Мемориал пустот
В Северодвинске у меня жила тётка по матери, о существовании которой я знал лишь формально. Когда рак сожрал её кости изнутри, я приехал сюда, чтобы забрать у лысеющего, затюканного нотариуса конверт с ключами от квартиры и короткое письмо от покойной. В письме та деловито попрощалась и объяснила, как управляться с водяным котлом на кухне. Тем пасмурным днём я ещё не знал, что приехал, чтобы остаться.
Предыстория будет короткой. Закончив педагогический в Питере, я устроился в отделение службы опеки Выборгского района. Проходил там практику на поздних курсах, после выпуска они позвали сами, предложили общежитие, а я согласился: просто на время, чтобы перекантоваться, пока ищу постоянную работу. Затянуло, как в глубокий омут, без всплеска. Звонок о смерти тётки и квартире в наследство словно разбудил меня, но к тому времени я проработал в опеке больше двух лет и был потерян безвозвратно.
Просто… После того, что мне довелось увидеть в качестве соцработника, я уже не смог бы заниматься чем-то другим. Сложно объяснить, но в первые же месяцы эта работа смяла меня, как ломкий сухой лист, забытый среди страниц томика Уильяма Блейка. Ты словно заглядываешь на изнанку повседневности и видишь там холодную зияющую пустоту, от которой не можешь больше отвернуться, как не сможешь уже никогда стать прежним.
Нет сил? Что ж, попробуй уйди. Но каждый вечер по пути домой из магазина ты будешь спрашивать себя: что происходит сейчас вон там, за освещённым тёплым светом окном чьей-то квартиры? А вон там, где нет занавесок и мерцает программой “Вести” обязательный телевизор? Возможно, ничего. Возможно, счастливая семья пьёт там чай и делится новостями за день. Возможно, ребёнка забивают насмерть ножкой табуретки за тройку по математике. Скорее всего, ты не помог бы ему, это правда. Но у тебя, по крайней мере, был бы шанс. И что же, сбежишь? Ну, себе на этот вопрос я давно ответил.
Когда ты выносишь из какой-нибудь гнилой дыры своего первого ребёнка… Грязного, голого, такого невозможно тощего! Когда ты, прикрыв пиджаком, несёшь его к машине, ощущая под пальцами рубцы и старые сигаретные ожоги, пока от увиденного там по твоим щекам льются злые слёзы, пока позади свирепо ревёт и бросается на ментов с ножом бухая свиноподобная мамаша… Да, обшарпанная дерматиновая дверь вновь таила за собой межзвёздную пустоту, и часть её навсегда поселилась в детских глазах. Ты уносишь её с собой. И если ты хоть немного похож на меня, читатель, после этого ты пропал.
Поэтому, приехав в Северодвинск и немного обосновавшись, всего за неделю бесповоротно влюбившись в его тишину, колючий морозный воздух и уютные дворы, внезапно обрывающиеся в бескрайний свинец залива, я отправился прямиком в муниципалитет. Родственников у меня нет, в Питере ничто особенно не держало. А в отделе опеки и попечительства всегда найдутся вакансии.
— Да на адрес поехал, к этим, Артамоновым.
— С утра ещё. О, да вот он, лёгок на помине. Тебя старша́я ищет, дуй в кабинет. Давай куртку, я повешу.
— Спасибо, Кать. Анастасия Павловна, вызывали?
— Ну так уж и вызывала, что ты всё как неродной… Конфетку будешь? Зинка “мишек на севере” принесла, коррупционерка этакая.
— Нормально пока. К ним бабушка приехала, готовит-убирает. Мать шальная, по стенке ходит, но вроде бы трезвая. Урод этот, говорят, больше не объявлялся. У Антона синяков свежих нет: сидит, жёлтого коня рисует. Вот, подарил мне его, полотно в стиле Кандинского. Художником, наверное, будет.
— Ну, дай бог. Ты уж за ними посматривай. Иск на лишение попридержи пока.
— И на, держи ещё одних: там документы все, протоколы, освидетельствования… Да закрой, потом у себя прочитаешь, я главное расскажу. Так-с. Назарова Светлана Николаевна, восьмидесятого года рождения, проживает с сожителем и пенсионеркой матерью в квартире последней в Яграх. В законном браке не состоит, детей нет, официально не трудоустроена. Живут, небось, на пенсию бабки, она лежачая, ветеран труда. Что ещё… Долг за коммуналку за триста тысяч перевалил. Газ им уже перекрыли, и слава богу, а то, чего доброго, весь дом спалят. Бухают, конечно, как черти, дебоширят, привод за приводом. Там весь район такой, неблагополучный, сам знаешь, но это прямо мрак какой-то, а не семейка. Притон у них там, что ли... Мужик её — урка бывший, всё как обычно, сидел у нас тут, в ИК-12. Три раза она в больницу из-за него попадала, один — в реанимацию, но заявление писать, видите ли, отказывается. “Упала” да “упала”.
— По какой статье сидел не известно?
— Ой, там мутная история. Служил себе по контракту, служил, а потом из той части двое вчерашних срочников домой не вернулись. По одному не смогли привлечь, осталось самоубийство, а вот по второму уже свидетели нашлись. Доведение. Мучил он их там, в общем. Загляни к мальчикам в ОВД, если хочешь, пускай дело для тебя поднимут.
— Так, подождите. А что значит “детей нет”?
— Да то и значит, что по документам она у нас бездетная мадама. В женской консультации на учёте не состоит, на сохранение тоже не поступала. Да только соседи их, те самые, которые через день на шум и драки ноль два вызывают, неоднократно, понимаешь, сообщали, что слышат из квартиры детский плач. Никто её с пузом притом не видел.
— Это что же, мы ребёнка проморгали, выходит?
— Выходит, как выходит, не трави душу, а? Знаешь, кому по шапке прилетит, если она там окотилась, а мы ни сном, ни духом? Давай, в общем, Кость: ноги в руки и вперёд, в Ягры. Адрес в папке. Ты поосторожней там. И участкового с собой захвати.
И я поехал. Но “поосторожней” не получилось.
За дверью возились, шуршали и что-то двигали, но открывать не спешили. Время шло, мне уже порядком надоело торчать на лестничной клетке, на радость всем соседям. Может, и впрямь стоило вызвать участкового, чтобы алкаши охотнее шли на контакт. Проблема в том, что местного участкового я знал, встречались несколько раз, и этот тип чрезвычайно мне не нравился.
Тут как повезёт, есть среди ментов хорошие и понимающие люди. Но вот младший лейтенант Павленко был совершеннейший, чистопородный выродок, любитель помахать дубинкой. Такому типу я руки не подал бы, даже провались он в прорубь. Интересовало Павленко на вверенной территории только одно: чтоб тишина была, да копеечка стабильно капала, а там пусть хоть сожрут друг друга — всё равно, мол, сброд и подонки, такая вот у человека философия. Этакий урод и родной матери не союзник.
Едва я занёс ногу, чтобы от души садануть по двери квартиры, как замок дважды щёлкнул проворачиваясь. Приоткрылась смрадная щель. Я вздрогнул — от неожиданности, а ещё потому, что из темноты за дверью на меня взглянула космическая пустота, мой старый враг. Впрочем, иллюзия сразу рассеялась.
— Чё ты шумишь, фраер? Тут люди отдыхают, понял, нет? Вали давай отсюда! — перегар от возникшей возле косяка небритой рожи был едва выносим. Я сильно толкнул дверь, и не ждавший этого мужик в растянутых трениках потерял равновесие, отступил внутрь квартиры. Я вошёл следом, достал удостоверение и небрежно махнул выданными мне солидными корочками “с орлом” перед опухшим и брыластым лицом собеседника — щуплого доходяги с сиплым голосом, чуть ли не по уши забитого поплывшими синими наколками. Незатейливая живопись сочетала в себе и армейскую, и тюремную тематики. Понятно.
То был знакомый типаж. Таких шнырей на зоне обычно всю дорогу сильно обижают, зато по воле гнуть пальцы и колотить понты становится их второй натурой. Понимают они только разговор на языке власти. Я вздохнул про себя и постарался настроиться на нужный лад. Это всегда давалось мне с некоторым трудом, но работа есть работа.
— Муниципальная служба опеки и попечительства, старший уполномоченный сотрудник Мирягин Константин Николаевич, — скучающим казённым голосом известил я, глядя по сторонам. — Инспекция жилищно-бытовых условий. Сигнальчик к нам поступил. Вы кто будете? Проживаете здесь?
Шнырь растерянно моргал и нервно дёргался, не торопясь отвечать. Что-то в его поведении сразу же мне не понравилось. Справа приоткрылась дверь в комнату, из неё показался ещё один персонаж, чем-то неуловимо напоминающий своего приятеля. Пробормотав что-то лебезящим тоном про “здравия желаю”, “вот, в гости зашёл, ухожу уже” и чуть ли не кланяясь, он бочком протиснулся мимо меня и юркнул в подъезд. С лестницы раздались быстрые шаги.
— Отдыхаем, значит? Гражданка Назарова Светлана Николаевна кем вам приходится?
— Ну баба она моя. Да мы ничего не нарушаем, понял! Это соседи, суки, врут всё!
— Раз не нарушаете, то и волноваться не о чем. Я пройду, не возражаете, — не потрудившись придать последней фразе вопросительную форму, я отодвинул своего нервного визави и пошёл по коридору к первой двери, из которой недавно выскочил гость.
— Я да Светка, кто ещё-то, н-на. У тя документики-то есть, а, старшой? Чтоб вот так в чужую частную собственность того?..
— Только что был фраер, теперь старшой, вы уж определитесь.
Увлекательный этот диалог продолжался в том же духе, проходя по самому краю моего сознания. Я был занят тем, что пытался обнаружить какие-нибудь следы присутствия в этой помойке ребёнка: детскую одежду, игрушки, использованные памперсы среди прочего мусора, наваленного в углах метровыми кучами… Квартира-двушка была по-настоящему руинирована. Я и не подумал разуться: пол здесь покрывал толстый, местами влажный слой мусора, обои гнили прямо на стенах, роль мебели исполнял нагромождённый повсюду советский хлам. Страшно воняло гнильём, тухлыми объедками и сивухой. Даже сунь я в жаркий день голову внутрь мусорного бака, неделями стоявшего на солнцепёке, и там дышать было бы легче. Под ногами пружинило, шуршали пакеты, перекатывались бутылки.
— Несовершеннолетние есть в квартире?
— Да ты попутал, что ли, какие несовершеннолетние, чёрт, бля! — проорал он, по застарелой привычке наполовину сложив забитые перстнями “пальцы”. Время от времени урка непроизвольно скалился и скрипел зубами. — Одни мы тут, сидим, чай пьём, хули ты доебался!
В первой комнате никого не оказалась. Заходить я не стал: узкая тропинка, петляя, вела между грудами тряпок, мебелью, вездесущими пакетами, забитыми чёрт знает чем. Все окна в доме были залеплены газетами и целлофаном. В дальнем углу комнаты находилось что-то вроде лёжника: пара почти чёрных от времени матрасов, ведро, кальян, горелая электроплитка и батарея пустых бутылок. На тумбочке орал телевизор и лежала кучка пакетиков-зиплоков с обрывками размотанной изоленты. Ну, хотя бы понятно, почему абориген такой дёрганый. Это меня сейчас не интересовало. Никаких следов присутствия ребёнка любого возраста не было, и я направился дальше.
Ещё одна комната, дверь в неё даже не открылась до конца (тусклая лампочка в патроне, журнальный стол, обгоревший с одного края, продавленная до земли тахта), затем санузел без света, на который страшно было даже просто смотреть. Ванна явно использовалась для сброса помоев и заполнилась уже наполовину. Воистину нет предела той степени скотства, до которой способен опуститься человек. Урка продолжал хвостом таскаться за мной, непрерывно нудя, матерясь на блатной манер и корча рожи. Мало-помалу он начинал борзеть. Где-то за стеной, вторя телевизору, бубнила каналом “ВГТРК Культура” радиоточка, не затыкаясь ни на секунду. Я чувствовал, как от духоты и вони мне становится дурно. Детей в этом свинарнике не было. Хозяйка обнаружилась на кухне.
Постаравшись не коснуться одеждой ни загаженного стола, ни заваленной посудой плиты, я обошёл кухню и открыл холодильник, от брезгливости взявшись за ручку платком. Внутри ждала тёплая темнота, пара банок с соленьями (наверняка содержавшими ботулизм) и покрытая потёками, обугленная суповая кастрюля с поднявшейся над ней пышной шапкой плесени. Никакого детского питания или молочных смесей. Я обернулся к женщине, безучастно сидевшей за столом в ночнушке, подперев руками голову.
Перед ней стояла водочная бутылка, заткнутая бумажной пробкой, на дне ещё плескалась пара сантиметров жидкости. На столе была разложена нехитрая закуска, а прорехи в ночнушке открывали вид столь малоаппетитной плоти, что польститься на неё мог бы, пожалуй, только изголодавшийся волк долгой зимней ночью. Моё появление в кухне осталось без внимания.
Бесполезно. Словно кричишь в трубу водостока. Мутные, маслянистые глаза не порождали взгляда, как не давала света заросшая пылью лампочка под закопчённым потолком. Я протянул руку и пощёлкал перед её лицом пальцами в попытке привлечь внимание.
— Светлана Николаевна, вы с нами?
— Светлана Николаевна, у вас есть дети?
— А? — плоские зеркала души сфокусировались на мне, отчего по загривку пробежал холодок. Некстати вспомнилась мать. — Ты чего тут? Кто таков?
— А-а… Крсавчик, зчем дети, — женщина зашевелилась, изображая великосветскую истому, ночнушка упала с полного ноздреватого плеча. — Хчешь, я сама тебя приголу-ублю? Водки принесёшь только, да? Для дам-мы.
Разговаривать здесь было не с кем.
— Простите за беспокойство, — бросил я через плечо, направляясь к выходу.
Вонь убивала. Приглушённая классическая музыка из невидимого радио буравила мозг — предельно неподходящий к здешней обстановке аккомпанемент. Я застыл в дверях кухни, приколотый этой мыслью, как насекомое булавкой.
— Слышь, валил бы ты отсюда, а, начальник? Давай расход по-хорошему.
— Рот закрой. Ваша мать где? Владелица квартиры?
— А, да отдыхает, — махнула рукой женщина. — У себя там. У ней это, ноги не ходят, вот и сидит…
— Да чё ты городишь, сука! Нет тут никого, начальник, ты сам всё видел, ёпт! Светка до чертей допила… э, куда?
Но я уже шёл обратно по коридору на звуки симфонической музыки. Шкаф, какие-то ящики, вешалка, погребённая под свалявшимися в неделимый ком вещами, перевёрнутая полка для обуви, ряды аптечных склянок… вот оно. Тяжеленное советское трюмо, в котором уцелело только одно зеркало, было неплотно придвинуто к стене. Я оттащил его в сторону, чтобы обнаружить ещё одну дверь. Квартира оказалась трёхкомнатной.
Выругавшись про себя, я толкнул дверь, затем потянул, игнорируя вопли размахивающего руками алкаша, прежде чем заметил крупные шляпки криво заколоченных гвоздей, торчащие из косяка.
— А захуя ей дверь, если ноги сгнили давно, лежит и лежит себе!
— Чего? Ты совсем охренел, мудак?! А есть ей как? В туалет ходить?
— Да всё нормально, не психуй, старшой! Думаешь, самый умный? Всё продумано, вон, кормушку ей сделал, туда хавку, оттуда говно, понял? Вали давай, загостился!
Посмотрев вниз, я увидел у самого пола выпиленный в двери кривой прямоугольник, посаженный на петли и подоткнутый по щелям тряпками. Стальная щеколда была закрыта, изнутри доносились звуки скрипки и фортепьяно.
Наклоняясь, чтобы отодвинуть засов, я уже доставал из кармана телефон, чтобы вызвать сюда наряд. Когда лючок распахнулся, из чёрной дыры ударила столь удушающая гнилостная вонь, что желудок прыгнул к горлу, а рот мгновенно заполнился желчью. Меня едва не вырвало на собственные ботинки. Краем глаза я заметил движение. Подскочивший урка толкнул меня на дверь, и я почувствовал быстрые, но слабые удары в живот: один, другой, третий.
— Что-то не впечатляет, урод, — я отпустил телефон и вместо него достал из кармана оттягивавшую его свинчатку, которую подобрал в каком-то питерском притоне и с тех пор взял за правило брать с собой на выезды. Самоделка удобно легла в кулак.
Мужик снова замахнулся в темноте прихожей, и я с коротким размахом ударил его в висок. Голова на тонкой шее улетела вбок, вся наша неловкая возня заняла едва ли несколько секунд. “Чёрт, не помер бы”, подумал я запоздало, делая шаг к распростёртому на линолеуме телу, но шаг получился какой-то неловкий, левая нога подкосилась, сильно закружилась голова. “От вони, наверное. Да ещё адреналин”. Взглянув вниз, я увидел, что вся рубашка и полы моей светло-серой куртки почернели, насквозь напитавшись кровью.
Ноги не держали. Оседая на землю, ещё успел удивиться: “сукин сын и правда меня зарезал”. Щека коснулась липкого пола, и внутренне я содрогнулся от чувства брезгливости. Обидно, глупо умирать вот так. Боли по-прежнему не было. Прямо перед собой мутнеющим взглядом я увидел чёрный пропил в двери, ведущей в бабкину комнату. В нём возникло и быстро приблизилось бледное пятно лица. Что-то с любопытством смотрело на меня оттуда, из темноты, трупной вони и звуков бредящего репродуктора.
“Здравствуйте, дяденька”, сказало лицо. Оно сказало: “как вас зовут?”
Сознание возвращалось рывками. Первым, на что я обратил внимание, был запах — благословенный запах чистоты и лекарств, запах больницы. Ещё пахло цветами, стоявшими на тумбочке возле кровати — это явно постарались коллеги. Сосед по палате, толстый мужичок с густой щёткой седых усов, кликнул врача и вышел, разминая в пальцах сигарету. Я давно бросил, но в тот момент ужасно захотелось курить.
Деловитая полная женщина в белом халате проверила капельницу и, недовольно поджимая и без того тонкие губы, рассказала, что я пропустил. Оказывается, меня доставили пять часов назад с кровопотерей и тремя ранами от заточенного надфиля в животе — по счастью, неглубокими. Просто повезло.
Выходило так, что избитый мной урка очухался до прихода полиции, забрал мой телефон, деньги и пустился в бега. Полицию же вызвали соседи, заглянувшие в распахнутую дверь и обнаружившие там, как они полагали, труп. Женщину доставили было в отдел, но потом передали врачам, чтобы прокапать глюкозой, так как толку от её показаний в таком состоянии не было. Пока я слушал рассказ докторши и вяло разглядывал потолок, мне постоянно казалось, будто я забыл что-то очень важное. Как вдруг…
Бледное лицо с глубоко запавшими глазами, выглядывающее в вырезанную в двери кормушку.
— Там была маленькая девочка, её что, не нашли? В квартире есть третья комната!
Морщась от рези в швах под повязкой, я вытянул из вены катетер, отбросил простынь и сел на кровати, тут же схватившись за бок. Из глаз брызнули слёзы. Захотелось спросить, уж не забыли ли они достать из меня надфиль.
— Где моя одежда? Надо туда вернуться.
— Что? Постойте, вы с ума сошли? Вам нельзя сейчас вставать, полежите дня три, хотя бы!
— Вы не понимаете, она умрёт там за три дня!
— Что здесь происходит? — в палату вошёл человек в форме капитана полиции.
— Да вот, подарочек ваш обратно рвётся, не лежится ему!
— Вы на машине? Хорошо. В квартире осталась маленькая девочка, её нужно срочно забрать.
Капитан несколько долгих секунд глядел мне в глаза, затем повернулся к женщине и попросил принести мою одежду. Когда врач, фыркнув, вышла, он подошел ближе и протянул мою свинчатку.
— Спрячьте куда-нибудь и никому не показывайте. Была у вас в руке, когда патруль приехал на вызов. В протокол ребята вносить не стали, скажите спасибо.
Он сложил руки на груди, покачался с пятки на носок, взглянул на букет в разрезанной пополам бутылке с водой.
— Успели хоть разок его достать?
— Успел, — я вздохнул, не снимая руки с пухлой повязки. — Зря я туда один полез, конечно.
— Зря, — он даже не думал спорить. — Вы у нас человек новый. Из Санкт-Петербурга вроде? Там у вас, наверное, такого не бывает.
Капитан бросил непроницаемый взгляд на тумбочку, в которую я убрал свинчатку.
Некоторое время мы молчали. Врач вернулась со стопкой одежды, кроссовками и бланком отказа от госпитализации. Рубашку разрезали прямо на мне, так что испорченную куртку пришлось надеть на голое тело.
— Одевайтесь, — сказал капитан, выходя из палаты, — Машина у крыльца.
— Фу-у, Господи Иисусе Христе, то-то ко мне тараканы размером с кошку из вентиляции лезут! Давайте побыстрее, а то мне уж плохо сделалось. — Потерпевший, показывайте.
Я протолкался мимо сгрудившихся в прихожей понятых, набранных из соседей. Трельяж оказался плотно придвинут к стене. Чтобы найти за ним дверь, требовалось искать её специально.
— Вот же… сука. Посторонитесь, пожалуйста.
Деревянные ножки проскрипели по полу, а парочка моих швов, похоже, разошлась. Заглянувшая за трельяж первой любопытная соседка ахнула. Капитан потянул за скобу, отчего забитая гвоздями дверь заскрипела, но не поддалась.
— Ну-ка, Мишаня, давай, — кивнул он здоровому парню в форме ППС с коротко стриженной головой.
— Может, ломик принести? — предложил с лестничной клетки мужик в тельняшке не по размеру.
Мишаня схватился за ручку, упёрся ногой в косяк, и дверь, взвизгнув вылезающими из дерева гвоздями, распахнулась.
Хоровой стон раздался в квартире. Сгрудившиеся в прихожей люди в ужасе принялись все разом пробираться к выходу, началась давка. Наплевав на смрад заброшенной скотобойни, я поднырнул под чей-то локоть и первым вошёл в комнату. Окна здесь были заклеены почти полностью, пыль плясала в редких лучах закатного солнца, чудом проникших внутрь. Сквозь оглушающую трупную вонь понемногу пробивались и другие запахи: фекалий, немытого тела. Старости, смерти.
Когда глаза немного привыкли к темноте, возле стены проступил продавленный диван, по которому расползлось и частично впиталось в обивку что-то тёмное, закутанное в шали и тряпки, протекающее густым ихором. Над диваном на стене висела радиоточка, но сейчас она молчала. В дальнем углу комнаты от мусора был расчищен пятачок пола метр на метр, там лежал тонкий измурзанный матрасик, стоял никелированный горшок с крышкой и были аккуратно, с любовью разложены в ряд какие-то предметы. Сокровища. Я разглядел голову от барби, плюшевого слона, из-за вылезшей набивки больше похожего на тряпку, колпачок от красного фломастера, тщательно разглаженную обёртку “сникерса”…
В дверь заглянул капитан, затем прошёл к окну и принялся гадливо отрывать от стекла газеты и мешки. Стало чуть светлее. Открыть форточку он не смог — ручек не было.
— Твою дивизию, — пробормотал он. — Это что ж такое…
— Это бабушка, — ответил я, не оборачиваясь, продолжая рассматривать захламлённое помещение. — Хозяйка квартиры.
В наступившей тишине стало слышно, как причитает и матерится кто-то на лестнице, как проезжают за окном редкие машины, переминается в прихожей не решающийся ни войти, ни убежать Мишаня. И как тихонько скрипнула дверца покосившегося платяного шкафа, громоздящегося в одном из углов комнаты. Я осторожно шагнул вперёд.
— Привет, малышка. Меня зовут дядя Костя, помнишь, ты спрашивала?
Ответа не последовало, но дверца скрипнула снова, приоткрывшись ещё на пару сантиметров.
Поднятая нами пыль медленно оседала на пол. Под чьим-то весом хрустнуло битое стекло.
Я вошёл в кабинет и закрыл за собой дверь, хотя и знал, что без толку: через минуту весь отдел соберётся возле замочной скважины, изо всех сил напрягая слух. И плевать.
— А, герой, — Анастасия Павловна тепло улыбнулась. На её суровом лице с опущенными уголками губ улыбка всегда смотрелась немного чужеродно. — Получше тебе? Хорошо, завтра комиссия соберётся, свидетелем будешь.
Дородная женщина сразу поскучнела лицом.
— И не передумал, сама вижу. Ой, хорошо ли обдумал, Костик… Ну зачем тебе этот крест, а? Ты молодой совсем, вся жизнь впереди. Девушку хорошую встретишь, своих наделаешь… А бедняжка эта, ты хоть представляешь, что у неё в голове? Знаешь, что такая жизнь с детишками делает? Я вот знаю, повидала. Нет, ты на меня посмотри. Ты знаешь, сколько она там просидела? А с прошлой осени — наедине с трупом бабушки. От такого и взрослые мужики на раз ломаются.
— Я с ней общался, она полностью сохранна.
— Да уж знаю, что общался: вон, второй месяц из интерната не вылезаешь, пока Зинка за двоих впахивает.
— Послушайте, я всё понимаю, поверьте: сам насмотрелся, как приёмные родители из кожи вон лезут, всё равно не справляются, отказываются, потом в церковь бегают грех замаливать. Потому что к девяти годам там уже зверята, а не дети, давайте уж без обиняков. Но тут другое.
— Точно другое. Настя — умница, ответственная, привязчивая до смерти. Хвостиком за нянечками ходит, присматривает за младшими. Речь чистая, сама себя обслуживает, это же уникальный случай! Бабушка была учителем литературы, интеллигентнейший человек. Она девочку до самого конца сама всему учила, радиоточку выключали только на ночь. А Настя за ней, парализованной, ухаживала как могла. Они не позволили друг другу озвереть, понимаете? Ну нельзя её в интернате оставлять! Я справлюсь, вы же знаете.
— Это ты сейчас так считаешь, а что, если нет? Об этом подумал? Вот, чёрным по белому написано: оставшись одна, поначалу впадала в истерику, потом вообще в сопор. Боится закрытых дверей, двадцать раз за ночь поднимается проверить, что палата не заперта. А спит под кроватью, между прочим, как привыкла. Ещё: панические атаки, ночные кошмары, социальная дезадаптация и уже три — три! — пресечённые попытки самоистязания с момента поступления, — она подняла на меня глаза. — У девочки страшная травма, Кость, и гарантий на излечение вообще когда-либо нет, ей нужен постоянный специальный уход. Коли не бабкино воспитание, она, может, и говорить бы не начала. Если ты не выдержишь и сдашься, бросишь её, как мать бросила, она этого не переживёт, понимаешь? Готов ты к такой ответственности на всю жизнь? Готов всё обеспечить, что ей нужно?
— Мне кажется, в первую очередь Насте нужно, — тихо проговорил я, глядя начальнице в глаза, — чтобы её любили.
Анастасия Павловна грузно откинулась на спинку лакированного стула, отчего пожилая мебель горестно заскрипела. Взгляд её оставался таким же пристальным и строгим, но опущенные уголки губ навестила тень улыбки. Почти уверен, что мне не показалось.
— Всё-то он понимает, посмотрите на него, — пробурчала женщина. — Раз такой понятливый, то, может, представляешь себе заодно, какие шансы у одинокого мужика, не родственника, выбить себе опеку над маленькой девочкой?
— Понимаю. Никаких. Потому и пришёл сразу к вам. Помогите, пожалуйста, — я стоял перед ней, изо всех сил стараясь сохранять внешнее спокойствие, не показывать, что творится у меня на душе. — Поможете?..
Тишина прокралась в кабинет, да так в нём и осталась. Было так тихо, что я слышал, как идут дешёвые настенные часы, как колотится моё сердце, перешёптываются и шикают друг на друга кумушки за дверью. Наконец, Анастасия Павловна тяжело вздохнула. Стул под ней снова скрипнул — ещё обречённее, чем прежде.
— Помогу. Потому что дура я старая.
— Да куда ж ты несёшься-то, аки оглашенная! Тьфу!
— Простите, пожалуйста! Ко мне дядя Костя пришёл! — разнеслось по всему коридору. Звонкий топот сандалий по каменному полу не замедлился ни на миг, и через секунду Настя уже повисла у меня на шее, всё ещё почти невесомая, словно котёнок.
— Опять ты воспитательницу не слушаешься?
— Я слушаюсь, слушаюсь, даже горькое лекарство пью, у меня от него язык коричневый, смотри, а-а-а-а…
— И впрямь коричневый. Закрой рот, сорока залетит.
— Сорока — это такая птица? Как она может в рот залететь?
— Вот будешь его разевать и узнаешь. Смотри, что я принёс.
— Ви-но-град. А что с ним делают?
— Ну… Едят. Это ягода такая. Гляди, — видя её неуверенность, я оторвал одну виноградину и сунул в рот.
Настя всё ещё сомневалась, но послушно повторила. Через секунду глаза её, и без того огромные на исхудавшем личике, изумлённо округлились, раскрываясь всё больше по мере того, как она жевала, так что я даже забеспокоился. В следующую секунду, не успел я опомниться, она целиком нырнула в кулёк, обеими руками набивая рот ягодами вперемешку с веточками лозы.
— Так, Настён, подожди… — она не слышала. — Настя! Анастасия, стоп!
Мгновенно замерев над пакетом с полными кулаками винограда и стекающим по подбородку соком, она смущённо посмотрела на меня. Бледное лицо быстро залилось краской. Полным именем её звала бабушка, когда она делала или говорила что-то не то.
— Прости, пожалуйста, — произнесла она, с трудом проглотив комок. — Я знаю, что так есть нельзя в приличном обществе, бабуленька всегда так говорила. Просто мне очень-преочень понравилось! Можно я теперь буду есть только ви-но-град?
Я не ответил. Смотрел на неё, раскрасневшуюся, пока мысли мои витали где-то далеко. Машинально достав из кармана платок, я вытер ей щёки.
— Насть, хочешь переехать жить ко мне?
А я-то думал, что её карие глазищи просто не могут стать ещё больше.
Следующие несколько месяцев я наблюдал, как вращаются тяжёлые колёса бюрократической машины. Практически ощущал запах смазки и видел летящие искры. Утвердить опекунство оказалось непросто, в комиссии нашлись сомневавшиеся, но в итоге хлопоты начальницы оказали нужный эффект. Попутно жернова перемололи мать Насти, обрядили серую женщину в такую же серую робу и отправили в женскую колонию поселение по соседству с той, где отбывал свой первый срок её сожитель. Урода, к слову, так и не нашли. Решили, что он сбежал медвежьими тропами в Финляндию, объявили в розыск. Оставалось только ждать.
Как сотрудник опеки, потерпевший и свидетель со стороны обвинения одновременно, я только и делал, что курсировал между полицией, судом и интернатом. Сперва была комиссия по делам несовершеннолетних, потом суд по лишению родительских прав, уголовный суд… Дело получилось громким и отвратительным, вы и сами могли читать о нём в газетах или видеть в вечернем шоу. Туда-то я и направлю вас за подробностями, сам же расскажу лишь самое главное. Простите, мне просто тяжело об этом вспоминать.
Прокуратура подняла абсолютно всё. Обвиняемая мёртвым голосом давала показания, стоя в клетке за спинами приставов, а заполненный зеваками и прессой зал то и дело ахал. Пробрало, я это видел, даже командированных в Северодвинск репортёров от федеральных изданий, охочих обычно до всяческой грязи. Оставление в опасности, жестокое обращение, физическое и психологическое насилие… Преступления против жизни и здоровья. Несколько раз которая-нибудь из женщин, не выдержав, начинала рыдать и кричать на мать (та не реагировала и даже не поднимала головы, дожидаясь, когда можно будет продолжить отвечать на вопросы). Почти каждое заседание кого-то приходилось выводить в коридор.
Гражданка Светлана Назарова не смогла сообщить суду, когда и от кого именно из своих многочисленных “гостей” понесла ребёнка. Родила на пелёнку, лёжа под столом, сунула младенцу в рот палец, смоченный в водке, и сразу же вернулась к празднику. В квартире царило бесконечное безумное чаепитие, орущий младенец пришёлся совершенно некстати, и заботу о нём поручили ругачей бабушке, чью пенсию они так весело пропивали.
Когда же бабушка стала для них бесполезна, перестала вставать с постели и принялась доставлять сожителю обвиняемой слишком много хлопот, именно он придумал хитрый план: наглухо заколотить дверь в дальнюю комнату, заодно заперев внутри и егозливую, пятилетнюю к тому моменту девчонку. Чтобы не путалась под ногами и приглядывала за разбитой инсультом старухой.
У такого есть название: “ублиет”, умиральня. Тюрьма для двух несчастных душ, спрятанная позади зеркала в шалмане алкоголиков, в самой обыкновенной панельной пятиэтажке на окраине северного города. Если бы не случай и моё появление, этой двери предстояло оставаться закрытой вечно.
Сперва узницы пробовали шуметь, звать на помощь, но тогда их на неделю оставляли без еды. Нередко о них просто забывали, потом, всё же вспомнив, просовывали в кормушку бутылку воды и десяток упаковок кошачьего корма, забирали ведро с нечистотами. Так продолжалось два, может быть, три года. Мать путалась в датах — разрушенный алкоголем мозг поддерживал весьма условную связь с реальностью: водка есть, бабка с дитём не орут над ухом, а что ещё нужно? Впрочем, Настя и до своего заточения ни разу не покидала пределов квартиры. Все представления о мире за окном она получила лишь из телевизора, радио и бабулиных рассказов.
Когда на исходе особенно холодного ноября бабушки не стало, Настя осталась взаперти наедине с покойницей и голосами из радиоточки. Только тьма знает, что она чувствовала, месяц за месяцем наблюдая, как разлагается в метре от неё любимый человек, единственный, кому она когда-либо была нужна. А Светлана, что ж, о смерти своей матери она узнала только от следователя: сожитель решил, что, чем тратиться на похороны, лучше продолжить получать на карточку старухину пенсию. Новость оставила её равнодушной.
Зачитывать Настины показания в суде поручили мне. Часто я сбивался, останавливался, чтобы попить воды и собраться с мыслями. Мысли были чёрными, злыми. Притихший зал не торопил. Ладони саднили: сжимая под столом кулаки, я царапал кожу ногтями, и по вечерам приходилось мазать руки мазью.
Отдушиной после заседаний стали наши с Настасьей бесконечные разговоры и прогулки по парку. Воспитательницы, конечно, были в курсе дела и без проблем отпускали нас одних. То, с какой жадностью девочка впитывала мир вокруг себя, буквально пожирала его, словно тот виноград, как восторгалась она каждому дереву, красивому камешку или встреченному котёнку, тоже оставляло царапины, только уже на моём сердце. Никого и никогда в своей жизни я не любил так сильно, как этот несгибаемый комочек оптимизма, этот солнечный зайчик со сбитыми коленками и в платьице в крупный горох.
Одним из самых жарких и пыльных майских дней того лета я получил на руки все необходимые документы, поговорил напоследок с психологом, записал рекомендации… Взял приплясывающую от нетерпения Настю за руку, и мы покинули интернат навсегда. Мы отправились домой, я и моя дочь.
Вы и сами понимаете: я не писал бы сейчас этих строк, если бы то был конец истории. Боже, как хотел бы я завершить рассказ тем, что, после череды приятных хлопот, Настя отправилась в школу, а я, с шариками в одной руке и цветами другой, украдкой вытирая глаза, смотрел, как после линейки моя девочка взбегает по школьной лестнице. Как мы ходим в зоопарк посмотреть на большеглазых, как она сама, альпак и едим подтаявшее мороженое, а Настя впервые называет меня папой. Как она растёт и взрослеет, превращаясь в красивую девушку, а я с подозрением поглядываю на первых робких ухажёров, провожающих её до двери. Как мы оба радостно хохочем, прочитав “Анастасия Мирягина” в списке зачисленных в хороший институт.
Ничего этого не было. Пустота стёрла всё. Тридцать восемь дней спустя пустота добралась до нас.
Спустился вечер, но на улице не стемнело: в это время года в Северодвинск приходят белые ночи, затяжные и такие светлые, что фонари даже не включают. Мне пришлось выйти в магазин и забежать на работу, чтобы забрать кое-что из документов. Меня не было всего минут сорок. Настя уже привыкла оставаться одна, на прощание она радостно помахала мне из спальни, увлечённая вырезанием кукольных фигурок и платьиц из бумаги — такое задание дала нам психолог для догоняющего развития мелкой моторики. Всего каких-то сорок минут, и всё же я беспокоился, спешил домой, прикидывая, что приготовлю на ужин. Полицейские мигалки я увидел, как только вошёл во двор, синие и красные блики метались по стенам домов. Возле нашего подъезда собралась небольшая толпа.
Не знаю, как, но я сразу всё понял. Каждая секунда подробно выгравирована в памяти так, что не выжечь, не стереть. Пакет упал на асфальт, в нём хрустнул десяток разбившихся яиц. В кармане тревожно зазвонил телефон, но я уже бежал, нёсся к подъезду, не разбирая дороги, чьи-то рты кричали, чьи-то голоса и руки пытались остановить меня — у них не вышло. Дверь в квартиру была распахнута, ведь мы никогда не запирали замок: при запертой двери Настя беспокоилась и не могла ни о чём думать. Я ворвался в прихожую, меня схватили, я ударил схватившего по лицу, швырнул на стену… увидел.
И завыл, завыл, как собака. Упал на колени, погрузил руки в красное, попытался собрать, всё исправить… Меня оттащили и прижали к полу, щёлкнули наручники. Я повернул голову, чтобы видеть, не мог не смотреть. Моя девочка, моё сердце, она была там, но в то же время её не было. Её забрали у меня, оставив взамен чудовищную, зияющую пустоту. Затем пришла тьма и милосердно поглотила меня.
Вновь было следствие, протоколы, хмурые люди в форме. Они требовали вспоминать, раз за разом, по кругу задавали вопросы. Мне было бы больно, будь я ещё жив, но я не был. Думаю, я всё-таки отчасти умер там, на полу прихожей, рядом со своей дочерью. Поэтому я рассказал им всё, что знал и о чём только догадывался. Наша история действительно получилась громкой, в газете “Северный рабочий” даже опубликовали фото, на котором я, улыбаясь, как придурок, держу на руках смеющуюся Настеньку. Статья называлась “Счастливый финал”. Фото получилось хорошим, и я его запомнил. На заднем фоне был виден подъезд, скамейка, граффити на стене — репортёр сделал этот снимок в нашем дворе. Тогда я не придал этому значения. Ещё одна ошибка.
Тот человек, бывший военный, уголовник и психопат, что встретил меня на пороге гадюшника в Яграх, похоже, и не уезжал никуда из города. Быть может, затаился у кого-то из знакомых, которых полиция допрашивала теперь по второму кругу. Чего он хотел, зачем вернулся? Чтобы поквитаться и закончить начатое? Во время ли очередной попойки случайно прочитал он злополучную газету, или же долго выслеживал меня, был то продуманный план мести или спонтанная вспышка ярости, подогретая лишней “дорогой” дешёвых спидов — какая теперь разница. Изменить ничего нельзя. Тем вечером он явился в наш дом.
Мой старый знакомец, капитан полиции, рассказал ещё кое-что, предварительно выгнав остальных из кабинета. В доме, куда я с тех пор не возвращался, обретаясь то в одной, то в другой гостинице, нашли окровавленные детские ножницы с закруглёнными концами. Кровь совпала по группе. Значит, Настя сопротивлялась, может, даже сама напала на выродка в отчаянной попытке защитить меня, стоявшего в тот момент в очереди супермаркета. Пока я выбирал возле касс киндер-сюрприз, она воткнула в него свои детские ножницы. А потом начала умирать.
Капитан говорил что-то ещё, придерживая за локоть, но я не слушал. Вежливо попрощался и вышел, до ночи бродил один по улицам города. Не пил, мне не хотелось. Всё никак не мог понять, по какой же нелепой причине продолжаю двигаться и дышать. Наконец, ноги сами принесли в знакомый двор. Там, возле подъезда, прямо под нашими окнами, образовался стихийный мемориал. Я уже видел такое раз или два: тихо горели свечи и принесённые из церкви лампадки, лежали куклы, мягкие игрушки и увядшие цветы, источая отчётливый аромат кладбища. Другие люди выражали так своё горе, и по какой-то причине это было для меня важно. Кто-то даже распечатал фотографии Насти и расставил их вдоль стены. Была там и рамка со злополучным газетным снимком, где она сидела у меня на руках, размахивала воздушной вертушкой и смеялась.
Я лёг на землю так, чтобы смотреть на него. Касался пальцами стекла, в котором отражались блики пламени, пока не уснул.
Вскоре я вернулся на работу, разве что стал чаще ездить по адресам, чтобы не чувствовать спиной сочувственные взгляды коллег. Домой возвращался поздно: холостяцкая квартира казалась мне более пустой и бесприютной, чем когда-либо прежде. Наступила осень, затем необычайно тёплая для этих краёв зима, и со временем всё вернулось в подобие нормы, по крайней мере внешне. С удивлением я понял, что, незаметно для себя, обзавёлся в городе друзьями. Люди старались не досаждать, но было заметно, что им не всё равно. Чудовищная история всколыхнула весь Северодвинск, и каждый, от таксиста до продавщицы в книжном, от патрульного до работницы в окошке почты, будто стремился доказать: “мы не такие!”. Я устало показывал, что понимаю это.
Всё, казалось, шло своим чередом, разве что чаще и чаще выходил я на берег залива, чтобы посмотреть на его безбрежную и безразличную ко всему поверхность, в которой отражались тёмные облака. Я завидовал его покою, мне даже хотелось самому стать заливом, войти в его воды и раствориться в них без остатка, перестать мечтать. Как я и сказал, всё шло своим чередом к неизбежному финалу, пока во время одной из долгих вечерних прогулок вдоль берега я не набрёл ещё на один мемориал.
Он находился там давно, это было заметно. Воткнутые прямо в песок фотографии выцвели и отсырели, начали скручиваться по краям, так что лицо ребёнка нельзя было разобрать. Кажется, у него были светлые волосы. Думаю, это был мальчик, потому что рядом чьи-то руки расставили жёлтый самосвал, игрушечный пистолет на пистонах, вагончики от железной дороги и другие сокровища, которым обрадовался бы любой сорванец. Были там записки, карандашные рисунки и мягкие игрушки, и высохшие стебли давным-давно увядших цветов. Но…
Но всё же горели две или три свечи в стеклянных банках, защитивших пламя от ледяного ветра, налетающего с моря. Кто-то продолжал приходить сюда, на край далеко выдающейся в воду песчаной косы, где, вероятно, однажды утонул ребёнок. Кто-то, как и я теперь, стоял тут один, вдали от самых крайних домов и уличных фонарей. Здесь, где лишь кричат иногда чайки, да перемигиваются красными огоньками навигационные буи, качаемые тёмной водой, я вспомнил, что не единственный, кто скорбит, и тем вечером мне почти не было одиноко.
Да только спустя несколько дней я наткнулся в небольшом парке на новый мемориал, потом ещё на один, недалеко от промзоны, куда ездил по работе, затем ещё. Пока, наконец, не начал замечать их чуть ли не каждый день.
Старые и такие, словно появились здесь только вчера, посвящённые безымянным мальчишкам и девчонкам, похожие на маленькие алтари, они будто преследовали меня. Возле трасс, в парках, промзонах и на пустырях, везде, куда только заносила меня работа, я ловил краем взгляда знакомый уже отблеск свечей и заранее знал, что увижу там, под деревьями или за приоткрытыми воротами стройки. Куда бы я ни отправился, повсюду мне чудился цветочный аромат и появлялись траурные фоторамки в окружении поникших, промокших под дождями мягких игрушек. Дошло до того, что я старался не оборачиваться лишний раз, опасаясь увидеть за спиной очередное свидетельство стихийного людского горя.
Некоторое время происходящее удавалось списывать на то, что, сам пережив утрату, я бессознательно искал и замечал теперь эти памятники там, где раньше просто проходил мимо. Одна проблема: я бы знал, если бы в городе умирало столько детей. Я же не узнавал лица на тех снимках, что оставались различимы, и это было попросту невозможно.
Не знаю, как, но они преследовали меня.
Я начал плохо спать, от бессонницы опять взялся курить. Вставал по несколько раз за ночь, чтобы подымить в форточку, и однажды увидел на детской площадке внизу россыпь трепещущих огоньков, которых не было там всего час назад. Утром мемориал по-прежнему был на месте, и люди с любопытством посматривали на него, спеша мимо по своим делам. Пока я стоял там, задумчиво заложив пальцы за ремень джинсов, приковыляла знакомая старушка, соседка с верхнего этажа. Поохала: “какой молодой мальчик, жалость-то, вот жалость”. Попыталась было завязать разговор, но я был не в настроении: всё пытался понять, какого дьявола здесь происходит.
Возвращаясь домой своей обычной дорогой, я увидел очередной мемориал прямо под балконами своего дома, уже седьмой за последний месяц. Оплывшие толстые свечи, расставленные внутри подвального оконца и вокруг него, будто подмигивали мне пляшущими на ветру язычками пламени, приглашали заглянуть внутрь. Глядевший с фотографии мальчуган казался таким невинным и живым, ему до того претила чёрная лента, пересекавшая угол снимка… Я сорвался. Подбежал, принялся расшвыривать и топтать проклятые цветы, наклонился к отверстию в бетоне и закричал в пахнувшую затхлостью и подвалом темноту: “НУ ЧТО? ЧТО ВАМ ОТ МЕНЯ НУЖНО?!”
Никто не отозвался, если не считать эха, только порыв ветра вынес изнутри несколько сухих листьев да клочок бумаги. Чёрно-белую ориентировку о пропаже ребёнка, какие висят обычно, неинтересные никому, на стендах возле отделений полиции.
Когда круги у меня под глазами стали заметны окружающим, я взял на работе отпуск и целые дни проводил в квартире, бессмысленно глядя в телевизор, не запоминая ничего из того, что по нему крутили. Прогулки по берегу забросил, просто сидел на диване с заложенной книгой, будто спал и бодрствовал одновременно. На исходе первой недели я встал среди ночи, чтобы попить воды. Ещё стоя перед краном на кухне, я увидел пляшущий оранжевый свет в коридоре, по которому только что прошёл.
В сумерках квартиры мемориал больше походил на жертвенник или кумирню, казался более зловещим, чем ему полагалось быть. Свечки и иконы стояли возле стены, тени от кукол и новенького трёхколёсного велосипеда прыгали, сокращаясь и удлиняясь, словно живые. Позади свечей в стене находилась крошечная деревянная дверца, высотой едва ли в полметра. Конечно же, никакой дверцы в глухой внешней стене здания раньше не было. За ней мог только завывать ветер.
Думаю, именно бессонница и истощение были виной тому, что я даже не особенно удивился. Присел на корточки перед дверью, потянул за край и обнаружил за ней длинный, уходящий во мрак тоннель в толще бетона. “Здравствуйте, дяденька” — услужливо напомнила память о другой квадратной черноте, виденной мною в этом городе прежде. Не появится ли и тут бледное лицо? Впрочем, рассуждать было особенно не о чем, я встал на колени и полез внутрь: ширины как раз хватало, чтобы прошли плечи. Прихватил с собой одну из свечей — освещать путь. Бывают ситуации, когда ты просто делаешь то, что от тебя требуется, или сходишь с ума в одиночестве и тоске, преследуемый тенями. Эта была как раз из таких. Кроме того… разве вам не стало бы чертовски любопытно, что откроется на той стороне?
И я полз, обдирая колени и спину о шершавый прохладный бетон. Гнал прочь навязчивые мысли: о том, уж не повредился ли я рассудком, и о том, как буду выбираться отсюда, если наткнусь на тупик. Лёгкий сквозняк сперва утешал, намекая на наличие второго выхода, но потом порыв ветра погасил мою свечу. Путешествие на четвереньках длилось точно больше часа, большую его часть я провёл в темноте и не встретил ни одной развилки. Но кое-что другое я всё же встретил.
Раз или два под руку подворачивались игрушки и кучки какого-то неопознанного тряпья, однажды чьи-то очки хрустнули под ладонью. Туннель петлял, бетон отражал моё тяжёлое дыхание, отчего казалось, что в темноте я не один. Но и без того там не было бы тихо: ветерок доносил монотонный металлический лязг, похожий на звук колёс поезда, далёкие голоса, напевающие простенький мотив на грани слышимости и узнавания, а ещё некую пульсацию. Даже не звук, там будто пульсировал сам воздух.
И всю дорогу кто-то невидимый сопровождал меня. Я отчётливо чувствовал его присутствие, чужое движение, но не впереди или сзади, а словно за стенами и вокруг. Этот “другой” (или, скорее, “другие”), что привели меня сюда, похоже, не были враждебны, просто я зачем-то оказался им нужен. “До меня дозвонились”, — некстати пришло на ум, и тут же по каменной кишке пронёсся резкий телефонный звонок. От неожиданности я подпрыгнул и зашипел, ударившись затылком о свод. Но больше ничего не произошло: обитатели этого места не спешили показываться, а сам я не знал, желаю ли такого знакомства.
За следующим поворотом появилось голубоватое свечение, и метров десять я полз по стеклянной, словно в океанариуме, трубе. Светились стайки полупрозрачных медуз, плававшие вокруг: некоторые рядом, другие вдалеке, похожие на красивые облака светлячков. Плавали они как-то неловко, то и дело переворачиваясь в воде. Приглядевшись, я понял, что принял за бахрому десятки детских пальчиков, сокращавшихся одновременно. У каждой “медузы” в центре находился глаз, которым они провожали меня, пока стеклянный участок не закончился.
Следующие пятнадцать минут я провёл в темноте, но вот опять впереди показался свет, на сей раз обычный электрический. Я быстрее заработал локтями и вскоре оказался возле пыльной, затянутой паутиной вентиляционной решётки в стене. Лёг на пол и выглянул из неё наружу.
Передо мной находилась запущенная кухня, скудно освещённая абажуром, стоявшим на столе. Я смотрел на неё сверху, из вентиляционного отверстия под самым потолком. В комнате находились люди: пьяная до беспамятства женщина лежала на столе вниз лицом, её длинные чёрные волосы рассыпались по клеёнке с изображениями тропических птиц, а рядом стоял и тянул за безжизненно свесившуюся руку заплаканный мальчик лет шести в застиранной фланелевой пижаме. “Мамочка, проснись, ну пожалуйста, проснись же, мама”, — севшим от слёз голосом повторял он, как испортившийся автомат, хотя оба мы знали, что она уже не проснётся.
— Я… — мне пришлось проглотить вставший в горле ком, чтобы продолжить, — Я не понимаю, зачем вы мне это показываете, правда не понимаю.
Словно что-то услышав, мальчик замолк, поднял мокрое лицо и посмотрел мне прямо в глаза. Следующие тринадцать лет он проведёт в двух разных интернатах (один терпимый, во втором его ждёт сущий ад), потом сдаст экзамены, поступит в педагогический институт, чтобы после выпуска устроиться в местное отделение соцопеки — так, всего на пару месяцев, пока не подвернётся работёнка получше…
Уронив голову на руки, я несколько минут глубоко дышал, приходя в себя, прежде чем найти силы продолжить путь. Звуки и видения по-прежнему сопровождали меня: это были сцены прошлого, моего и других, часто вовсе незнакомых людей, за иными же поворотами глазам вдруг открывались завораживающе-сюрреалистические картины, жуткие, непонятные и печальные. То, что пыталось общаться со мной через них, настолько же отличалось от человека, насколько несхожи крыса в лабиринте и закат над морем, и это всё, что я способен о них рассказать.
Но кое-что оставалось неизменным: рядом всегда присутствовала пустота. Она составляла суть моих неописуемых проводников, порождённых не присутствием, но отсутствием чего-то очень важного. Меня вели зияющие раны мира — незаполненные лакуны, прорехи от возможного, которое не сбылось.
Когда безумие кроличьей норы осталось позади, я выбрался из-под железного верстака и обнаружил себя стоящим в чьём-то самом что ни на есть обыкновенном гараже. Слабая лампочка на стене возле закрытых ворот освещала коробки и ящики, старый холодильник, прикрытый досками овощной погреб, газовые баллоны и комплект запасной резины у стены. В дальнем углу, всего в паре метров от меня, стояла раскладушка, на которой крепко спал он. Постоянный гость моих ночных кошмаров, человек, убивший Настеньку, а перед тем превративший её жизнь в ад. Я застыл, забыл, как дышать, словно кролик в свете фар грузовика.
Гараж был совершенно реален, но, медленно оглянувшись, я увидел в кирпичной стене под верстаком отверстие, полное шёпота и подвижных теней, из которого только что вылез. Оно не торопилось исчезать, словно терпеливо ждало, пока я не закончу здесь все дела.
Осторожно ступая, я подкрался к храпящему чудовищу и долго, очень долго стоял над раскладушкой, наблюдая, как оно безмятежно спит. Внутри всё рвалось и клокотало, отросшие ногти нашли старые шрамы на ладонях и привычно вонзились в них. Отвернувшись, я подошёл к верстаку и принялся перебирать инструменты.
Молоток или газовый ключ. Громко, грязно. Грубо. При мысли о том, с каким стуком отскочит он от черепа, сорвав лоскут плешивого скальпа, меня едва не вывернуло наизнанку. Удавка из медной проволоки? Но он ведь лежит. Не удивлюсь, если под подушкой отыщется заточка вроде той, которой мне пропороли бок, но не хотелось бы, чтобы он проснулся, пока я стану её искать. Волна паники и дурноты поднялась из живота, почти лишив меня самообладания: проклятье, ведь я же не убийца! Это он, он здесь монстр, а не я! Я совсем не умею, я не готов… Руки тряслись. Конечно, всё это была правда. Но правда была также и в том, что живым этот гараж, это логово зверя, покинет только один из нас. Я знал это с величайшей ясностью, какую только испытывал за всю свою жизнь.
Наконец, я выбрал длинную стальную спицу, заострённую с одного конца и обмотанную изолентой с другой. Похоже, раньше ею размешивали краску. Вернувшись к спящему, я вызвал в памяти глаза дочери, восторженно распахнутые, готовые ко всем чудесам этого мира, которые я мог бы ей открыть. Однако воспоминание само собой изменилось, картинка опрокинулась, и вот удивлённый карий глаз уже смотрит куда-то вверх, почти закатившись под опухшее веко, а второй… второго нет, сморщенный кровавый мешочек свисает на щеку, как спущенный воздушный шар. Что ж, так даже лучше. Более не колеблясь, я вонзил спицу в пульсирующую на небритой шее вену: глубоко, насквозь.
Он захрипел, заёрзал ногами, обмочился.
Я вытянул спицу. Дряблая кожа потянулась за ней, не желая отпускать, затем прыснула кровь.
Он забулькал, пытаясь кашлять. Завозился, пружины раскладушки заскрипели.
Я вытянул спицу и вонзил. Вытянул и вонзил. Вытянул и вонзил.
Когда я остановился, он давно уже молчал — издох, так и не открыв глаз, даже не осознав, что его настигло. Меня же от шеи до ступней покрывала кровь. “Он не заслужил умереть во сне”, — так думал я, тяжело дыша, сжимая в кулаке тёмно-красное шило, — “Только не он”. Размахнувшись в последний раз, я проколол веко, хрупнувшее глазное яблоко под ним, проколол сам жалкий, порочный, гнилой мозг этого существа. И ушёл, пошатываясь, к ожидавшему меня тоннелю.
Остаток той ночи, уже после того, как смыл с себя всю кровь, я проспал сном младенца, зарывшись с головой в чистые простыни. Впервые за долгое время мне совсем ничего не снилось. Когда я вышел из ванной, алтарь и проход за ним, по которому я проложил, возвращаясь, кровавый след, исчез, словно его и не было. Разве что слабый запах парафина витал в воздухе. Наутро я гулял, зашёл в продуктовый и набрал полную корзину, от нечего делать приготовил на ужин лазанью. Получилось отменно, и я с аппетитом уплетал её, посмеиваясь над старой голливудской комедией по ТНТ. Оставив мытьё посуды на завтра (отпуск у меня или нет, в конце концов?), отправился на боковую и снова спал почти до обеда. Бессонница ушла, да и мемориалов я больше пока не встречал. На работу вернулся отдохнувшим, даже помолодевшим, и целый день принимал и раздавал комплименты.
Тело нашли спустя три недели. Я равнодушно выслушал новости, поблагодарил капитана за службу и, повесив трубку, вернулся к своим делам — работы успела накопиться целая гора. Нормальная жизнь продолжалась несколько месяцев, прежде чем по возвращении домой меня встретило уютное пламя свечей. Я знал, что так будет, понимаете? Тщательно заперев дверь, я переоделся в спортивный костюм, взял из стойки на кухне хороший японский нож для разделки рыбы и полез в дыру, распахнувшуюся на сей раз в стене спальни. В тот раз ползти пришлось дольше.
Вернулся уже под утро, уничтожил все следы, а по пути на работу купил в ларьке роспечати несколько федеральных газет. Завёл привычку покупать и просматривать их каждое утро, потом и вовсе подписался на региональные издания со всей России. Раз в месяц сам забирал их с почты, чтобы не доставлять почтальону проблем этакой кипой. Иногда — нечасто — там попадались интересующие меня статьи, такие я вырезал и складывал дома в ящик письменного стола. Шло время, раз за разом они звали меня, и я откликался (а разве был у меня выбор?). Настал день, когда вырезки перестали помещаться в ящик. Я пожал плечами и завёл большой альбом, куда вклеивал их в хронологическом порядке.
С тех пор минуло много лет, из зеркала на меня глядит уже не пацан, но солидный мужчина с тронутыми сединой висками и холодом в глазах, которые видели слишком многое. Прямо сейчас на антресолях в тёткиной квартире пылятся пять тяжёлых, распухших от газетной бумаги альбомов. Они заполнены чистейшими детскими кошмарами, эссенцией отчаяния, слезами, кровью и, да, пустотой. Огромное множество страшных историй способны они поведать, и даже мне самому неприятно брать их в руки, мои гримуары.
Про многое там можно прочесть, часто лишь между строк. Плотные страницы сочатся историями о равнодушии, боли, одиночестве и страхе. О муках невинных, тупой человеческой злобе и неожиданном воздаянии. Пять альбомов, и я работаю над шестым. В этом мне всё так же помогают мемориалы, время от времени возникающие в моей квартире. Они зовут меня, мои маленькие проводники; я проклят ими и смирился с этой участью. Им просто нужен был кто-нибудь, кому можно показать.
Моё проклятье состоит в том, что никому из них я не в силах помочь. Как бы ни спешил, как ни пытался, я всегда появляюсь лишь для того, чтобы опоздать. Засвидетельствовать свершившееся зло, и только. Куда бы ни привёл меня туннель, на той стороне, я знаю, будет ждать смерть: растерзанное тело маленькой девочки, замёрзший в мусорном баке младенец, избитый отцом мальчуган, сброшенный в колодец и оставленный умирать… Сколько их было за эти годы.
Я не могу никого спасти и являюсь не затем, чтобы спасать. Всё, что мне доступно, это возмездие. Я их немое орудие и хроникёр. Моя суть — обрушить бессмысленную месть на головы истинных чудовищ, чтобы после прочитать об этом в газетах и аккуратно вклеить новый лист в мой ужасный чёрный альбом.
Возможно, сейчас вы спрашиваете себя: зачем же я всё это записал? Ответ прост, текст — предостережение. Не для всех, разумеется, лишь для некоторых. Быть может, я просто сумасшедший, и никаких мемориалов с дверцами за ними вовсе не существует. Пусть так. Может, если проверить мои командировки, больничные и отгулы, сопоставить их даты с датами жестоких казней по всей стране, вы обнаружите определённую взаимосвязь. Плевать. Но знайте, что если вы — чудовище, если когда-нибудь вы ощутите желание обидеть ребёнка… Если после второго стакана водки вы вдруг решите “наказать” своего сына или изнасиловать дочь… Из темноты за вашей спиной возникну я. И лишу вас родительских прав.
Автор: Роман «Chainsaw» Чёрный
Официальное сообщество автора в вк
Книга историй автора
КРИПОТА – Первый Страшный канал в Telegram