Набоковские фрагменты "Бесконечного тупика". Примечание 587
Писатель – одновременно и Кречмар и Горн, и палач и жертва.
Горн, конечно, мощен, это почти дьявол. Даже его трусость – предикат дьявола. Кречмар слишком ничтожен, чтобы бороться с ним (гибнет при первой же попытке). Так что в "Камере-обскуре" явной антитезы дьявольскому началу нет. Божественная природа творчества скрыта. А её Набоков чувствовал не менее, чем природу дьявольскую. Уже в первом романе ("Машенька") герой, вспоминающий свое детство, горделиво назван "богом, воссоздающим погибший мир".
Своеобразной альтернативой "Камере" является "Защита Лужина". Здесь, наоборот, дьявольские силы деперсонифицированы и выступают в виде каких-то абстрактных "шахматных богов" (даже не "бога"). Правда, мелькает на периферии повествования горновская фигура шахматного антрепренёра Валентинова. Но это эпизодическая эфемерида. Зло абстрактно. Ему же противостоит фигура незаурядная, даже гениальная.
Но гений Лужина – гений писательский, шахматный. Трагедия его в перенесении законов шахматной игры на реальный мир. Он задумал сыграть партию с миром. То есть с самим Автором. В результате – смерть. Судьба Лужина это гибель русского сознания, потерявшего связь с реальностью, но пытающегося взамен создать реальность искусственную. Но искусственная реальность, поскольку она некоторым образом действительно реальность, вырывается из-под контроля, ставит "под контроль" самого создателя.
Лужин живет в разумном клетчатом мире – безумном, бесполом. Но возникают некоторые нарушения. С одной стороны, прямое перенесение шахматных законов на реальность, так что герою хотелось "липой, стоящей на озарённом скате ходом коня взять вон тот телеграфный столп". А с другой – всё же человеческая природа – любовь к женщине. Мир Лужина сморщивается и он внезапно вспоминает своё прошлое, детство, хотя раньше "единственное, что он знал достоверно, это то, что спокон века играет в шахматы". Возникает категория времени. Но единственная форма времени, доступная Лужину, – время шахматное. Нечто весьма и весьма конечное, линейное и напрямую, как шагреневая кожа, зависящее от поведения игрока. Игроков. После болезни (нервного срыва) Лужин встречает школьного товарища. Со школой же связана психическая травма, так что внезапная встреча ужасает. Более того, ум Лужина понимает, что в мире с включённым временем ничего не происходит случайно, что ведется ПАРТИЯ и ведется она против него. Кем?
"Не сама встреча была страшна, а что-то другое, – тайный смысл этой встречи, который следовало разгадать. Он стал по ночам напряжённо думать, как бывало думал Шерлок над сигарным пеплом, – постепенно ему стало казаться, что комбинация ещё сложнее, чем он думал сперва, что встреча ... только продолжение чего-то и что нужно искать глубже, вернуться назад, переиграть все ходы жизни от болезни..."
Ведётся следствие. Нужно твердое алиби, защита. А для этого – контрмина контрследствия. Но сначала прикинуться, прощупать противника:
"Затишье, но скрытые препарации. Оно желает меня взять врасплох. Концентрироваться и наблюдать".
В шахматы маленького Лужина научила играть тётка, любовница отца. В эмиграции к его жене из России приезжает знакомая и, узнав, что Лужин шахматист, рассказывает о своей подруге, которая научила своего племянника играть, и тот потом стал гроссмейстером. Именно здесь гениальный игрок нащупал убийственную тактику противника:
"И нахлынул на него мутный и тяжкий ужас. Как в живой игре на доске бывает, что неясно повторяется какая-нибудь задачная комбинация, теоретически известная, – так намечалось в его теперешней жизни последовательное повторение известной ему схемы... Лужин содрогнулся. Смутно любуясь и смутно ужасаясь, он прослеживал, как страшно, как изощрённо, как гибко повторялись за это время, ход за ходом, образы его детства (и усадьба, и город, и школа, и петербургская тётя), но ещё не совсем понимал, чем это комбинационное повторение так для его души ужасно. Одно он живо чувствовал: некоторую досаду, что так долго не замечал хитрого сочетания ходов, и теперь, вспоминая какую-нибудь мелочь – а их было так много, и иногда так искусно поданных, что почти скрывалось повторение, – Лужин негодовал на себя, что не спохватился, не взял инициативы, а в доверчивой слепоте позволил комбинации развиваться. Теперь же он решил быть осмотрительнее, следить за дальнейшим развитием ходов, если таковое будет, – и конечно, конечно, держать открытие своё в непроницаемой тайне, быть весёлым, чрезвычайно весёлым. Но с этого дня покоя для него не было – нужно было придумать, пожалуй, защиту против этой коварной комбинации, освободиться от неё, а для этого следовало предугадать её конечную цель, роковое её направление, но это ещё не представлялось возможным. И мысль, что повторение будет, вероятно, продолжаться, была так страшна, что ему хотелось остановить часы жизни, прервать вообще игру, застыть, и при этом он замечал, что продолжает существовать, что-то подготовляется, ползет, развивается, и он не властен прекратить движение".
Нащупав тактику противника, Лужин пытается сопротивляться:
"Ему пришёл в голову любопытный приём, которым, пожалуй, можно было обмануть козни таинственного противника. Приём состоял в том, чтобы по своей воле совершить какое-нибудь нелепое, но неожиданное действие, которое бы выпадало из общей планомерности жизни и таким образом путало бы дальнейшее сочетание ходов, задуманных противником. Защита была пробная, защита, так сказать, наудачу, – но Лужин, шалея от ужаса перед неизбежностью следующего повторения, ничего не мог найти лучшего".
Защита, конечно, была слабой, "на авось", и скорее напоминала агонию. Лужин решил купить восковой бюст в дамской парикмахерской, но с ужасом почувствовал, что кукла "уже была" (оказалась похожа на шахматную тётку). И тут же герой встречается с шахматным антрепренёром Валентиновым, цель которого ясна – снова вовлечь его в турнирную игру, а от этого снова болезнь и смерть.
"Что он мог предпринять теперь? Его защита оказалась ошибочной. Эту ошибку предвидел противник, и неумолимый ход, подготавливаемый давно, был теперь сделан".
Лужин стал творцом своей жизни, взрослым – и гибнет. "Единственный выход, – нужно выпасть из игры". Его еще может спасти жена, но автор нажимает на звонок ("простосердечный звонок аккуратного гостя" – злорадствует Набоков), и Лужин, запершись в своей комнате, выпадает из окна.
Через 35 лет после выхода романа Набоков сказал:
"Сочинять книгу было нелегко, но мне доставляло большое удовольствие пользоваться теми или другими образами и положениями, дабы ввести роковое предначертание в жизнь Лужина и придать очертанию сада, поездки, череды обиходных событий подобие тонко-замысловатой игры, а в конечных главах настоящей шахматной атаки, разрушающей до основания душевное здоровье моего бедного героя".
Но насколько его герой является его героем? Не есть ли всё его поведение – борьба с автором и сюжетом? В сущности, Лужин догадывается о сюжетности и предумышленности своей жизни. Но, конечно, догадка не может быть ничем иным; его хаотическая "борьба" лишь прихотливый изгиб сюжетной линии. Автор могуществен. Но, с другой стороны, автор же и конечен. Он сам Лужин по отношению к некоему подлинному Автору своей жизни. Произведение-то теологическое и философское. Что есть свобода воли и как она сочетается с божественным предопределением. И не умозрительно-терминологически, а реально. Как это выглядит, как это чувствуется (пред-). Как это могло бы быть при реальности существования Высшего Мира. И в какой степени человек может догадываться о возможности такового. Не в той ли, в какой Лужин догадывался о существовании Набокова?