не успел митрополит закончить передачу, как случилось страшное. Аж сердце в пятки ушло. Валька смотрел и не верил глазам. По пузатому экрану бежали не диснеевские заставки, а белые буквы на синем фоне. Буквы были русские, но складывались в непонятное. Эфирное время решил занять местный бурятский канал с новостями.

Бурятские новости выходили раз в две недели, и всегда поверх “Диснея”. Ненавистные бурятские новости.

Горюй – не горюй, а мультики накрылись медным тазом. Можно было идти гулять. Валька проглотил сладкий печёный ком, накрыл сгущёнку и блины блюдцами, чтоб не сохли, и поставил в холодильник. Натянул подштанники, шерстяные носки, полукомбез, влез в просторные, не по ноге, валенки. Куртку застегнул. Вышел на мороз, запер дом на большой навесной замок.

До дома Савостиных Валька дошёл мигом. За ночь намело, ноги по колено проваливались в сугробы, а холодный ветер спирал дыхание. Вчера вечером, когда они с родителями ехали на машине по тёмному лесу, пурга так ревела, что думалось: может, заметёт. Может, не надо будет родителям ехать на работу, и мама будет дома весь день, будут они с ней в шахматы играть у тёплой печки, есть земляничное варенье. Но к утру пурга утихла, и родители уехали.

С Пашкой Савостиным они не виделись с лета. В школу он не ходил. Летом его укусил клещ, и началось. Сперва вдруг навалился сильный жар, заболела голова. Пашкины родители вызвали врача, тётю Таню. Для всех в посёлке она была Таней, но на самом деле её звали как-то сложно, по-бурятски. Она осмотрела Пашку и заключила: грипп. Выписала кучу лекарств, но долго пить их Пашке не пришлось. В течение следующих трёх дней ему становилось всё хуже, начало колотить и рвать без передышки. На третий вечер Пашкин отец не выдержал и отвёз его в городскую больницу.

Городской врач, старый, седой, когда узнал, что болезни уже три дня, что тётя Таня поставила грипп и велела лежать дома, долго матерился. Сразу спросил, был ли недавно укус клеща. Сказал, что у Пашки клещевой энцефалит, и положил в реанимацию. Через две недели его отдали из реанимации уже лежачим. Сказали: повезло, выздоровел. Ходить не будет, но живой. Однако, хоть врач и говорил, что болезнь прошла, а дома Пашке, по слухам, с каждым месяцем становилось хуже.

Как он там, один, лежит? Ничего не может, ничего нельзя. Тоскливо, наверное, и страшно. Жалко Пашку.

Но надежды проведать товарища не сбылись. Бабка Катя не пустила даже на порог. Она вся посерела и осунулась до того, что не узнать. От живой, рукастой, сноровистой старухи осталась одна тень.

– Куда там, моя, он лежит, не встаёт... Свет зажечь не даёт, уросит, больно, баба, выключи. С ложечки, Валюшка, кормлю его, за что маленькому такое, матерь милосердная, а. Не надо к нему, Валюшка, пускай тихо полежит.

В смутной тоске Валька развернулся от Савостиных и побрёл в верхний конец, к пожарищу. В предпоследнем доме, отделённом от заросшего фундамента забором, жили Катанаевы.

С Лидой Катанаевой, да с Пашкой Савостиным, да ещё с одним, про которого теперь и вспоминать не хотелось из-за одного дела, Валька с молочных лет облазал всю округу, упал с каждого дерева, разодрал ноги в каждом сарае. Лежали на рельсах, чтобы в груди дребезжало от приближающегося поезда, становились рыцарями и индейцами, жгли костры за ложбиной, зарывали и находили по очереди клады, рисуя карты цветными карандашами. В бане на болоте ночью искали нечисть, слушали страшные сказки деда Семёна про шулюканов, которые ходят по лесам, косматые, с когтями и с копытами, и медведь от них прячется в берлогу. Много всего было. А теперь вот что.

Валька хотел позвать Лиду гулять, но оказался фокус-покус. Четверть Лида закончила так паршиво, что отец, уезжая на работу, положил перед ней математику, запер дом и отключил электричество, чтобы не смотрела телевизор. Предполагалось, что вечером она обойдётся фонариком, свечами и керосинкой, а там и родители вернутся. Лиду давно уже не боялись оставлять со спичками, она сама топила печь, сама варила на ней еду.

– А окна? Окна все проверила?

– Дурак, что ли? – посочувствовала Лидка через дверь. – Их утеплили давно. Разберу – жопу мне всю разберут потом. Вообще до восемнадцати лет из дому не выйду.

– А у вас в котельную дверь была. Может, через неё?

– Ага, конечно. Там знаешь, какой шкафище стоит? Батька двигает – кряхтит, при том, что штангист.

– Да ёкалэмэнэ, вообще никак, что ли? – спросил Валька с затаённой надеждой.

Лидка на очевидные вещи отвечать не собиралась, но Валька очень живо представил, как она за дверью закатывает глазёнки и показывает средний палец.

И вдруг что-то проблеснуло. Валька, не будь дураком, отреагировал быстро, сцапал за хвост – и тогда увидел, что это проблеснула мысль.

– А знаешь, что?

Лида молчала.

– Лид, ты тут?

– Тут, тут. Говори.

Мысль была простая и гениальная в своей простоте. Навесной замок у Вальки был старый, большущий, и подходил к нему толстый потемневший ключ, который вставлялся в знакомую по любому мультику скважину, похожую на человечка в платьице. К такому, пожалуй, только ключ и подойдёт. Но вот на сарае, куда однажды в наказание сунули Валькин велик, замок был новый, с тонкой извилистой скважиной и маленьким плоским латунным ключиком. Его Валька научился вскрывать карманным ножиком, чтобы брать велик и незаметно ставить на место до приезда родителей. У Катанаевых замок был точно такой же. Одна беда: ножик Валька не взял.

– Сдурел? Сломаешь замок – батька тебя потом сломает. И правильно сделает, кстати, но сперва-то он меня порешит, а меня вот как раз не за что. Я ещё пожить хочу.

За десять минут уговоров и заверений, что сто раз так делал, Валька начал уже подмерзать. Одно дело – бегать и скакать в семи шубах, и совсем другое – торчать на крыльце. Но не успел Валька плюнуть и сказать, что пускай сидит тогда до вечера, как Лидка прекратила ломаться и побежала на кухню. Валька чертыхнулся – кто их, женщин, разберёт? Через минуту в крохотную форточку вылетел тонкий острый нож – едва удалось увернуться.

– Ты смотри, куда швыряешь-то, психичка!

Замок был не совсем такой. А если сказать точнее, то совсем нихрена не такой. Ух, и поматерился Валька, ковыряясь в нём ножиком. Самый тонкий кончик сломался, но тут уж ничего не попишешь, может, не заметят, а заметят – так не подумают, что он пал жертвой преступного сговора со взломом. Но наконец остриё прижало какую-то малипусенькую педальку, нож свободно провернулся, и замок безжизненно повис на петле. Закрывать его снова они побоялись – вдруг второй раз открыть не получится. Повесили так, для вида.

Болото в низине было лесом ближним, а дальше начинался лес дальний. Такая граница получилась потому, что извилистая железнодорожная насыпь шла полукругом, высоким крепостным валом отсекая посёлок на холме и тенистую низину от другой стороны, где начинался уже совсем густой и тёмный лес. Самым страшным местом на болоте, кроме бани, была старая водопропускная труба под насыпью, где летом бежал крохотный ручей. Зимой труба была скована льдом и увешана огромными сосульками со всех сторон, как сказочная пещера. Лёд в ней застывал такой прозрачный, что виднелись камни на дне ручья, и из-за того, что вода намерзала слоями, когда ручей бежал поверх ледяной корки или капало со свода, получались странные, иногда красивые, а иногда пугающие фигуры. По одну сторону трубы лежало подёрнутое тенью болото, а по другую – и вовсе глухой лес. Труба была как бы воротами из неуютного, но привычного и более-менее обжитого мира в мир тёмный, неприветливый и таинственный. Особенно неспокойно здесь было на закате, когда синие тени деревьев удлинялись, снег на болоте окрашивался алым, лучи причудливо играли в фигурах изо льда, а лес на том конце ледяной пещеры уже стоял чёрный, как ночью. Каждый раз, видя это, Валька спешил домой, подгоняемый странным чувством, словно надо успеть убежать отсюда, пока солнце не село, иначе что-то случится. И он вздыхал с облегчением всякий раз, стоя на склоне у коровьего загона и глядя на болото, с которого сползали последние закатные лучи.

Конечно, став старше, они исползали всё болото на пузе – а как иначе? Баню побаивались и днём, но всё же один раз осмелились забраться туда ночью, с фонариком. Страшно было до чёртиков, пугал каждый шорох, даже если не считать демонов, полтергейстов, шулюканов, чотгоров, оборотней и прочего винегрета из книжек, кино и сказок деда Семёна. Самые обычные бичи из больших деревень иногда кочевали по лесам и полям, собирая грибы, воруя собак на мясо и обнося в отсутствие хозяев избы и тепляки, чтобы купить водку на попутном полустанке. За лысой сопкой, километрах в пяти, завелась волчья стая и уже успела зарезать нескольких овец в поселении – административном центре всего муниципального образования из нескольких крохотных посёлков в горах. Нет-нет, да сбегали далеко на севере зеки, и шли всегда на юг, к теплу, к железной дороге. Кое-где бродили по лесу цыгане. И это, на минуточку, если всё же не считать демонов, полтергейстов, шулюканов, чотгоров и оборотней. А попробуй-ка их не считать!

Первым делом пошли на пожарище. Каретка, конечно, приржавела с лета. С полчаса они искали машинное масло у Лидкиного отца в сарае, ещё полчаса Валька возился и пыхтел на дереве, как какой-то бескрылый тетерев, смазывая каретку и молотком пытаясь заставить её двигаться. Наконец взялся за ручки для пробы, вцепился покрепче – и прыгнул.

Ух, как понесла! Со скрежетом, только ветер в ушах. Валька за считанные секунды пролетел метров сорок, глядя, как со страшной скоростью приближается берёза. Не долетев до ствола, замедлился, откатился немного назад, повис, почти касаясь ногами сугроба. Спрыгнул – и провалился по грудь. Захохотал. А наверху засмеялась жеребёнком Лидка, потянула за проволоку, подтягивая каретку обратно.

Вдвоём они до соплей накатались на тарзанке, наигрались в снежки – снег лепился прекрасно, и даже не мешал разыгравшийся опять ветер. Нахохотавшись досыта, они умолкли, горячие и красные от мороза, как редиски, и вдруг, не сговариваясь, пошли на другой конец деревни. К коровьему загону, за которым склон вёл в низину. Шутка ли – с лета не бывать в родных местах! Валька видел в глазах Лиды тот же огонёк, который ощущал под своей курткой. Баня зимой ещё красивее и страшнее, чем летом, а труба – и вовсе Третьяковская галерея. Снег опять повалил хлопьями, но Валька успокаивал себя: сейчас одним глазком бы глянуть, и обратно. Одна нога здесь, другая там.

– Тоже хочешь по болоту пошариться?

– Спрашиваешь! – фыркнула Лидка. – Наших с города сюда привезти – думаешь, пошли бы с нами? Да мы бы их под автоматом не загнали! Наши страшилки травят – всякий бред собирают, а я как расскажу про нашу баню и трубу – у всех глаза по пятаку. И пятна на штанах.

Последние два слова Лидка произнесла медленнее прочих, как-то растерянно. Она остановилась. Валька быстро нагнал её.

– Чё встала?

– Валька, посмотри туда.

Валька посмотрел, куда показывала Лида, ничего не увидел, но испугался выражения её лица. И почти сразу рассердился: пугает, кобыла.

– Шулюканов увидела, психичка?

– Валь, посмотри, – тихо повторила Лида. – Вон туда глянь. Рядом с трубой. Что это такое?

Валька посмотрел ещё раз, и сразу ёкнуло внутри. Первый раз он принял что-то тёмное между берёз, почти неразличимое в лесной тени, за давно знакомый горелый остов толстой листвянки, в которую ударила молния. Вот только на том месте, слева от трубы, его быть никак не должно. Там вообще ничего нет.

– Пойдем мультики дома посмотрим, – пробормотал Валька, ухватив Лидку за рукав, и чуть не вприпрыжку пошёл прочь, волоча её за собой. Пройдя шагов пятнадцать, он не стерпел и быстро глянул через плечо на лес в низине.

На том месте не было ничего.

Валька пытался отвлечься. В голове вертелись мысли о лете. Все они были про ночь, когда не залаял Казак. Валька гнал мысли прочь, но они уворачивались и прятались по углам. Лидка даже не подкалывала, что струсил – видно, испугалась не меньше. Только вот она прошлым летом не видала в окне то же самое, что увидела в лесу в этот раз. Страшно. Не показалось ведь?

Они посмотрели “Аладдина”, и стало полегче. А к середине “Покахонтас” Валька успокоился окончательно.

– Тебе домой пора, – начал он, когда кончилась кассета. – Родители скоро будут.

– Мне пора? – зло ответила Лидка. – А тебе не пора? Друг, называется. Не хочешь провожать – не надо, только тебе всяко-разно идти. Кто меня на замок закрывать будет? Или хочешь, чтоб батька увидел, что меня кто-то снаружи открыл?

Валька мысленно выругался. Он совсем забыл про фортель с замком.

– А я сказал – одна топай, что ли? Одевайся, пошли. Последние грибы встали на дыбы. Гля, прынцесса нашлась – домой её не ведут. Щас бегом побежишь, с пинка.

Лидка показала средний палец, но, вроде, не обижалась.

Солнца не было видно за серыми тучами, и мело уже не на шутку. Дальние сопки совсем скрылись за сплошной белой пеленой. Ветер крепчал, дул навстречу, и Валька шёл впереди, пригнув голову и заслоняя мелкую Лидку. Когда тяжёлая деревянная дверь захлопнулась, он с упоением втянул ноздрями тёплый воздух. Лидка хорошо протопила избу за утро, и внутри до сих пор было жарко. Вкусно пахло ёлкой – её уже принесли, но пока не нарядили. Валька вкрутил на место пробки, и на кухне загорелась лампочка. Задребезжал холодильник. Видно, собираясь на работу, злой, как чёрт, на непутёвую дочь, Катанаев-отец забыл, что холодильники тоже работают от электричества. Молоко скисло, но всё прочее сохранилось неплохо.

– Попей чаю пока, я по телефону позвоню, – сказала Лидка, ставя на скатёрку две большие дымящиеся кружки. Она вышла с кухни, а Валька переставил прокисшее молоко на нижнюю полку холодильника, чтоб никто не спутал, достал сгущёнку и забелил чай. Лидки не было долго, с полчаса. Черпая ложкой земляничное варенье, Валька слушал приглушённое нытьё за стенкой – наверное, отец материл за самовольно вкрученные пробки. Но потом она надолго затихла, и если говорила, то негромко. А когда вернулась, вид у неё был неважный.

Дороги замело. К посёлку не могла проехать ни одна машина. МЧС только-только начало работать, и в первых строках у них была точно не расчистка дороги к выселку на семь домов. Железную дорогу тоже занесло, где-то там сейчас работали “снегогрызки”, медленно и шумно ползли по рельсам, разгребая завалы, а за ними наносило новые. Но даже если смогут всё расчистить, что толку? Пригородный давно отменили, а ни один другой поезд не останавливается близко, только проносятся мимо скорые, грузовые и толкачи, освещая округу прожекторами и буферными огнями.

Ещё Лидка узнала, что дед Семён запряг Ночку и поехал в поселение за подмогой, не забыв позвонить всем своим в городе. Замело, не замело, а только кончился у бабы Зои нитроглицерин, и сегодня его должны были привезти из города Катанаевы. Вдруг прихватит сердце ночью? А если свет отключится – тут совсем пиши пропало. На машине тут и ехать-то – пустяк, только осилит ли дед Семён на лошади? Скоро восемьдесят лет старику, а хиус только ещё силу набирает, вон, как воет в трубе. Сугробы намело, пройдёт ли Ночка? На улице темнеет. А если волки? Чёрта с два от них уйдёшь ночью по сугробам.

А как же там бабка Катя с Пашкой? Старая она совсем, а на улице пурга поднимается. Некому помочь. Надо пойти к Савостиным, посмотреть.

Не слушая Лидкино нытьё, Валька распрощался с ней, оставил замок внутри на веранде – чёрт с ним, пусть узнают, но запирать её тут в пургу нельзя – и пошёл. Услышал, как за дверью лязгнул крючок, попадая в петлю. Страшно Лидке одной сидеть. А кому не страшно в такую метель? Вон, какими хлопьями уже летит, всё кругом серо, как от мотылей. Валька шёл, стараясь не упасть – ветер теперь дул прямо в спину и норовил опрокинуть в снег.

Дверь у Савостиных была не заложена. Валька, дёрнув её с силой, чтобы услышали внутри, едва не упал, когда она распахнулась настежь.

Внутри было темно. Пашке от света больно, вот и не зажигают. Света и на улице-то было уже не богато, а через окно просачивались вовсе крохи. Валька огляделся.

Печка топится, а дров рядом нет – баба Катя, значит, ушла за дровами. Не работает ни телевизор, ни радио, пахнет какими-то лекарствами и тихо, как в музее. А это ещё что?

Посреди кухни стояла здоровенная тумба. Такую даже взрослому двигать – одно мучение, а Валька бы и вовсе через порог не переволок. Зачем её баба Катя сюда выперла? Тумба не играла никакой роли в рельефе местности – до лампочки, стоя на ней, никак не дотянуться, не говоря уже про все верхние полки, до которых баба Катя всегда доставала и с табуретки. Единственным во всей комнате предметом, который имел хоть какую-то связь с тумбой, была тяжёлая крышка подполья, на которой она стояла. Только для чего?

В прихожей грохнула дверь.

Валька аж подскочил. В кухню вошла бабка Катя с полной охапкой дров. Увидев Вальку, она охнула, споткнулась. Дрова загремели по полу, оставляя ямы в линолеуме, а бабка Катя осела на лавку.

– Валюшка, ты кого, моя, тут? Ты как сюда забрался? Я, что ли, не запёрла?

– Я Пашу посмотреть, баба Кать. Вы говорите, лежит – хотя бы так посмотреть.

И чего она перепугалась? Сидит, не шелохнётся. Куда смотрит?

– Ты что, моя, там пурга метёт, глянь, какая страшная, беги домой скорей. Беги до темна, там хиус такой, заметёт тебя в потёмках.

Баба Катя говорила почти шёпотом и косилась за Валькину спину. Что-то не то.

– Давайте помогу, баба Кать, – сказал Валька неуверенно. – Давайте вместе с ложки его покормим. Я же могу помочь. Мы с лета с ним не виделись.

Баба Катя замахала руками.

– Иди, Валюшка, домой. Я тут сама, беги, моя. Я уж тут...

Крышка подпола вдруг грохнула с лязгом. Валька вздрогнул, а баба Катя заголосила и перекрестилась, причитая.

– Иди домой, Валюшка, иди. Не кормлю я его с ложки, Господи, избави. Нечем мне его, Валюша, кормить. Не ест он ничего и не говорит. В подполье я его заперла, Валюшенька. Разве я дура? Я же в лес ходила, видела. Что я, не увижу? Схоронили мы Павлика, Валюша, и не сказали никому, отошёл наш Павлик неделю как, царствие ему небесное, а я же в лес ходила, всё видела. Пришла, а он дома, и на ножках стоит, как раньше. Я обрадовалась, дура... А только могилка-то нетронута стоит, Валюшенька, Господи, избави, кто же там, в подполье, сидит? Уходи, Валюшенька, пока не темно.

Валька стоял, как вкопанный. Сошла с ума баба Катя. Пашку в подполье заперла. Страшно с сумасшедшей в тёмном доме. Побежать бы, позвать, только некого сейчас звать.

– Уходи, Валюшенька, поскорее, – прошептала баба Катя. Морщинки вокруг глаз промокли. – Как стемнеет, придёт опять тот, начнёт в окна заглядывать – не вынесу, сама крышку сыму.

Валька похолодел. Побежал со всех ног из дома. Выскочил на промозглый ветер. Пурга сшибала с ног, дула теперь во все стороны разом, бросала густой снег в лицо, била по щекам. Дыхание перебивало ледяными порывами. Хлопья слепили, облепляли лицо, хлестали по глазам, но в последних сумерках ещё видно было занесённую редкую ограду с толстыми кольями по углам и большую избу.

Валька ввалился на веранду и сразу запер засов. Сердце колотилось. Казак не лежал в своём углу на тряпках, а стоял посреди тёмной веранды и смотрел на него. Что он, вот так и стоял тут всё время? Бабкин Катин шёпот шумел в ушах. Неужели и она видала?

А что же тогда про Пашку? Правду говорит?

Казак боится, не лежится ему в углу.

Лидка. Лидка дома одна сидит. Как же хорошо, что додумался не запереть! Если ходит кто-то чужой, он может и окно разбить, а Лидке только через дверь. Убежать сможет.

Да куда тут, к собачьей матери, убежишь? В такую пургу!

Разве что до соседнего посёлка можно дойти, если очень повезёт. Тут Лидке проще. Ей рукой подать до тарзанки, на тарзанке спустится в ложбину, и уже, считай, не догонит никто по сугробам. По-человечески там спускаться – полдеревни обходить. Валька собрался было зайти в дом, и вдруг по крыльцу застучали чьи-то ноги. Кто-то взбежал по нему, и в дверь забарабанили. Валька стоял ни жив ни мёртв. Пашка там стоит, на крыльце. Пашка на своих ногах прибежал.

– Валя! Валя!

Валька опомнился и поскорее отодвинул засов, узнав голос Лиды. От страха он даже не заметил, что не лает Казак, а только виляет хвостом – узнал Лидку даже через дверь. Она влетела из темноты, вся в снегу, и Валька еле смог затворить за ней дверь – ветер рвался внутрь, не давал. Лидка плакала.

– Там Пашка бегает. А он же, Валя, умер. Мне мама с дедом Семёном сказали, велели никому не говорить. Как он там может бегать?

– Это не Пашка, – сказал Валька не своим голосом, и сам испугался, что говорит. – Он в лесу в могилке лежит, бабка Катя видела. А там на вид Пашка, а на самом деле не знаю, кто.

Лидка завыла тоненько, съёжившись в углу веранды. Свет потух. Лидка завыла громче. Где-то ветром оборвало линию. Теперь не будет ни света, ни телефона, пока не починят. А починят не раньше, чем расчистят дороги. Бежать надо.

Вдруг ощетинился, утробно заворчал Казак. Полез в свой угол, прижимая уши. Вот почему он тогда не лаял. Поздно бежать. Валька наклонился к Лидке и прошептал:

– Надо в подполье лезть.

Ухватив Казака за ошейник, а Лидку за руку, Валька силком заволок их с веранды в дом. В кухне было хоть глаз выколи. Кое-как, наощупь, Валька нашёл холодную ручку на крышке. Еле приведя Лидку в чувство, чтобы помогла, он ухватился за ручку.

– Как только крышка поднимется, ухвати и держи. Я перехвачу, и вместе поднимем.

Что-то зашуршало, заскреблось под окнами. Лидка пискнула, но Валька прижал ей ладонь ко рту. Потом схватил ручку обеими руками, потянул. Крышка не поддавалась. Валька собрал все силы и резко рванул снова. Потемнело в глазах, что-то заболело в спине, но крышка отошла от пола, и Лидка ухватила её, упираясь изо всех сил. Всё ещё держа ручку одной рукой, другой Валька ухватился за край крышки. Перенёс вторую руку на край. Вместе потянули.

Крышка поднялась и встала на ребро из-за своей толщины. Спина страшно болела. Валька чуть ли не спихнул Лидку под пол, а когда та спустилась, передал ей тяжёлого скулящего Казака. Казак не хотел под пол, вырывался. Последним лез Валька. Теперь скреблись уже и на крыше, и в палисаднике у стены. Валька изо всех сил дёрнул кольцо, и крышка со страшным грохотом захлопнулась над его головой.

В подполье было слышно ещё лучше. Кто-то скрёбся, бегал за стенами, забирался на крышу. Кто-то маленький, с Вальку. Казак тихо скулил вместе с Лидкой.

И тогда Валька услышал шаги на крыльце.

Шаги были тяжёлые, гулкие. Словно тот, кто идёт, был весом с нескольких лошадей. Полы над головой дрожали. Вот стоит у дверей. Сейчас дёрнет.

В дверь ударили. Со страшной силой, словно кувалдой. Опять. Опять. Затрещало дерево, загремело по полу. С таким звуком дверь должна была развалиться пополам, не меньше. Что-то тяжёлое заворочалось между крыльцом и верандой, с трудом протискиваясь в дверной проём.

Валька хотел снова зажать Лидке рот, но она уже сидела молча, не двигалась.

Кто-то пролез из веранды. Упало, звякнув, пустое ведро, слетел с кухонной лампочки и разбился вдребезги плафон. Огромная туша двигалась там, не в силах выпрямиться в полный рост. Доски пола скрипели.

Валька не помнил ни одной молитвы, но понял, что уже невесть сколько молится про себя. Казак больше не скулил. Сидел тихо. Сверху доносился звук. Валька вслушался и тогда понял, на что похоже больше всего. Будто кто-то шарит по полу громадными ладошами.

Может, запах заглушила гнилая картошка, или нюх у того, наверху, был не лучше, чем у человека, а только молитвы помогли. Ударился о стену стол, прогнулись листы фанеры на полу в прихожей. Тот, кто пришёл с веранды, теперь выбирался обратно. Повозившись в дверях, снова сошёл по крыльцу так, что полы заходили ходуном.

Всё стихло.

Валька не считал, сколько времени прошло. Из оцепенения его вывел Казак. Казак лизал руку. Валька прислушался. Тихо наверху. Никто не топочет, не скребётся.

Он вытянул руку и наткнулся на Лидкино плечо. Лидка спала.

Осторожно, стараясь не издавать ни звука, Валька поднялся на ноги. В спине кольнуло несколько раз. Кое-как, скрючившись, он забрался по лестнице. Внизу Казак вскочил на ноги и бил хвостом по лестнице. Валька упёрся руками и плечом в крышку, ногами – в верхнюю ступеньку, налёг, что было сил. Спина заныла так, что в жар бросило, но Валька стерпел, приподнял крышку над полом и просунулся в щель. Крышка навалилась сверху, выдавила весь воздух из груди. Отталкиваясь ногами, сдирая спину о деревянное ребро, Валька медленно выползал наружу, стараясь вдобавок не порезать руки об осколки плафона на полу. Наконец сумел вытащить и ноги в валенках. Крышка грохнулась на место. Он зажмурился, замер, но ни в доме, ни на улице не было слышно ни звука. Даже пурга, вроде бы, утихла.

Валька нашёл веранду по холоду, которым оттуда тянуло. Ветер выл, казалось, прямо в доме. Глаза давно привыкли к темноте, а на улице было всё-таки светлее, чем внутри. Сквозь тучи проглядывал остророгий месяц. На полу веранды валялись щепки и разбитые доски. Ещё пара досок висела на петлях при раскуроченном дверном косяке. Снаружи по-прежнему мело, но ветер слабел, а снег больше не шёл. Осторожно, как кошка, Валька вышел на крыльцо, не представляя, куда бежать теперь, когда подполье закрыто, если вдруг кто-то ещё ходит поблизости. Но никого не было видно ни за поваленной оградой, ни на крыше. Не отпирая калитку, Валька вышел прямо по лежачим колышкам изгороди, огляделся по сторонам. Ветер выл, месяц давал немного света, а вокруг не было ни души. Он крался вдоль гаража Савостиных и вдоль огорода, готовый в любую секунду сорваться, как заяц, и побежать, позабыв про боль в спине. Но ночь была спокойна. Ни одно движение не цепляло взгляд, только ветки качались на ветру.

Дойдя до пожарища, пробравшись через привычную дыру в заборе, а там – на дерево, Валька выругался сквозь зубы. Каретки не было. Она болталась где-то там, внизу, в темноте, ведь они поленились затащить её обратно за проволоку. А что, если и конец проволоки там? Валька поёжился. Пошарил рукой справа и слева. Проволока нашлась.

С тихим скрипом каретка поползла вверх. По чайной ложечке. Валька нервничал, оглядывался по сторонам. Высматривал движение. Вот она, каретка, ближе, ближе, уже почти наверху. Он тянул проволоку, как сумасшедший, перебирал окостеневшими руками навязанные для упора пальцев гайки. Месяц совсем выпутался из туч. Каретка звякнула, доехав до верха. Не оборачиваясь, Валька вцепился в ручки, оттолкнулся от края и ухнул в тёмную бездну.

Его развернуло в полёте, и взгляд сам собой ухватился за дальние сосны, над которыми повис месяц. Там, внизу, на залитой бледным светом снежной простыне, тянулась к лесу вереница огромных следов, уходила в чёрную стену деревьев, а по бокам от неё бежали ещё три, совсем маленькие. Не долетев до конца, Валька разжал пальцы и кубарем покатился по снегу. Поднялся, выгреб ледышки из валенок, вытряхнул из-за воротника. До посёлка далеко, не замёрзла бы Лидка в подполье. Пора было идти.

Автор: ErikKartman (профиль автора на Мракопедии)

Источник

КРИПОТА - Первый Страшный канал в Telegram