Настоящие люди
«Итти на чюкч военною рукою и всеми силами стараться самих в конец разорить и в подданство привесть»
Указ Сената Российской Империи, 1740 год.
Колыхаясь, простиралась бездна, насколько глаз хватало. Необозримая, безбрежная, черно-белая. Вот прошла волна, и льдина, на которой плашмя лежал Лелекай вздыбилась, взбрыкнула, но молодой охотник держался крепко.
"Не уплыла бы!" — малодушно подумал он, но тут же отбросил эти, недостойные настоящего человека, мысли.
Вот мелькнуло что-то в непроницаемо-черной водице. Лелекай среагировал мгновенно — гарпун пронзил волну, погрузился едва не на всю длину, но не встретил никакого сопротивления. Разочарованный, Лелекай осторожно пополз назад, прижимаясь к льдине, чтобы не смыла смертоносная, холодная, как сердце рэккена, волна.
Дедушка Имрын сидел без движения, поодаль от берега. Задубевшая камлейка из моржовой шкуры делала старого шамана похожим на источенный ветрами каменный утес. Лишь живые, похожие на черные угольки глаза вопросительно взглянули на Лелекая, когда тот без добычи приблизился к старику.
— Не идет, — бросил Лелекай, протягивая руку шаману, чтобы помочь тому забраться на нарты. Старик не спешил. Глаза его на безжизненном, похожем на выдубленную кожу лице, сверлили морскую гладь. Та неохотно наливалась розовым в лучах заката, точно кто-то глубоко на дне потрошил усатого кита.
— Значит, пора, — ответил дедушка Имрын.
— Враг на нашей земле. Боги гневаются. Добыча ушла, ветер становится холоднее...
— Разве у настоящих людей есть враги? — подивился Лелекай.
— Наши братья размякли в тепле. Им не надо охотиться — у них есть олени, им не надо сражаться с океаном — в тундре нет ни льда, ни холода. Они ослабли, стали лишь тенью настоящих людей, смешали свою кровь с этими бледными двуногими. Они не справятся. Скоро все здесь будет кишеть этой пучеглазой чудью, а киты, нерпы и тюлени уйдут навсегда.
— Прогнать чужаков, — твердо заявил немощный старик, но слабость его тела уравновешивала сила его духа. — Нам надо выдвигаться.
— Да, дедушка. Когда выступаем? — Лелекай уже бросился к нартам, собравшись подстегнуть дремлющих оленей, когда дед осадил его коротким посвистом.
— Не спеши. Есть еще дело. — хрипло процедил он. — Скажи, Лелекай, твой младший сын уже держит в руках лук?
— Дедушка? — Лелекай не понимал, что шаман имел ввиду, но почувствовал, как где-то под сердцем столкнулись льдины, раскалываясь на тяжелые холодные торосы, вымораживая внутренности до основания, да так, что язык примерз к небу.
— Отвечай. Или ты тоже размяк? Ты тоже больше не луораветлан?
— Я сделаю все, что скажешь, Имрын, — обреченно ответил мужчина. Называть этого — теперь чужого, жуткого — старика дедушкой ему не хотелось.
— А моржа поймать все одно надо. Тюлень тоже подойдет. И чайку подстрели.
Кайнын чувствовал себя неуютно в Анадырском остроге. Было неприятно смотреть на заискивающих собратьев-коряков, согласных на любую работу за краюху хлеба. Досадно было глядеть на соплеменниц, которых брезгливо пользовали подданные Белого Царя. Неумехи-казаки строили свои яранги из бревен, так что казалось, будто Кайнын сидит в продуваемом всеми ветрами, почему-то положенном набок лесу, где не видно неба. Жаровни едва спасали от мороза, пальцы давным-давно потеряли чувствительность, и приходилось тыкать шомполом наугад, надеясь, что гром-железо не треснет в руках, точно ствол дерева в лютый мороз. Новые хозяева корякских земель толпились у наскоро сложенной кособокой печи и, стуча зубами да притопывая, перекидывались скабрезностями, ничуть не стесняясь Кайнына.
— А я давеча, господа хорошие, одну штуку слыхал, — то ли с подхихикиванием, то ли дрожа от холода рассказывал пшеничноусый стрелецкий сотник. — Василий из Орловской губернии рассказывал. Мол, ежели тебя чукча в гости пригласил, он тебя накормить, напоить должен, а опосля — с женой своей уложить.
— Это еще зачем? — сипло пробасил другой, заросший как медведь.
— Как же зачем? Они ж там сидят безвылазно в своих чумах, свежей крови взяться неоткуда. Выходят все — один кривей да страшней другого, что ни рожа — хушь плачь. А так все ж какое-никакое разнообразие!
Мужичье разразилось громким хохотом. Кайнын сжал зубы, но промолчал. Да и что они — коряки, якуты, тунгусы, юкагиры могли сделать этим бесстрашным, бледным как смерть псам Белого Царя? Подобно ножу в олений бок, вошли они в тундру и подмяли под свой железный сапог, обложили ясаком каждую ярангу, что встретили на пути, неостановимые, как сама вьюга. И когда казалось, что нет предела власти и могуществу русских, те пошли войной на луораветлан — “настоящих людей”. И теперь застрял Кайнын и все его племя меж властными казаками и воинственными чукочами, как заяц в силках. И кто бы ни победил в итоге, самому Кайныну и корякам, как ни крути, не сдобровать.
— А все ж бабье у них, надо сказать, премерзейшее. Кривоногие, узкоглазые, да салом дюже воняют. Аж руки скользят! От зачем оно им!
— А пес его знает! Мож, шоб мягче входило, — пожал плечами пшеничноусый. — Супротив меня всяко не помогает — стонут подо мной, аки гусыни!
— Ох, гуся бы сейчас... Уж зубы сводит от той оленины, — в доказательство медведеподобный сотник продемонстрировал кровоточащие десны.
— Я слыхал, — фальцетом добавил высокий, тонкокостный, — корякский младенец ничуть не хужее гуся будет, коли правильно запечь...
Кайнын скрывал, что понимает русский, но тут не выдержал, сжал кулаки и выронил пищаль. Tа с грохотом свалилась на деревянный пол. Зажал уши он вовсе не из страха перед “гром-железом” — знал ведь, что без заряда не выстрелит.
— Дикарь, ей-Богу! — разразились смехом сотники. В ответ он угодливо покивал, щерясь и прикладывая все старания, чтобы улыбка не походила на оскал. В презрении русских Кайнын видел свою маленькую унизительную выгоду — в хорошем настроении стрельцы могли отослать его обратно в ярангу, к жене и детям, а если повезет — еще и вручить с собой скудной еды.
Вдруг распахнулась деревянная дверь, впустив ветер и стужу в бревенчатая яранга, и смех погиб, утих, запнулся, точно подстреленный олень. Через порог перешагнул громадного росту русич —медведеподобный сотник ему и в подметки не годился. Красную, налитую кровью морду с мясистым носом украшали непомерно громадные, топорщащиеся во все стороны усы. Снег хрустел под сапогами драгунского майора Павлуцкого, пока тот вальяжно шел через помещение. Фамилию коменданта Кайнын знал хорошо, но как и остальные коряки, смел говорить о нем лишь шепотом и только на своем языке. Среди северян, будто моровое поветрие, расползались внушающие страх слухи об ужасном Морже-Казаке.
— Смирно! — раздалось хриплая команда. — А этот кривоногий что здесь делает?
— Так ведь пищали починяет, ваше благородие! — услужливо ответил тонкокостный.
— Русский понимает? А? Ты, черт узкоглазый, по-нашенски разумеешь, нет? — майор схватил Кайнына за ворот лопатообразной лапищей в толстой рукавице и как следует тряхнул, едва не подняв того с пола. Кайнын заныл умоляюще:
— Русски — друг, коряки — друг, нэ бей!
В ответ на это Павлуцкий удовлетворенно кивнул, отпустил молодого северянина и направился к печи.
— Водки мне! — и тут же молодая миловидная корячка вынырнула откуда-то из мехового лежбища за печью и подобострастно подала меховую флягу. Хлебнув, майор рыкнул, махнул рукой, отгоняя девчонку и обратился, наконец, к сотникам.
— Ну что, бездельники, всех баб переимели, али остались ишшо? Какие вести?
— Туго все, майор-батюшка. Ни в какую... — замялся пшеничноусый. Все его бахвальство в момент растаяло весенним снегом, обнажив благоговейный ужас перед Моржом-Казаком.
— Ну, показывайте! — грубо приказал Павлуцкий. Заросший сотник подобострастно поклонился, шмыгнул за печь и выкатил оттуда деревянную бочку. Трогать ее руками он лишний раз опасался — железные обручи малиново светились, оставляя на дощатом полу черные полоски.
Поставив ту на попа, он натянул перчатки и вскрыл топором крышку. Тонкокостный зачерпнул ковшиком воды из ведра и щедро плеснул внутрь. Из бочки тут же повалил густой пар. Павлуцкий опрокинул бочку ногой, и на пол ссыпался дрожащий голый человечек с розовыми подпалинами на спине и плечах.
Поначалу Кайнына охватила жгучая жалость к несчастному коряку, над которым жестоко поиздевались казаки. Но человечек вдруг подпрыгнул, ловко увернулся от тяжелого пинка сапогом и уцепился в кочергу, что торчала из печной заслонки. Слух Кайнына прорезало шкворчащее шипение ладоней пленника, и в этот момент он с ужасом осознал — из бочки выбрался не коряк, но луораветлан. Бросив пищали, молодой коряк рванул было к двери, но не тут-то было. Видимо, все еще не пришедший в себя чукча среагировал на движение и метнулся за ним следом, угрожающе размахивая кочергой. Невысокий, коренастый, он был похож на черный сушеный фрукт, каким однажды угостили Кайнына подданные Белого Царя. Вспомнив вкус этого фрукта — терпкий, кисловатый, вспомнив как пас с отцом оленей, вспомнив влажный жар между ног Лэктэне, Кайнын закрыл голову руками, зажмурился и приготовился к смерти.
Но удара не последовало. Раздался свист, а следом — грохот падающей кочерги. На лицо брызнуло что-то горячее, раздался задушенный стон — непокорный луораветлан изо всех сил сжимал зубы, цедя натужный, жуткий хохот — им «настоящие люди» заменяли крики боли. Он метался в руках сотников, орошая дощатый пол кровью из укороченной вполовину руки.
— Скажите девке, пусть ему культю замотает и прижгёт, а то разговора не получится. — Павлуцкий уже вытирал саблю какой-то тряпицей перед тем, как убрать ее в ножны. — А разговор предстоит долгий... Ты, кривоногий!
Кайнын еще не успел осознать, что жизнь его спасена, а потому не сразу понял, что майор обращается к нему.
— Ты, коряк! Ты глухой? — побагровел от нетерпения Морж-Казак, в ответ на что Кайнын энергично замотал головой, не сразу поняв свою ошибку, — Ага, по-нашенски, значит, ты все же разумеешь! Кривошапкин! А ну, поднесь кривоногому водки!
Пышноусый был тут как тут с меховой фляжкой. Больно стукнув Кайнына в зубы, он почти силой влил в него несколько глотков «огненной воды», отчего коряк тут же закашлялся. Горло жгло, будто он наглотался углей, а жар пошел ниже, взорвался где-то в животе и растекся по конечностям нежным раскаленным железом. Неожиданно захотелось еще, и Кайнын жадно потянулся губами к бурдюку.
— Ну будет-будет! Остальное отдай этому... печеному, пусть быстрей в себя приходит, — пробасил майор взяв Кайнына широкой лапищей за шею.
“Захочет — раздавит голову как яйцо” — подумал коряк.
Павлуцкий, обдав того водочным духом, спросил:
— А что, коряк, может, ты и по-ихнему балакаешь? Толмачом нам будешь?
Кайныну не оставалось ничего, кроме как кивнуть. Язык луораветлан он действительно немного знал — еще ребенком ему довелось побывать в чукотском плену. То были тундровые чукчи, уже не такие беспощадные и свирепые, как поморники: они с удовольствием продали жизнь мальчонки за дубленую кожу и троих оленей.
— Пойдем, парень, потом свои пищали дочистишь! — майор подтолкнул Кайнына к печи, где на привязи, точно пес, сидел теперь перебинтованный пленник. Рассмотрев того получше, коряк внутренне содрогнулся — обе руки чукотского воина были изукрашены скопищами черных человеческих фигурок.
— Чернорукый это, — сообщил Кайнын Павлуцкому. — Говорить не будет!
— Да хоть чернозадый! — сплюнул Морж-Казак. — Котковский! Где вы его такого взяли?
— Да вот, майор-батюшка, на стоянку коряков налет совершили, — почти жалобно отвечал тонкокостный, — Табун оленей угнали, шельмы! Ну мы, как прознали, так сразу за ними, да куда там! Этот вон со своей ярангой на стоянку встал, мы его только и нагнали!
— Та никого. Мы как вошли — смотрим, а там бабы малят передушили, как курей и себе глотки поперерезали! Токмо и успели, что этого заарканить...
— Дикари, — с отвращением фыркнул медведоподобный. — Можно подумать, нужны нам их бабы сильно...
Пленник не понимал, о чем говорят русские, а только скалился и бешено вращал злыми маленькими глазками, похожими на засохшие капли смолы на коре дерева.
— Ладно. Давай, толмач, разговори его, а Кривошапкин пока кочергу раскалит...
Коряк опустился на колени к луоараветланину, не зная, что делать дальше. Веревка на шее чукчи была затянута до того сильно, что тот хрипел, будто раненый олень, но в позе и взгляде его читалась злая непоколебимая воля.
— Ты чернорук? — глупо спросил Кайнын, лихорадочно перебирая в голове все чукотские слова, что знал, благо русские не понимали ни по-чукотски, ни по-корякски.
— Собака двуногая, — просипел пленник, осклабившись. Зубов у него не хватало. — Ты говоришь на языке настоящих людей, но болтаешь попусту. В ваших теплых лесах слова не стоят ничего. На море ты не открываешь рот, если тебе нечего сказать. Да, я чернорук. По точке за каждую двуногую нелюдь, что я убил.
— Они хотят ты говорить, — осторожно сказал Кайнын.
— Ты пленник, — осмелев, ответил Кайнын. — Не говорить — они пытать.
— Я воин, — упрямо повторил чукча, — Я не боюсь боли. Им надо бояться.
— Эй, там, хорош ворковать! — вмешался Павлуцкий, — Узнай у него, куда увели оленей. Заартачится — скажи, мы его кочергой! Олени таперича царские, так что...
— Куда уйти твой люди? — послушно перевел Кайнын.
— Передай нелюдям Белого Царя, что они увидят оленей. Когда мы засолим их головы и подвесим их на нарты!
Пленник плюнул в лицо Кайныну вязкой вонючей слюной. Тут же сотник с кочергой собрался было прижечь наглого чукчу, но тот как-то хитро вывернулся, и кочерга прижгла бедро медведоподобному стрельцу. Его страшный басовитый крик смешался с шипением ткани и плоти. Могучая рука выпустила веревку, и луораветланин снова оказался на свободе. Павлуцкий вместе с Котковским ринулись к двери, стремясь перехватить беглеца, но тот почему-то метнулся к печке, больно наступив Кайныну прямо на грудь. Отшвырнув заслонку в сторону, чукча в мгновение ока нырнул прямо в огненную пасть, да так, что снаружи остались только темные, похожие на замшелые коряги, пятки. Из глубин печи раздался жуткий болезненный вой, многократно усиленный эхом.
— Тяни его! — скомандовал майор и сам кинулся к печи, следом за ним и оба сотника — стрелец с подпаленными чреслами катался по полу. Ругаясь и морщась от жара, троица изо всех сил тянула за пятки, но чукча будто застрял в трубе и никак не желал вылезать. Кайнын в ужасе смотрел, как дрыгаются черные от сажи ступни, как разлетаются по полу уголья, и зажимал уши, лишь бы не слышать предсмертных криков пленника, больше похожих на лай или... смех.
— Все! Кончился, братцы, — подвел итог Павлуцкий, когда крики затихли. — Зовите мужиков, зацепился он крепко. Достать надобно, а то вся изба мертвечиной провоняет. Слышь, кривоногий, ты живой там? Бабе скажи, чтоб за водой сбегала — вон, вишь, как Еремея скрутило!
Подойдя поближе к Кайныну, Морж-Казак оценивающе его оглядел и усмехнулся:
— А все ж-таки толмач мне нужон. Хай и такой сойдет! Ежели все чукочи от твоих речей в печь сами попрыгают, оно, глядишь, и сподручней будет!
Громогласно расхохотавшись, Павлуцкий снял меха уже со своего пояса и сунул горлышко в зубы Кайныну. Теперь тот пил водку жадно, точно молоко материнское и, как младенец, вскоре забылся беспокойным сном, в котором горели уголья, шкворчала плоть и махал саблей Морж-Казак.
Лелекай правил нартами, весь сосредоточенный исключительно на оленях. Стоило хоть на секунду задуматься о том, что ждет впереди, как хотелось развернуться и всадить нож прямо под деревянное лицо этого гадкого истукана, там, где под грубой тюленьей кожей скрывалось мягкое беззащитное стариковское горло.
— А правда, отец, что деревья там выше человеческого роста? — раздался голос сына, и Лелекай сморщился, будто от зубной боли.
— Попусту рот на морозе не разевай! — грубо ответил он. В глубине души чувство вины густо перемешивалась со стыдом и ненавистью к самому себе и деду Имрыну, но все подавлял долг, необъятный и неоплатный долг перед “настоящими людьми”, он заполнял собой все существо охотника, давая жуткий, гадкий, но честный ответ на все вопросы. Еще никогда в жизни он не был в таком смятении. Там, у океана все было просто — жизнь там, где белое, смерть — там, где черное, добыча — в воде, олени — на пастбище а враги где-то далеко за горизонтом. Теперь же привычная бесконечная белизна отступала, из голой серой земли лезли чахлые кустики и деревца, на горизонте ждала неизвестность, а черное и белое слились воедино, в некую неразделимую массу, где Лелекай чувствовал себя потерянным, точно олененок, отбившийся во вьюгу от стада.
— Не думай, Лелекай, — будто угадав его мысли, бросил Имрын. — Время думать прошло, теперь время действовать.
— Смотри, отец, они и права огромные! — воскликнул Танат, указывая пальцем перед собой. На горизонте вырастал самый настоящий лес. Лелекай и сам был бы ошеломлен размерами этих чудовищных, циклопических сосен, если бы не кипящий клубок мыслей, никак не желающий распутываться. После целой недели пути по белоснежной пустоши отрадно было увидеть хоть что-то, кроме снега и ледяных торосов, но перед глазами стояло лишь лицо дедушки Имрына.
Лелекай тоже должен был стать шаманом. Имрын среди прочих отпрысков выбрал его за храбрость и преданность, ведь наследника кама ждала незавидная судьба. Старый шаман, когда тело его совсем износится, должен был сойти в бездну — сесть на одинокую льдину и оттолкнуться от берега, дабы демоны с бивнями моржей и рогами оленей, похожие на рыб, могли забрать его душу. Многие месяцы они терзали ее, истязали страшными пытками, разрезали на части и поглощали во тьме океана, чтобы после опростаться ею и жрать сызнова. И каждый демон, что поглощал душу шамана, подчинялся воле его, покуда душа не соберется вновь. Тогда Лелекай должен был по прошествии шести лун попрощаться с родными, сходить на последнюю охоту и отказаться от своей души, приняв душу Имрына — теперь еще более мудрого и могущественного — в свое тело.
Однако старик решил отложить страшный ритуал. Покуда враг стоит у порога, оставлять племя без шамана равносильно предательству, а Имрын был глубоко верен народу луораветлан. Впрочем, Лелекай не мог прогнать и другую, стыдную, гадкую мысль — о том, что старик просто боится смерти.
После недели пути олени были замучены и истощены, поэтому стоило Лелекаю остановить нарты у подлеска, как те тут же разбрелись обгладывать остатки коры.
— Все такое огромное! — попискивал Танат. Его красные пухлые щеки смешно торчали из-под капюшона, и Лелекай не смог сдержать улыбки. Танат был его первый и единственный ребенок — первая жена умерла при родах, а вторая все никак не желала понести бременем. Его первенец уже умел сносно обращаться с гарпуном и стрелять из лука, чем Лелекай очень гордился, хотя и не подавал виду. Глядя, как его сын исследует непривычную округу, заглядывая едва ли не в каждое дупло, Лелекай почувствовал, как по щеке его стекла горячая капля, не докатилась до подбородка и замерзла по пути. Быстрым жестом он стряхнул льдинку, но скрыть это от Имрына ему не удалось.
— Буь сильным. Ты воин. Или и ты размяк в тени этих великанских сосен? — со скрипучим ехидством спросил шаман. — Поэтому враг идет к океану. Настоящие люди забыли, что они воины. Пали в страхе перед гром-железом, свалились, отравленные огненной водой. Нечисть кривоногая присягнула на верность Белому Царю и выступила против нас. Хочешь, чтобы настоящих людей согнали на край бездны и столкнули в воду? Мы должны напомнить этим изнеженным луораветланам, что они — настоящие люди. Неужели для такого твоя жертва слишком велика?
— Нет, Имрын, — ответил Лелекай свирепо, сам себя распаляя. Дедушкой, однако, жестокого старика он больше называть не мог. — Танат, иди сюда, поможешь с упряжкой!
— Да, папа! — откликнулся мальчонка.
— До стоянки тойонов доберемся засветло, — ответил старик, глядя в серое, неприветливое небо.
— Засветло, — повторил охотник, взвешивая это слово, скрупулезно измеряя — сколько еще осталось времени до страшного действа…
Стоянка тойонов была повсеместно окружена бесконечными ярангами. Дети, женщины, олени — все они оставались по внешнему периметру, в то время как военный совет собрался в большом шатре в самом центре лагеря. Каждый тойон приволок с собой по доброй сотне воинов, и теперь те, кому не хватило места внутри, толпились у входа. С тойонами же заседали лишь самые достойные — те луораветлане, чьи руки были покрыты черными точками хотя бы до локтя. Поначалу воины не хотели пускать Лелекая с сыном к гигантской яранге, но стоило Имрыну, наконец, выбраться из нарт, как толпа расступилась, и путники оказались в протопленном до жирного пота шатре.
— Кружить будем. Скоро-скоро мы табуны в округе разорим, и не будет им в крепости ни пищи, ни шкур! — предлагал плечистый луораветлан, очерчивая круг в воздухе пальцем. — Голодом уморим!
— Чего их морить? — тощий тойон, самый молодой из всех, все никак не мог усидеть на месте и то и дело вскакивал, когда ему передавали слово. — Мы крепость подожжем, костры разведем, дымом их выкурим, да забьем их, как выбегать будут! И коряков всех под корень…
— Костры, дым… — нарочито тихо, размеренно рассуждал, будто в пику ему, старый седой вожак, весь покрытый боевыми шрамами. Черные вытатуированные человечки бежали с костяшек пальцев до самой его шеи, — А как твои костры помогут супротив гром-железа? От него ни щиты, ни доспехи не спасают. Нечисть двуногая высоко сидит, далеко смотрит, рыщут в округе коряки-нелюди… Заметят нас еще на подходах, да расстреляют, как глупых молодых оленей. Выжидать надо. Не выдержат они на нашей земле. Здесь только настоящие люди живут.
— К морю надо! — пробасил пузатый тойон, — Не пойдут они к морю-то. Никак не пойдут. Пущай сидят в своем остроге. Перетерпим зиму-другую, на своих запасах, а там, глядишь, и поотстанут.
— На каких запасах? — взвился тощий. — Тебе, может, табуны пасти негде, а мы стариков на льдины каждую зиму отправляем. Нет, надо брать русскую нечисть сейчас — хоть в остроге, хоть в тундре…
— А еще лучше — на речке! — просипел шаман еле слышно, но голоса тойонов затихли. Седой вожак приподнялся с тюленьих шкур и уважительно кивнул.
— Имрын-Бездноходец! — представил его старший тойон, и остальные благоговейно покивали — о шамане, что плавал по ту сторону моря один, вернувшись через много лун, слышали все, — Присядь к огню, погрейся! Что привело тебя так далеко от моря?
— У меня к вам тот же вопрос, — злобно прохрипел Имрын, вращая глазами, — Вы стали слабые, трусливые, мягкие… как бабы! И такие же сварливые!
— Да как ты смеешь… — начал было самый юный из тойонов, приподнимаясь, но его осадили черноруки из его же племени, не дав встать.
— Смею, мальчишка! Я все смею! В первый раз я воочию видел келэ, что пожирали мою плоть еще когда океан был лужей, а солнце — угольком. Слушайте все! — теперь шаман повысил голос, и тот, окрепнув, будто ветер, носился под потолком яранги. — Вы, гордые тойоны — теперь лишь тень старых воинов. Ваши племена — жалкие беглецы. Вы ютитесь под носом врага, боясь моря не меньше, чем белоглазой нежити, меж двух огней. Не можете договориться, спорите — лишь бы ничего не делать! Трусы!
Глядя на растущую ярость вождей и их приближенных черноруков, Лелекай сглотнул вязкую слюну — тойоны убивали и за меньшее. Смерти он не боялся, но если умрет сейчас, то шаман останется без новой оболочки. Отступив на шаг, он прикрыл бедром сына, который смотрел на разворачивающуюся свару со смесью страха и любопытства. Танат, пожалуй, никогда и не видел так много людей в одной яранге, да еще и столько прославленных воинов и героев.
— Ты, Имрын, за этим пришел? Стыдить нас да совестить? — с трудом сдерживая гнев, выдавливал слова сквозь зубы плечистый тойон, — Если так — возвращайся к морю, буревестников нам и здесь хватает!
— Я пришел, чтобы, наконец, прогнать псов Белого Царя с наших земель! Раздавить двуногую нечисть! Здесь — земля настоящих людей! Слушайте! Сначала их надо выманить...
— Сызнова! Сызнова! — выл маленький кривоногий человечек, приближаясь к острогу. Кайнын набирал снег в ведро, чтобы растопить потом на костре — вода будет — когда услышал этот отчаянный вой. В ту же секунду понял коряк — не будет сегодня воды. Будет совет, а следом — война.
— Сызнова! — задыхаясь, корякский пастух подбегал к воротам, кидаясь в ноги настороженным стрельцам. Это слово по-русски он знал хорошо — повторять его приходилось частенько. Поначалу тунгусы, юкагиры да коряки возмущались и роптали — как так, по какому праву Белый Царь обложил их непомерным, почти рабским ясаком? После приободрились, поняли свое преимущество — теперь, коль скоро все земли и олени по берегу Анадыря теперь — собственность Империи, то и отвечать за имущество нынче придется стрельцам. — Сызнова!
Других слов корякский пастух, видать, не выучил, а потому принялся одновременно возмущенно и раболепно что-то лепетать на своем. Один из стрельцов обернулся, отыскал глазами Кайнына и свистнул:
— Фьють! Ты, кривоногий! Как там тебя! Сюды иди! Толмачом будешь!
Поставив на грязную наледь ведро, Кайнын с неохотой зашагал к воротам острога, уже зная, что услышит.
— Луароветлане! Семь табунов увели! И восьмерых баб в плен! — выдохнул изможденный пастух, но в раскосых глазах блестела хитрая искорка. — Коряков побили, юрты поломали! Скажи людям Белого Царя, чтоб утихомирил чукочей! Жизни нет совсем уж!
— Пошли, — обреченно кивнул соплеменнику Кайнын. Мимо стрельцов, мимо пресмыкающихся перед ними местных, мимо груд колотого льда и больших тяжелых пушек, что никогда не протащить через таежные дебри. У входа в избу Павлуцкого двое стрельцов, ничуть не стесняясь аборигенов, обсуждали корякских женщин:
— …вот мы правило и завели — бабе хлеб есть дозволено, покуда ты ее насаживаешь. Так Васька-то Орловский что удумал!
— Он краюху-то за окошко положит, да снегом присыплет. Она за ночь затвердеет, что твой камень, а потом баба грызет-грызет, укусить не может — а Васька-то все. Так с полной краюхой и уходит! Выдумка!
Стрелец громогласно хохотал, пока ноздри Кайнына раздувались от злости. Неужто и его Лэктыне могла успеть отведать Васькиного хлебца? С едой в остроге было туго, особенно тяжко приходилось аборигенам, вынужденным питаться подачками от стрельцов. Но это все еще было лучше, чем остаться за стенами, без защиты русских — на милость «настоящих людей», которые в плен брали скорее оленя, чем человека.
— К майору! — бросил Кайнын, показав особую печать на шее, выданную самим «Моржом-Казаком» толмачу. — Сызнова!
Павлуцкий выслушал толмача внимательно, часто и много выспрашивал про то, какие чукчи пришли, да сколько их, да откуда и куда, сильно злился, когда пастух разводил руками и глупо помаргивал, не зная, что ответить. Наконец, грохнул кулаком по столу, да так, что задребезжала вся изба. Котковский и Кривошапкин тут же вскочили по стойке «смирно», бросив свой преферанс.
— Хватит! Рассиделись! Изнежились! — рычал Морж-Казак, страшно вращая очами, отчего корякский пастух стоял ни жив ни мертв, думая, что сердятся на него. — Размякли, расслабились! На оных немирных чюкоч нападем военною рукой, искореним вовсе, как Царь-Батюшка велел! Не будет их боле совсем! Кривошапкин! Котковский! Построить отряды! Десять дюжин человек набрать! И пушку на нарты водрузить!
— Вы, вашбродь, не напутали чего? — осторожно поинтересовался сотник, отирая выступивший от волнения на лбу пот. — Где же десять дюжин-то, коли…
— Пятьдесят человек оставить на гарнизоне! Отряды укомплектовать этими вон, кривоногими! Чай, лук-то удержат, а боле мне с них и не надо! Выполнять! Покудова далеко не ушли! — Павлуцкий вдруг грозно взглянул на Кайнына, но тот уже все понимал, — Ты, толмач! С нами пойдешь! Адьютантом моим будешь!
Молодому коряку оставалось лишь кивнуть.
Ночь в местах, где деревья были выше людей, оказалась громкая — постоянно кто-то выл, постанывал и шуршал, отчего Танат с непривычки то и дело вздрагивал. Очаг в земле — глубокий, темный — чадил, дым не находил пути наружу и скапливался внутри яранги. По стенам плясали извивающиеся тени. Шаман раскладывал по дубленой тюленьей шкуре перья чаек, китовый ус, бивни моржей, высушенные сухожилия, оленьи рога и прочие останки мертвых животных.
Закончив, он придирчиво осмотрел свои «инструменты», после чего поднял раскосые глаза на Лелекая. В яранге их было всего трое — присутствовать при шаманской ворожбе не было позволено посторонним.
— Трусы. Жалкие трусы! — с презрением выплюнул Имрын. — Псы Белого Царя не знают страха. Они огородились от наших копий крепостями из мертвых деревьев, вооружились гром-железом, собрали вокруг себя двуногую нечисть… Эти тойоны думают только о себе, о своем племени и своей заднице. Не думают о будущем. Их век закончится. А мой — продолжится в новом теле. И я не хочу жить на земле, по которой топчутся прихвостни Моржа-Казака, а в ногах у них валяются эти грязные подделки под людей.
— Почему подделки? — подал голос Танат. — Они ненастоящие?
— Не мешай! — рявкнул Лелекай, однако старик почему-то, вопреки обыкновению, теперь обратил внимание на мальчика.
— Мы — настоящие люди, Танат, только мы — луораветлане, а они — грязь глазастая, звери двуногие, говорят — да не словами, дышат — да не воздухом.
— Прихвостней много. И будут еще. Тысячи тысяч. Трусливые, жалкие, но их бесконечно много, — довольно усмехнулся Имрын, подслеповато разглядывая длинную изогнутую костяную иглу. — Нужно, чтобы они сбежали сами. Бросили псов Белого Царя. И узрят тогда истинную мощь настоящих людей. А для этого мы сотворим чудовище… Тупилака.
Лелекай болезненно сморщился, точно хрустнули зубы, взглянул вниз на черную макушку сына. Рука непроизвольно сжала худое плечо через толстую ткань кухлянки.
— Это тварь из другого мира, с другого края бездны. Немногие плавали туда… Но те, кто побывали там, узнавали о тупилаке.
— Дедушка… — вмешался было молодой охотник, но был прерван шаманом.
— Не перебивай! Пусть знает! — на тюленью шкуру начали приземляться устрашающие хищные инструменты — костяная пила, железный трофейный нож, каменный резак погрубее и какие-то мотки сухой травы и мха. — Тупилак — это демон, дух из темного мира, куда спускаются шаманы, чтобы переродиться и набраться сил. Могущественный, злобный, здесь, под солнцем, он лишен своей мощи… Пока не обретет тело.
— Нет, — горько покачал головой шаман, поймал мертвый взгляд Лелекая, усмехнулся. — Тупилак — мстительная, жестокая тварь, безжалостная, которая достанет своего врага повсюду. Поэтому нужно взять понемногу от каждой стихии: перья чайки — от воздуха, клыки кашалота — от воды, кости волка — от земли… И немного от человека.
— Во-первых, чтобы тупилак ожил, шаман должен вдохнуть в него свое семя…
— Дедушка! — вмешался было молодой охотник.
— Молчи! Когда шаман делает это, он надевает парку задом наперед и прикрывает капюшоном лицо — чтобы тупилак, выполнив свое приказание, не узнал шамана и не убил его… Впрочем, сейчас в этом нужды нет.
— И все? Так можно вызвать тупилака?
Рука Лелекая на плече сына вновь судорожно сжалась, вторая одеревенелыми пальцами перебирала черные, нежные еще детские пряди.
— Нет…— улыбнулся голыми деснами Имрын, — Не все. Ну что, Лелекай? Ты готов?
— Без этого точно нельзя? — выдавил он с трудом, точно слова были ледяными глыбами, забившимися в глотку.
— Нет. Тупилак должен стать знаменем. Внушать уверенность воинам и страх врагам. А для этого дело нужно довести до конца. Показать им, что мы готовы на все ради победы. Так ты готов, Лелекай?
— Да, Имрын, — кивнул тот, чувствуя, как внутри под сердцем что-то оборвалось, упало и растаяло, обдав внутренности ледяной водой.
— Демона нужно привлечь, Танат, — обратился к мальчику шаман, глядя тому в самую душу. Малышу стало неуютно от взора этих черных немигающих глаз, похожих на трещины в льдинах. Раскроется такая — и ухнешь в бездну. Он хотел было обернуться на отца, но шаман прикрикнул. — На меня смотри! На меня. И слушай. Демоны приходят в наш мир на боль, кровь, горе… и жертвы. Слушай меня. Слушай внимательно. Последним элементом для тела тупилака, охотника на людей, является жизнь. Отнятая не прожитая жизнь.
Раздался влажный хруст. Голова ребенка резко повернулась куда-то за спину и поникла. Лелекай разжал руки, и малыш упал, издавая протяжный, хрипящий свист. Весь дрожа, молодой охотник смотрел на свои грубые, задубленные ледяным ветром и морской солью ладони, покрытые каменными мозолями, и не знал, куда их деть. Теперь они казались ему чужими, эти инструменты злодеяния, эти орудия убийства. Откуда-то, словно через толщу воды, раздался квакающий голос шамана:
— Неумеха. Добей. Он еще дышит.
Но молодой охотник не мог сдвинуться с места. Зубы скрипели, крошились друг о друга, челюсти сжаты до предела, голова наполнялась шумом — лишь бы не закричать, не сойти с ума от того, на что пошел по доброй воле.
— Ничего, Лелекай, ничего! — старик подполз к умирающему ребенку на карачках, накинул ему кожаный шнур на шею и затянул. Дождавшись, когда свист, исходящий из перекрученной трахеи прервется, шаман смотал шнурок и посмотрел, наконец, на убитого горем внука. — Я обещаю тебе, еще до заката голова Моржа-Казака будет надета на копье, а его кожа пойдет на бубны.
Лелекай же, парализованный, смотрел, как шаман деловито подтаскивает на тюленью шкуру тело его мертвого сына.
Речка Орловая — мелкая, аж гальку видно — мирно журчала у самых ног, и не подозревая поди, что вскоре воды ее окрасятся в багровый цвет. Кайнын дрожал, но не от холода. Издалека раздавались свист и улюлюканье, доносились редкие, броские слова — точно камни. Чукчи не любили лишний раз открывать рот на морозе.
— Их сотен пять, не меньше! — паниковал кто-то из десятников. — Нужно нарты кругом выставить и дождаться Котковского!
— Так разбегутся, покуда этот хер доберется, — флегматично заметил Кривошапкин. — А тут они вон, как на ладони. Сейчас бы по ним из нашей «заступы»…
— Не дострелит! — строго заметил Павлуцкий. — Ша! Неча рассусоливать! Дадим бой!
— Да их жеж почитай в два раза больше, батюшка!
— А ты коряков да прочую шалупонь счел? А? Вот и сиди, не мычи. Одно хреново, что пушкари все с этим бездельником на лыжах ползут, а пушка здесь…А чего если... Эй, ты! Кривоногий!
Кайнын вздрогнул, выпрямился, уставился на гигантского усача. Начищенная кираса у того на груди блестела так, что больно было смотреть.
— Хренодие! Так, толмач! Иди к своим да растолкуй им хорошенько, как пушку установить да зарядить! За пушкаря остаешься! Кресало да огниво знаешь?
— Вот и гарно. Оставь там на артиллерийском расчете… человек пять. Остальных сюда — в авангард гони. Как там будет по вашему «огонь»?
Кайнын пожевал немного губами, после чего выдал:
— Лалал… Тьфу! Ладно. Как крикну «лалалнын» — ты прям фитилем в эту дыру тычь и сразу сызнова заряжай. Знаешь, как заряжать?
Морж-Казак выглядел величественно и устрашающе — с саблей в одной руке и огромным для Кайнына, но казавшимся игрушкой в руке Павлуцкого «гром-железом» в другой.
Толмач неровным шагом обходил строящихся в ряды стрельцов — те пересмеивались, нюхали табак, становились один за другим, складывая пудовые пищали друг другу на плечи. Юкагиры и коряки с колчанами на спинах выстраивали позади какие-то укрепления из нарт. Пушка — огромная черная махина — лежала без лафета, также закрепленная веревками на нартах.
Кайнын долго не решался озвучить своим соплеменникам приказ майора. Было ясно без всяких экивоков — спинами коряков Павлуцкий собирается прикрывать стрельцов. Навалилось давящее осознание — их берег ниже. А значит, эта тьма прирожденных воинов сметет их, словно паводок сметает недальновидно установленные в низине яранги. Если только Морж-Казак не рассчитывает на эту гигантскую неповоротливую дуру. Однажды, когда чукчи слишком близко подошли к острогу, хватило один раз пальнуть, чтобы те разбежались в стороны точно трусливые шавки.
— Ну, шо застыл? — пробасил сзади медведоподобный сотник. — Правильно Дмитрий Иваныч сказал — дриста ты! Как есть, дриста! А ну, уйди в сторону! Слышь, кривоногие! Ты! Переводи давай!
И Кайнын, скрепя сердце, перевел. Было даже не сразу ясно, кто напугался больше — те коряки, которым предстояло принять на себя первую волну чукотских стрел, или те, кого поставили управлять «гром-железом». Кажется, все же вторые.
— Командование артиллерийским расчетом беру на себя! — пробасил Кривошапкин. — Выполнять!
Коряки похватали луки с поставленных вертикально нарт и рванулись к Орловой, стараясь не попадаться в «поле зрения» железной дуры.
Что-то просвистело в воздухе, долго, заунывно. Длинный костяной дротик приземлился у самых ног коряков. Послышался гомон стрельцов: «Началось, началось!»
Чукчи возникли на возвышении, точно из воздуха. Будто ползли по земле, желая остаться незамеченными, до самого своего берега, а потом вдруг вскочили и ринулись в атаку. Раздались резкие горловые крики, к ним прибавился сводящий с ума звон бубнов, сделанных, по слухам, из человеческой кожи, и теперь Кайнын задрожал по-настоящему.
Строй «каменных людей», выставив копья, шел единой нерушимой волной. Доспехи из моржовой шкуры действительно напоминали высеченную из скальной породы броню. Бурым потоком они перли вперед с ничего не выражающими лицами. Даже на таком расстоянии Кайнын смог разглядеть дурные их глаза — перед большими сражениями луароветлане ели какие-то грибы, чтобы заглушить боль. Из-за их спин неровным косым ливнем ложились стрелы. Раздались одинокие выкрики и стоны коряков.
— Первый ряд, товсь! — разнесся над речкой зычный клич Павлуцкого. — Пли!
Все наполнилось пороховым дымом и грохотом. Стрельцы, сидевшие на коленях дали первый залп. Потерялись в белом мареве «настоящие люди», лишь торчали наконечники копий в молоке, разлившемся над речкой. И эти копья продолжали двигаться вперед.
— Ну ты погляди, чисто двужильные! — носилось эхо Моржа-Казака над полем битвы. — Гэй, кривоногие! А ну давайте, вперед, задайте им за оленей.
Стоило горстке бывших пастухов и охотников приблизиться к воде, как их тумана выпрыгнуло нечто.
Перебирая по воде разнообразными конечностями, оно кинулось в нестройные ряды коряков и юкагиров, точно дикий зверь. Красное от крови демоническое создание металось меж соплеменниками Кайнына, разя наугад острыми когтями. Бедняги лишь неразборчиво выли, когда тварь оказывалась поблизости, бросали луки и копья на землю. Кто-то падал на колени, моля о пощаде, кто-то убегал прочь, в сторону, оскальзываясь на речных камнях. Толмач пытался рассмотреть со своего места, что же такое распугало коряков, но взгляд ни на чем не задерживался, натыкаясь то на перья, то на шерсть, то на торчащие клыки.
— Куда? Куда, собаки трусливые? Всех перевешаю! А ну, обратно! — рычал Морж-Казак. — Первый ряд — перезаряжайсь! Второй ряд — товсь! Пли!
Вновь воздух наполнился грохотом. Пищали разили кричащих на бегу чукчей, прошибали дыры в кожаных доспехах, выбивали глаза, сносили конечности, но те, точно не замечая боли, продолжали продвигаться вперед. Одному из луароветлан разорвало рукав, и Кайнын увидел черный от татуировок локоть. «По точке за убитого» — вспомнилось невпопад.
— Суки, да когда ж вы… Эй, толмач! А ну, лалалнын, будь он неладен!
Зашевелились коряки артиллерийского расчета, подавали Кайныну шест с подожженным фитилем, не решаясь своими руками будить железного зверя. Сам толмач долго и недоуменно смотрел на догорающий шнур, будто вспоминая, что с ним надо делать.
— Дай сюда, малахольный! — рыкнул медведоподобный сотник, вырывая из рук Кайнына шест. Посмотрел странно, точно хотел сказать что-то еще, но вдруг пустил кровавую пену на бороду, выпучил зенки и осел наземь, открывая глазам коряков облик своего убийцы.
— Лалалнын! Да пли же, холера тебя раздери!
Но Кайнын не слышал. Ужас сковал его по рукам и ногам, пригвоздив к сырой, холодной земле, и казалось, точно он промерзает и сам изнутри от зрелища столь страшного и неестественного, что хотелось выколоть себе глаза, лишь бы не видеть этого.
Артиллерийский расчет бежал, едва завидев тупилака. Высокий, весь усеянный острыми клыками, бивнями и когтями, он был украшен окровавленными перьями, а на голову на манер накидки была надета шкура какого-то безволосого животного. Когда зазубренный коготь вошел Кайныну в глотку, и жизнь багровым ручейком принялась покидать его тело, в последнюю секунду он все же успел подумать, что шкура, скрывающая лицо чудовища очень похожа на кожу освежеванного ребенка.
Тупилак неистовствовал на поле боя. Накачанные шаманскими зельями черноруки выдержали два залпа «гром-железа». Третьего же не последовало. Стрелы с костяными наконечниками карали дальний ряд стрельцов, пронзая их полушубки. Те же псы Белого Царя, что рванулись в сабельную атаку, нарывались на копья. Луораветлане споро и деловито наматывали кишки двуногой нечисти на орудия, без пощады добивали павших и пёрли вперед в молочно-белесом тумане.
Речка ниже по течению становилась нежно-розовой, будто солнце там, на родине, у океана, у края бездны.
Сам тупилак, точно в трансе, танцевал меж дерущимися, перерезая глотки костяными кинжалами, кромсая лица когтями, выдирая глаза и лавируя меж разящими ударами сабель и тычков копий. Где-то вдалеке слышалась страшная ругань и, привлеченный необычным звуком, мстительный демон рванулся туда.
Морж-Казак был хорош. Луораветлане напрыгивали на него, как чайки-поморники со всех сторон, но он вертелся волчком, размахивал саблей, раздваивая тулова и головы. Разражалось огнем в его руках «гром-железо», прошивая кожаные доспехи насквозь.
Увидев приблизившегося тупилака, Павлуцкий на секунду даже застыл от удивления. Глаза в прорезях шлема из содранного наживую детского личика были черные от злобы, нечеловеческие.
Это и стало его погибелью. Свистнула веревка. На шее бравого майора затянулся аркан, набухли жилы на лице, выпучились глаза. Махая саблей наугад, он хрипел:
— Не подходи! Не подходи, сука!
Но тупилак не знал наречия двуногой нечисти. Приблизившись вплотную, он вонзил большие пальцы, увенчанные черепами чаек, в непривычно круглые, светлые глаза майора и принялся с силой вдавливать. Сначала было легкое сопротивление век, следом — мягкие, склизкие шарики, вскоре лопнувшие под напором демонической силы. Хриплый вой, льющийся из глотки, тупилак почти не замечал и даже не мог сказать точно, кто воет — он сам или враг. Наконец, хрустнула тонкая глазничная кость, повисла плетью рука с саблей, разжалась ладонь, что пыталась ослабить хватку аркана. Все было кончено. Морж-Казак был мертв.
В костре потрескивали догорающие головешки. Скоро костер потухнет, но докладывать дрова не было никакого смысла. Имрын услышал, как хрустнула ветка за спиной и усмехнулся.
— Ты, может, хороший охотник на море, Лелекай, но в лесу ты бы даже себя не прокормил.
— Ты знаешь, зачем я пришел, старик, — хрипло процедил Лелекай. Морж-Казак все же успел рассечь ему саблей плечо, а нога странно хлюпала и болела.
— Конечно. Поэтому шаманы и скрывают лицо, когда сотворяют тупилака. — Имрын вздохнул, точно примиряясь с чем-то и, так и не повернувшись, спросил, — Я был прав? Вы разбили псов Белого Царя?
— Да. Как ты и говорил. Их было немного. Можно было справиться и без…
— Нельзя, малыш. Эти тойоны… К рэккену! Нет, эти мальчишки так бы и болтали без толку, отступая все ближе к морю, теряя земли, стада, женщин… Ты — герой, мой мальчик. Обратил в бегство двуногую нечисть. Ты дал тойонам веру в победу. А в том, что они победят я и не сомневался.
— Так все это было… — у Лелекая перехватило дыхание — то ли от ранения, то ли от осознания.
— Да. Они должны были поверить, что тупилак — настоящий.
Движение было быстрым и отточенным. Старик будто бы обернулся на своего внука кратко, после чего глаза его потухли, и он лицом повалился в горящие угли. На этот раз Лелекай справился с шеей с первой попытки - старческие позвонки хрустнули легко, точно птичья косточки. Освежеванное тельце сына бывший тупилак снял с плеч, бросил в костер. И горестный вой разнесся над тундрой.
Источник (официальное сообщество автора в вк, там можно найти другие труды автора и ссылки на его страницы на иных ресурсах)
Канал автора в Telegram (можно подписаться и следить за выходом нового творчества)
Приобрести книги автора
КРИПОТА – Первый Страшный канал в Telegram