Снежить
Стук в дверь, дробный и негромкий, захочешь — и не услышишь, разбудил Левонтия посреди ночи.
— Не открывай, — сонно попросила жена без особой надежды. И отвернулась к стене. Левонтий скользнул взглядом по худеньким плечам, торчавшим из-под ночной рубахи, и вздохнул. Говорить ничего не стал. Алена и без его слов знала, что он по-другому не может. Кто еще поможет людям, если не он. Или он зря учился в семинарии? Напрасно вернулся домой? Нет. Не мог Левонтий иначе.
Дверь отпер быстро, не спрашивая, кто там. Батюшке даже на окраине городища бояться нечего. Чай, нечисть через стену не переберется, а дурной люд побоится. И не только гнев накликать — нехристей в окрестных весях и погостах еще было немало, — но и тяжелой руки молодого священника.
На пороге стояла баба. Ну как баба. Молодуха еще. Волосы тщательно спрятаны под пестрым теплым платком, сейчас густо припорошенным снегом. Заснежены и густые красивые брови, а вот лицо худое. Все острое, бледное. И как только хозяин такую в дом взял. Левонтий привычно прогнал гнилую мысль. Все-таки молод он еще, нет-нет да и искусится, подумает дурное. Чай, его Алена тоже телом пока не пышна. Не похожа на попадью. Пока еще в тело доброе войдет и хлеб украдкой прятать перестанет.
— Что случилось? — коротко спросил он, посторонясь и пропуская бабу в сени. — Помер кто или родился?
— Да неужто мы тогда бы до оттепели не дотерпели, — нервно оскалилась баба. Пригладила по привычке платок, видать, недавно косы спрятала, и сухо представилась: — Бажена я, батюшка. Из села Выдубичи. Зима лютует, помощь нам требуется.
— Выдубичи? — повторил Левонтий, прикинув расстояние до села. — Волки?
Баба скуксилась и затеребила озябшими пальцами платок.
— Да уж лучше бы волки, — выдохнула она.
За спиной стукнула дверь. Левонтий не обернулся, он и без того знал, что увидит. Жена принесла горячий травяной отвар. Самое то, что надо и ему со сна, и бабе с тяжелой дороги. Но покорность эта напускная. Как откроет Алена рот…
— Не ходи, батюшка, — начала она, долго и ждать не пришлось. — Нечисть в Выдубичах, сердцем чую. Пусть князь своих посылает.
— Не пошлет князь, — покачал он головой, искоса глянув на Бажену. Та молчала, только жевала губу, того гляди до крови разгрызет! — Дружина на границе, да и не связываются они с таким. Вот кабы волки…
— Волки тоже есть, — нехотя отозвалась гостья, грея руки о глиняную кружку. Она бросила взгляд на дверь, и столько в этом взгляде было намешано — и страх, и боль, и запоздалое понимание того, что она пережила, не попавшись по дороге волкам или лихим людям, — что Левонтий поспешно начал собираться.
— Не ходи, родимый, — расплакалась Алена. — Нутром чую, слово Божье там не поможет!
— Типун тебе на язык, — ощерилась Бажена и, тотчас опомнившись, тише добавила: — Матушка.
Левонтий только хмыкнул. Его Алена была моложе этой бабы и на матушку пока походила слабо. Да только и он был не из тех попов, что приживались в самой середке города, поближе к князю, подалее от простых погостов.
Дерзость жены его не разозлила, но давать слабину и позволять ей умолять дальше он не мог. Несмотря на молодость, Левонтий уже хорошо знал хитрое женское племя и не желал, чтобы от «родимого» Алена перешла к такому нежному и стыдному «касатик» или «жизнь моя». Негоже Бажене это слышать.
— Тебе ли не знать, что я не только одним Божьим словом управляюсь? — нарочито грубо спросил он. — Не тебя ли мне пришлось от багника спасать?
Сказал и язык прикусил. Плохая эта была тема, нечестно он поступил. Вот и Алена вся с лица спала, хорошо хоть кувшин с горячим не уронила.
Против воли Левонтий будто снова оказался там. Два года назад, аккурат в середке лета он поехал в Микулин починок. Такая же баба, как Бажена, позвала его. Кто-то изводил скот, да и люди начали пропадать.
Левонтий был еще совсем неопытным, едва после семинарии. Еще верил в силу слова и креста. Он и сейчас в них верил неистово, только не меньше он верил в то, что крепкий ухват да острый топор слову Божьему не помеха, а самая настоящая помощь. И с тем самым топором, каким сильно ранил багника, он больше не расставался.
Тогда он почти опоздал. Пока рыскал по дворам в поиске крестов и иконок — в бедном починке, сейчас самому смешно! Пока расспрашивал нелюдимых жителей… Он опоздал, и Алена осталась сиротой. Но он успел вытащить из болота ее саму, хоть и пришлось залезть в жирную жижу по пояс и на собственных ногах почувствовать скользкие гадкие щупальца болотного царя. Мать утопла в болоте раньше, а обезумевший от горя отец сам бросился в болото на глазах у Алены.
Из Микулина починка Левонтий уезжал с тяжелым сердцем и благодарностями жителей. А еще с Аленой. Онемевшая девушка разговорилась нескоро, и даже спустя время не выходила на улицу в дождь, когда под ногами сочно чавкала грязь. Как-то само собой вышло, что они обвенчались той же осенью, на Покров.
Тем временем Алена пришла в себя. Кровь снова прилила к лицу, и глаза перестали казаться тусклыми и неживыми.
— Хорошо, — пошла она на попятный. — Только обязательно возвращайся.
Она недолго прятала глаза, не в ее это было характере.
— Обязательно, — глухо повторила она, словно заклиная. И положила руку на живот. — Сын у тебя будет. Чую.
Не будь Левонтий священником, выругался бы, как ругался отец на его памяти. Вот дура баба, ну кто о таком так говорит? А сам только кивнул. Накинул дубленую одежу, крепко стянул наручи.
— А как же одеяние твое, батюшка? — не удержалась Бажена.
— В нем неудобно от волков отбиваться да от нежити, — только и бросил Левонтий. — Приходи по весне в город, Бажена. На Пасху я при полном одеянии буду.
Прикусила баба язык и первая ринулась из дома. Поскорее, пока Алена не уговорила до утра погодить, а то и вовсе до весны.
Левонтий запряг лошадь в короткие дровни. Не самые удобные для людей, но легкие и быстрые сани. Усадил в них бабу и сам уселся поближе к лошади. Не оборачиваясь, махнул рукой в сторону дома — попрощался. И стегнул сонную лошадь, направляя прочь от двора, к стенам города, а там в лес. В сторону Выдубичей.
Баба молчала долго. То ли не верила своей удаче, то ли замерзла сильнее, чем хотела показать, и теперь ночной ветер выдувал из нее те крохи тепла, что она смогла заполучить в доме священника.
И только когда они уже ехали по едва заметной среди синих сугробов дороге через лес и где-то вдалеке и в то же время так близко завыли волки, она открыла рот.
— Волки тоже выходят к погосту. — Бажена пугливо оглянулась и заговорила быстрее и чуть громче. Словно свой страх отгоняла. Левонтий молча слушал. Ему это было не впервой.
— Но что волки, разве то беда. Днем они не покидают леса, а как стемнеет, лишь тогда подходят к домам. Так что, едва солнце садится, все закрываются в своих домах и сидят до самого утра, а темнеет нонче рано.
Левонтий против воли посмотрел на небо. Уже серел слабенький рассвет, значит, волков им не стоит опасаться. По крайней мере, в самих Выдубичах.
— В лес за дровами и хворостом выбираются самые отважные. Или голодные дураки, — продолжала Бажена, едва не перекрикивая совсем близкий волчий вой. — Всем известно, что Мороз добр и справедлив — убивает он быстро и безболезненно, и некоторых смельчаков нам удастся отыскать только весной...
Левонтий поежился. Он помнил такую зиму. Сам он был тогда еще мальчишкой. Было голодно, многие закололи своих коров-кормилиц, лишь бы те не достались волкам, хозяйничающим по весям как у себя в лесу, другие же пустили скотину в дом, так и теплее. Тем и жили до весны. В самом Ростове было полегче, но голод не знает разницы между землянкой и избой.
Бажена говорила и говорила, и перед глазами молодого попа вставала жизнь занесенных снегом Выдубичей так четко, словно он видел ее сам.
Серые хищники были не единственными существами, которых лютый холод загнал к людям. На дворах Выдубичей появились снегурки. Заглядывали в окна белолицые грустные девочки, печально скреблись в двери. Да только никто не пустит ледышку в дом, если хозяевам ума не хватит — то тут домовой подсобит. Запутает голову, отведет взгляд. Уж на что не слишком домовой людей любит, а все лучше, чем одному в стылой избе до весны доживать.
— Бывало у нас уже такое, — продолжила Бажена. — Полдюжины зим назад. В одной избе домового не было. Молодая пара, Василь да Марья, дом отстроили незадолго до свадьбы, а домового пригласить позабыли. Ни на веничке, ни на лапте не привезли из родного дома. Вот они и открыли дверь снегурке, пожалели сироту.
Левонтий только покачал головой, не отрывая взгляда от дороги. Смирение и сопереживание ближнему своему, каким учили книги, дорого обходились людям в этих глухих местах.
— Зимой люди видятся редко, по гостям почти не ходят, а от молодой пары такого и вовсе не ждали. — Бажена вздохнула. — Тварь же тянула из них жизнь и память. Месяц спустя они думали, что сами слепили себе дочку, и нарадоваться на нее не могли. А когда потеплело и дети высыпали на улицу, снегурка стала уже зваться их внучкой. И никого это не удивляло.
— Это как? — все-таки не удержался Левонтий. Сам он со снегурками не встречался, да и старый поп говорил о них немного. Сплюнет сквозь зубы: «Снежить» — и перекрестится на угол. — Ты же говоришь, они молодые были?
— Это ты молодой еще, батюшка, — покачала головой Бажена и посильнее запахнула тулуп, словно это могло помочь от страха, как от холода. — Ледяная тварь о них всю зиму грелась, вот в нее годы и уходили. Только все зазря, холод нельзя досыта накормить, он все заберет.
— Неужели никто ничего не заметил? — не поверил Левонтий. — У Василя да Марьи наверняка родственники были, друзья, сваты.
— Были. — Бажена обняла себя за плечи, словно замерзла. — Они потихоньку пытались помочь. Приглашали прошлого попа из Ростова, службу отслужить, водой святой окатить. Да только снегурке это было нипочем, они же не нечистые, совсем другие твари. Такая только зубами скрипит, но терпит.
— А чего ты тогда от меня ждешь? — не удержался Левонтий. Он сам давно так не верил в службу, как хотели его наставники, да и топор с собой носил неспроста. Но Бажена это вряд ли знала.
— Чуда, батюшка, — честно призналась баба. — Да и потом, у нас и раньше слух ходил, что ты из южного болота багника извел…
Она замолчала, но смотрела так, что Левонтий только головой кивнул. Мол, было дело. Извел. Только вот рассказывал.
— Все тогда ждали лета, мороз на все лето в сердце леса таится, к деревням не подходит, думали, что и твари ледяные так же, — уже бодрее продолжила свой рассказ Бажена. Платок со лба на макушку стянула, словно тепло ей от сухого кивка Левонтия стало. — Боялись снегурку ту в деревне, хоть и скрывали. Пальчики у нее тоненькие, вроде переломаешь и не заметишь, но крепкие, как железо, и острые, как ножи. Очень ей нравилось щеки и губы кровью мазать, чтобы румянец как у живых девок был. А где она кровь брала, никто и не спрашивал.
Да только лето пришло, а снегурка все так же со стариками живет, словно ей солнце нипочем. Пара тогда уже совсем постарела, ходили еле-еле, друг друга поддерживали, а все от нее глаз отвести не могли, ровно наваждение какое. Так бы и умерли, только ты прав, батюшка, семьи у них были. И была у Василя сестра младшая, Маруся. В дом к ним давно никто не ходил, боялись тварь ледяную к своему двору привадить, а Маруся девка молодая, не побоялась. Пришла да завлекла снегурку сладкими речами в лес за ягодами. Та и рада пойти. Обратно Маруся вернулась бледная, ни кровиночки в лице не было, а все одно улыбалась. И второй раз позвала по ягоды, снегурка снова пошла. Чего не пойти? А в третий раз позвала она ее с подружками через костер прыгать, аккурат день Ивана Купалы был. Ну и...
Левонтий снова кивнул. Огонь. Он и сам так думал.
— А что с Василем и Марьей? — поинтересовался он только.
Бажена досадливо нахмурилась. Похоже, дальше рассказывать ей совсем не хотелось.
— Померли они еще до зимы, — нехотя призналась она. — Почти всю жизнь из них тварь уже вытянула. Но похоронили их по-человечески, и батюшка отпел как следует. А если бы снегурка их до капли выпила, не было бы им места на кладбище.
— А Маруся? — Левонтий не удивился судьбе Василя и Марьи, сам догадался. А вот смелая баба могла и помочь.
— Маруся живет на самом отшибе, — немного грубовато ответила Бажена. — Ни один парень не хотел связываться с той, что якшалась со снегуркой. Так бобылкой и помрет, если раньше снегурки не одолеют.
— Почему сейчас-то костров не жгете? — Левонтий чуть прищурился и на фоне розовеющего неба разглядел поднимающиеся столбы дыма. Кажется, они были уже совсем рядом с Выдубичами. Да и волчий вой, казалось, стал затихать. То ли волки нашли другую добычу, то ли впереди было что-то, способное сделать своей добычей их самих.
— Умный ты, батюшка, грамотный, — вздохнула Бажена. — А такого простого не знаешь. Разве можно Купалов огонь до Купалова дня жечь? И до Масленицы далеко… а что, если весна тогда и вовсе не придет? И все мы сгинем, вместе с малыми детками.
Она так ухватилась за грудь, что Левонтий понял, как вышло, что трусливая в общем-то баба Бажена не побоялась пешком отправиться в город. Конечно, вышла она наверняка засветло, но не могла не понимать, что день канет быстро. Дети. За них она боялась, что не доглядит, откроют снегуркам.
— Близко уже. Нас ждут. — Бажена тоже заметила дым и заискивающе спросила: — Может, справимся, с божьей-то помощью?
Мелко перекрестилась, непривычно водя горстью над впалой грудью. На это Левонтий уже перестал обращать внимание. Самая горячая вера в крестьянах просыпалась в мороз да в голод. В остальное время они и не помнили пути в церковь. Осуждать Левонтий их не осуждал. Не для того его отец отправлял в семинарию, чтобы он забыл, каковы люди его земли и какие еще твари живут на земле русской. Чай, его однокашники и слышать не слышали о багниках и снегурках. Это ведь с бесами можно словом и крестом, да только бесов Левонтий не видел ни разу. А с этой нежитью хоть Божьим словом, хоть каленым железом — одного мало будет.
Глаза защипало. Словно и не было тех лет, всплыли в памяти отроческие дни.
«...Все мы под богом ходим, да не всех нас бог видит, — приговаривал отец, на прощание насильно скармливая безусому Левонтию горбушку хлеба. — Не смей этого забывать, и землю русскую до смерти чтобы помнил. Будешь помнить?»
Глотая слезы вперемешку с хлебом, Левонтий тряс головой, то ли обещая помнить, то ли пытаясь избавиться от неприятного вкуса. Теплая, еще дышащая печным жаром горбушка вместо соли была щедро посыпана землей. Чтобы не забывал. Век помнил.
На отцовское прощание Левонтий обижался недолго. Только зажевал неприятный вкус едкой травинкой да за городские ворота выехал — вот и не вспоминал больше. Он ведь не дурак какой, знал, отчего отец так поступает. Не со зла и не из зависти, что у чернявого и кудрявого сына вся жизнь впереди, а его поседевшие кудри уже все свое отвидали.
Просто многих молодых парней из города отправляли учиться. Земля их была не бедная, люди заботливые. Да только половина в родные земли не возвращалась, оседая там, где получше и потеплее, а те, что показывались на глаза своим семьям, сами до них взглядов не опускали. Уж больно важные были эти вернувшиеся на родину купцы да попы, вчерашние семинаристы. Только и знали, что читать по писаному, позабыли на чужой стороне совсем, что не все то ложь, о чем книги не пишут.
Вот и отец Левонтия боялся, что сын вернется таким же гордецом. А последний славный поп в городе Ростове сам был седой как лунь и не за каждой кикиморой мог угнаться.
Левонтий вздохнул и потряс лохматой головой, избавляясь от воспоминаний. Как ему тут, в семинарии, не хватало домашнего хлеба. Пусть и с землицей, все лучше того, что пекли на их семинарской кухне!
Впрочем, дело было не только в хлебе. Левонтий и тут был чужим. Крепкий деревенский парень, чернявый — в отца, обрусевшего грека, он выделялся среди русоголовых тощих семинаристов, как волкодав среди волчат. И учились они по-разному. Семинаристы бестолково сновали между учебными классами, то и дело удирая на волю, глотнуть такой желанной свободы. А Левонтий учился жадно, впитывая каждое слово.
Он и поумнел и поглупел разом. Сколько прочитано было им книг и свитков — не сосчитать. Сколько молитв и псалмов он выучил наизусть. Одно он забыл — что не хватит лишь слова да святой земли на его родной земле. Ладно еще вспомнил быстро, сгинуть не успел.
Так, вскоре после возвращения в Ростов, обзавелся Левонтий топором и кистенем. А махать ими ловко его еще отец учил. Отцовская наука не забывается.
Впереди показались темные домишки, наполовину занесенные снегом. Если бы не дым, столбом вставший над ними — к еще более лютой стуже, и вовсе можно было бы решить, что вымерла деревня. Уши лошади тревожно прядали, она словно начала путаться в своих ногах. Такое Левонтий видел однажды, когда лошадь — не эта, другая — попала в окружение волков. Но волки остались позади…
Левонтий только-только разглядел едва заметные полупрозрачные фигурки, облепившие двери и окна домишек, как в то же мгновение за его толстый рукав ухватились чьи-то цепкие пальцы. Ойкнула Бажена и словно потеряла голос, ухватилась за горло и беспомощно открывала и закрывала рот.
Левонтий и рад бы осенить себя крестом, да только за правую руку уцепилась нежданная гостья, и пальцы ее, казалось, проникали через толстую овчину. Левонтий повернулся и лицом к лицу столкнулся с Аленой. Те же брови и нос, так же кривит губы. Разве что глаза темные, как январская прорубь. У Алены глаза пестрые, точно у кошки. Веселые глаза.
— Пойдем домой, родимый. Я тебе дочку рожу. Точь-в-точь как я будет, — пропела Алена и приблизилась еще.
Лошадь заржала, а дровни словно просели с его стороны. Будто тяжесть на них навалилась неподъемная. И понимание, что все это время Алена вровень со всполошенной лошадью бежала и не запыхалась даже, отрезвило Левонтия.
Зашарил он левой рукой позади себя, поводья выпустил, рукавицу потерял. Ладно хоть Бажена, дура баба, а не растерялась — ухватилась за поводья, не дала лошади волю почувствовать.
Близко они с Аленой сидели, точно сразу после свадьбы. Да только тогда жарко было, а сейчас холод пронизывал до костей, пробирался сквозь тулуп и рубаху, тек прямо к сердцу.
Пальцы обожгло огнем, когда Левонтий нащупал топорище. Боевой топор тяжел, целиком выкован из каленого железа. Да только куда с деревянным топорищем за лешими да кикиморами гоняться. Теперь Левонтий за это поплатился.
Перехватить топор поудобнее — пусть кожа слезает, окропить своей кровью, отрезвить себя болью — что может быть лучше против наваждения? — и с размаху по держащим его рукав пальцам.
— Врешь, девка, сын у меня родится!
И отпустило тотчас. Взвыла ледяная тварь, показала настоящее лицо. Плоское, словно нарисованное. Полупрозрачное, как лед на реке. Глаза глубокие и пустые, а широкий безгубый рот полон острых, как иголки, зубов.
Этими зубами ухватилась тварь за плечо Левонтия, к шее подбираясь, но тот был готов.
— Abo in pace![1] — взревел он.
Выкрикивать латынь по любому случаю научил их вечно пьяный учитель словесности.
«Хорошо тем, кто останется при городе, — говаривал он, откладывая подальше свиток, который они должны были разбирать и заучивать наизусть. — Хорошо при царе али князе. Но многим придется идти к людям диким, от веры далеким. Пока мнят вас выше себя, авось и останетесь в живых».
«Да при чем тут латынь, — возмутился Поликарп. Был он из Торопца, что в семинарии делало его наиближайшим земляком Левонтия. Из Суздаля и Мурома все равно никого не было. — С вашей латынью нас за колдунов скорее примут, чем за священников!»
«И хорошо, — не стал спорить учитель. — Значит, дольше проживете».
За прошедшие годы совсем сгладилось в памяти лицо учителя, сгоревшего в горячке тем же летом, плохо помнил Левонтий и перевод заученных фраз. Но не забывал раз за разом выкрикивать их, встречаясь с нежитью. Может, оно и не помогало, но и не вредило тоже.
Изловчившись, Левонтий ударил топором раз, другой. Пока не оторвалась снегурка и не спрыгнула с дровней. Почти что целая и невредимая. Только пальцы ее белесыми жирными гусеницами продолжали шевелиться на тулупе Левонтия, пока тот брезгливо не стряхнул их на снег.
А лошадь остановилась прямо в центре села у самой крепкой избы.
— А если жена девку родит… ты… топором… — шепотом произнесла Бажена, не отпуская поводьев. Словно приморозило ее к ним. Ох, лучше бы язык приморозило вздорной бабе! Так ведь и пойдет слава недобрая.
— Сама подумай, как я еще бы от нее избавился, — ответил он, слезая с неудобных дровней и с удовольствием разминая ноги. Село выглядело безлюдным. Он бы и рад подумать, что это их появление и выступление с топором разогнало снегурок, но нет. Просто поднималось солнце.
— А теперь они где? — спросил он Бажену, чтобы нарушить неловкое молчание. — Попрятались в чаще до темноты?
— Да как же, — хмыкнула та, торопливо сползая с дровней вслед за ним. — Вон, на опушке у деревьев. Так и будут там торчать до вечера. В лес толком не сходить.
Левонтий посмотрел в сторону леса и впрямь увидел стайку девиц. Издалека они выглядели как обычные девушки и хихикали точно так же.
Бажена стукнулась дробно в ближайшую избу и нырнула в образовавшийся проем. Левонтий остался стоять рядом с лошадью, зорко следя за стройными фигурками.
— Обычно они в лесу опасны только детям. — Вернувшаяся Бажена сияла довольством, не иначе как дома было все хорошо. — Никто не знает, куда они их уводят, только косточек мы и летом не находим. А вот на остальных чтобы нападать вместо того, чтобы в дом проситься, — такое я впервые вижу.
И она с подозрением посмотрела на священника.
— Хороший знак, — не растерялся тот. — Нежить завсегда знает, от кого погибель придет.
Поверила Бажена или нет, Левонтий не знал. Он и не соврал в общем, да только уверенности у него не было, что его план сработает.
Как бы то ни было, а поселили его на самом краю села, у леса. У той самой бобылки Маруси, что за брата вступилась. Ладно лошадь распрягли и в сарай к другой скотине загнали. Левонтий долго грелся пустым травяным отваром и думал.
— Вы на наших не серчайте, они не со зла вас ко мне отправили. Пусть стол у меня и пуст, но про снегурок я побольше прочих знаю, — нарушила тишину Маруся, неправильно поняв молчание молодого священника.
— Рассказывай, коли не шутишь, — вздохнул Левонтий. Тоскливо ему было не от пустого отвара, а оттого, что привык он с налету дело решать. Пару раз только приходилось посидеть, покараулить. В одном починке русалки чудили, а в крупном селе в дне пути от Ростова завелся игоша. Но оба те раза были летом, караулить было тепло и вольготно, да и Алена не оставалась одна.
Маруся рассказывала обстоятельно, но Левонтий узнал от нее не так уж много нового. Большую часть Бажена и без того поведала, да и он видел уже немало.
— А в лесу вы со снегуркой что делали? — прямо спросил он. — Вроде как она на взрослых не нападает вне дома, разве нет?
— Не нападает, — согласилась Маруся и зябко обняла себя руками. На лице этой немолодой женщины застыла тоска. — Веселится, обнимает, целует звонко. Только поцелуи ее плохо заживают, и согреться после ее объятий трудно. Только разве кто подпустит их ближе, чем на длину батога? А силы они вне дома не имеют почти.
Левонтий вспомнил, как долго очищал промерзший рукав от острых льдинок, и покачал головой. Если это силы не имеет, то какая она в доме становится?
— В тот год одна снегурка была, а тут… сами видите. — Маруся подкинула хвороста в небеленую печурку. — Не знаю, чем помочь. Вы бы помолились за нас, батюшка. Вымерзнет же все село.
По двери поскребли, словно ножом. Левонтий крякнул от досады. Забыл он, как темнеет быстро, вот и снова вечер настал.
— Пустите в дом. Погреть косточки, отогреть пальчики, — тоненькими жалостливыми голосами просили из-за двери.
Бобылка постелила Левонтию на печи, себе на лавке и отвернулась к стене, прижав руки к животу.
— Кому сказать, как не тебе, батюшка, — глухо произнесла она наконец, заглушаемая детскими просящими голосами. — Не дал мне Бог деток. За хитрость мою, за поцелуи ледяные и огонь Купалов. А они так под дверями плачут, так просят… Не дотерплю я до весны, батюшка.
И так она это сказала, что Левонтий понял. Не жалоба это и не обычная бабская болтовня. Не дотерпит она, откроет снегуркам.
Спустился с печи, сел за стол.
— Поговори со мной, баба, — сказал просто. — Излей душу.
Так до утра и просидел без сна, слушая сбивчивые слова и сухие рыдания. Да еще детские голоса за крепкими дверями.
За эту ночь — не дай Бог пережить еще одну такую! — Левонтий окончательно понял, что нужно делать. И, едва рассвело, собрал мужиков со всего села.
— Это будет не совсем изба, — пояснял он, сам путаясь в своих объяснениях. — Точнее, совсем не изба. Но надо, чтобы они думали, что это изба. Фухх!
— Ты что ж, батюшка, думаешь, они дуры совсем? — пригладив покрывшуюся тонким налетом изморози бороду, степенно спросил староста, муж Бажены. — Разве не раскумекают такую шутку?
И он посмотрел на опушку леса, откуда за ними с интересом наблюдали снегурки.
— Не раскумекают, — оборвал его Левонтий. — Это не ваше дело как. Ваше дело мне помочь.
Не объяснять же мужикам, что у нежити совсем по-другому в голове все устроено. И понять человека им удается не сразу.
— Ты ученый, батюшка, тебе виднее, — не стал спорить староста и кивнул мужикам. — А если спрашивать будут, говорите, что мне дом ладите! — поспешно добавил он, видя, что мужики начинают расходиться — кто за инструментом, а кто за хворостом.
— Типун тебе на язык, батюшка! — хохотнул какой-то плюгавенький мужичок. — Кто же с нечистью разговаривает?
Левонтий промолчал. Он и впрямь мог поговорить с ледяными кровопийцами, да толку-то? Вот и в лес он не пошел, от искуса подальше.
Несмотря на мороз, работа у мужиков спорилась, и на самом краю села, в десяти саженях от дома бобылки Маруси, вырастал еще один дом. Невысокий и неказистый, но вполне настоящий — с окнами и дверью. А что сделан он из хвороста и сухостоя, так это даже лучше — гореть будет хорошо.
— Чего строишь, родненький? — Крик снегурки застал Левонтия врасплох. И так на Аленкин голос похоже, да еще совсем близко. Даже руки задрожали. И если мужики сделали вид, что все разом оглохли, он устоять не сумел.
— Дом! — откликнулся он. — Жить тут буду.
Хорошо хоть лгать нечисти и нежити грехом было небольшим, а то священникам и вовсе деваться некуда было бы.
Снегурки издевательски расхохотались, словно подслушали его мысли.
— Дом без очага не бывает, какой же это дом! — крикнула одна из них.
— Будет вам очаг, еще какой будет, — пробормотал себе под нос Левонтий, но вслух отвечать не стал. Побоялся, что выдаст свои намерения раньше срока.
Но то ли на его лице все и без того было написано, то ли снегурки его побаивались после выступления с топором, да только он напрасно просидел ночь на вязанке хвороста в насквозь продуваемом домишке. Хорошо еще, что поддерживал небольшой костер, из которого и должен был загореться весь дом.
— Приманить их нужно, иначе никак, — сказала утром Маруся, пока Левонтий отпаивался горячим отваром в ее доме. — И правы ледяные девки, без очага не дом. Уж лучше стен бы не было, чем печи. Этой ночью на мою избу приманим.
— Нельзя на жилой дом, — буркнул Левонтий, с тоской признавая правоту бобылки. Что же теперь, печь складывать? Ох, устанет ждать его Аленка… — Сгорит начисто.
— Да как он сгорит, — вздохнула Маруся. — Это же не пук соломы.
— Есть у меня одно средство, — хмуро ответил священник. Не хотел он лишнего показывать селянам, но сейчас ему было не до секретов. — Греческий огонь. Слыхала про такое?
Он достал из своего мешка плотно завязанный в овчину глиняный сосуд. Зимой он никуда не выходил без него. Лучше сгореть заживо, чем быть сожранным нежитью.
— Я найду, где пожить, — твердо сказала Маруся. — За меня не беспокойся.
Левонтий скрепя сердце кивнул. Он не понимал почему, но перестать беспокоиться не мог. Что-то царапало его во всей этой подготовке. Как Маруся перенесла все пожитки к Бажене, как они проверяли вместе, насколько крепок засов на двери снаружи. Как закрывали наглухо окна.
— Ты снаружи жди, — наказала Маруся. Ей удивительно шло участие в этом заговоре. Словно помощь Левонтию заставила ее помолодеть и снова почувствовать себя живой. — Закроешь засов, как только они внутрь набьются. Тут сноровка нужна. А я уж не подведу.
— А уйдешь ты как? — Левонтию эта идея не нравилась. Греческий огонь — штука опасная для новичка, а в запертом доме...
— В подполе скроюсь, там пережду.
И так уверенно она это сказала, что Левонтию оставалось лишь согласиться.
Спрятавшись за хлипким дровяником, Левонтий видел, как в гостеприимно приоткрытую дверь проникают снегурки. Они бесшумно скользили по снегу так близко от его укрытия, что он мог бы коснуться любой из них пальцами. И он скорее позволил бы отрубить себе руку, чем сделал бы это. Слишком жутко даже повидавшему разных тварей священнику видеть эти внешне человеческие фигуры и лица в сочетании со звериными повадками. Ноздри снегурок жадно раздувались, глаза слабо мерцали в темноте.
Если бы не ожидавшая его помощи Маруся, Левонтий оставил бы деревню. Он вернулся бы позже, с подмогой, он и сам верил в это. Да только он мог оставить деревню, но не мог оставить свою помощницу одну. Лишь бы она успела скрыться в подполе… Левонтий неистово хотел верить в это.
Снегурки стекались к избе со всех сторон. Одна прошла так близко от него, что он разглядел каждую шерстинку на ее шубке и к своему ужасу понял, что это не шубка — это часть снегурки, как кожа, волосы или ногти. Они знали, как выглядеть подобными людям.
Эта снегурка была последней, и Левонтий огромными прыжками рванулся к избе, с силой хлопнул дверью, припер засовом. Теперь он не боялся шума, напротив, хотел подать знак Марусе. Сейчас он искренне надеялся, что их план провалится. Если Маруся в подполе, она не сумеет использовать сосуд с греческим огнем. И пусть, пусть! Он придумает другой план!
Его мысль была грубо прервана глухим ударом и хорошо знакомым треском. А потом потянуло гарью. Огонь вырвался сквозь щели в забитых окнах, потом занялась крыша.
Левонтий принялся молиться. Вслух. Перекрикивая такие человеческие вопли из горящей избы. Он сорвал горло, но ни эти молитвы, ни крепко прижатые к ушам ладони не помогли ему избавиться от разрывающих голову рыданий и криков. Ему казалось, что он слышит мольбы Алены, Бажены, Маруси… Он окончательно охрип, а солнце появилось из-за горизонта, когда изба прогорела дотла. Лишь печная труба, черная от копоти, возвышалась над пепелищем. То ли его молитвы помогли, то ли греческий огонь в сосуде был собран особо ядреный, но не осталось ничего. Лишь жирный едкий запах да эта печь.
Левонтий бродил по черной земле по щиколотку в грязи и пепле и искал крышку в подпол. Он уже понимал, что никакого подпола в избе нет и не было, но поиски отдаляли его от момента, когда это понимание станет уверенностью.
Победа со вкусом пепла першила в горле. Спасенное село стояло безлюдным, словно вымерло. Левонтий сам вывел и запряг лошадь. Кажется, теперь он оказался на месте погибшей Маруси. Он помог людям, но видеть его они больше не желали. Да и он сам себя ненавидел не меньше. Если бы не Алена, ждавшая его дома…
Хорошо, что умница лошадь сама неторопливо бежала в сторону Ростова, и до крепостных стен они добрались еще засветло.
Обжигающий лед вины чуть отпустил Левонтия, когда он увидел впереди свой дом. Клубы дыма, поднимающиеся над ним, лишь на мгновение вернули его на пепелище Марусиного дома, но тотчас все мысли вернулись к Алене.
Левонтий вошел и запер за собой дверь. Он был дома. А его неудача осталась в Выдубичах, и Господь с ними.
«Впусти, родименький», — словно издалека послышалось за дверью. Левонтий вздрогнул, но тут же взял себя руки. Поднял брошенный было в сенях топор, широко распахнул дверь.
Только ветер гонит поземку, шелестит ветвями деревьев, забирается на крышу.
— Что случилось? — сзади подошла Алена. Обняла за пояс. Левонтий вздрогнул было снова, но тут же расслабился — пальцы были теплые. Да и пахло от Алены по-домашнему, родным.
Подбородок жены прошелся по плечу влево-вправо — это она покачала головой вместо ответа. И отпустила.
Левонтий снова запер дверь и вошел в светлицу за Аленой.
— Сына, как родится, Алешей назовем, — хрипло произнес он вместо объяснений. — Защитником будет.
— Конечно, как скажешь, так и будет, — покладисто ответила Алена. Ни про святцы не спросила, ни про поездку его. Умница какая.
Впрочем, покладистости этой скоро объяснение нашлось.
— Сестрицу я нашему Алешеньке нашла. Приютила девочку, пока тебя не было, — повинилась Алена. — И мне будет не так одиноко, и сыночку нашему нянька. А девочка на морозе не замерзнет насмерть.
Наледь, так и не добравшаяся до грудины, неожиданно больно скользнула прямо в сердце.
— Какую сестрицу? — чужим деревянным голосом спросил Левонтий. Рука непроизвольно сжалась, коснулись друг друга пальцы едва зажившими подушечками. Топор остался в сенях, да и толку от него!
— Вот, — из темного угла, где за занавеской стоял сундук с небогатым Алениным приданым, она вывела совсем еще маленькую девчушку. Хрупкую и тоненькую, косички точно крысиные хвостики.
— Как тебя зовут? — помертвевшими губами спросил Левонтий, присаживаясь на корточки перед девочкой.
На него глянули пустые глаза, темные, как январская прорубь.
— Снегурочка, — отозвалась девочка тоненьким голоском.
Губы у нее были яркие, словно кровь.
Источник (DARKER – онлайн журнал ужасов и мистики)
Книги автора на Литрес
КРИПОТА – Первый Страшный канал в Telegram