В последний раз
— Спрячь меня там, где они не найдут, сейчас же.
Мозг Дилюка охвачен жаром, сравнимым разве что с лавами дикого Натлана. Под языком горчит зелье, обида и непролитые по собственному горю слёзы, укладываемые в простое: «Как он мог?»
Ему пришлось прорываться сквозь любезности Джинн, выросшие каменными столбами из-под земли, и прохладные ладони Эмбер, удерживающие его за запястье, чтобы увидеть трескучее безразличие там, где всегда было неравнодушие.
— Простите? — смотрит точно в глаза. — Мы знакомы?
Дилюк ожидает, что брови Кэйи съедутся к переносице и в заломах на лбу спрячутся все вопросы, которые они так и не обсудили. Но тот смотрит изучающе-распахнутым взглядом, будто видит интересного знакомца. Кэйа изменился не только в плечах и виднеющихся шрамах, но и во взгляде, замаскированном под дружелюбный капкан.
— А-а-а, — тянет, будто наконец понял, будто теперь есть надежда, что его разум очнётся, — нет, я всё-таки не уверен, что мы знакомы.
Дилюк не знает, что говорить, когда он готов отдать все секреты Снежной, чтобы лицо напротив изменилось, чтобы маска показного радушия раскрошилась. Удивление, неприятие, радость, гнев. Что угодно, что угодно…
Джинн наконец распахивает дверь кабинета, и одна маленькая прямоугольная карточка в её руках меняет весь мир:
«Кэйа Альберих стёр Дилюка Рагнвиндра из своей памяти. Пожалуйста, просим никогда не упоминать в его присутствии об их отношениях. Спасибо. Лавка «Лета».
Дилюк прощается, будто ничего не случилось, но отчаяние нагоняет его, когда он остаётся один, пригвождает к полу, роняет его на колени и выкручивает внутренности до тошнотворных спазмов. В голову так некстати лезут воспоминания о ране, согнувшей его пополам на дне влажного оврага где-то в деревне под Нод-Краем. Он думал, что встретит смерть, глядя в звёздное небо, но встретил её, глядя в родной звёздный глаз.
С ним не поспоришь. Ему не выскажешь. Не выплеснешь. Не объяснишься. Не попросишь прощения. Не поцелуешь.
Утром Дилюк рыскает по собственным карманам, надеясь не найти там карточку, надеясь, что ему это приснилось, надеясь, что он живёт в голове и сердце Кэйи. Но тёплый картон безжалостно калит руку и сообщает, что он навсегда им забыт.
Иногда решения Дилюка оставляют в других пылающие пожары и перебитые кости, а иногда — пылающие мысли и перебитое сердце, ещё реже — оставляют их в нём самом. Такими стали последствия прихода в лавку «Лета» с изначальным желание перебить каждый бутылёк на полке и конечным — забыть Кэйю в ответ.
— Процедура абсолютно безболезненна, — щебечет девушка Триана за стойкой, — мы поместим вас на койку, вы выпьете два зелья, одно, стирающее нужные воспоминания, и зелье глубокого сна, а через магический шар наш главный лекарь и алхимик Мунин проследит за тем, чтобы вам ничего не угрожало.
Слова о безболезненности оказались ложью: и вот, мозг Дилюка охвачен жаром, а под языком горчит. У него забирают каждую частичку Кэйи. У него забирают шёпот над украденной бутылкой вина, вкус первого неуклюжего поцелуя в ночных виноградниках, тепло горячих ладоней поверх свежевыстиранной рубашки. У него забирают дом, любовь, семью.
— Спрячь меня там, где они не найдут, сейчас же, — шепчет Кэйа.
И Дилюк хватает его за руку и бежит, ищет угол в своей голове, где их не достанут, но каждое воспоминание строится карточной башней, чтобы рухнуть одним ярусом за другим.
— Зачем ты выпил это зелье, Кэйа?
— Я первый спросил, — отвечает, по-детски морща нос.
— Это был отчаянный поступок человека, для которого воспоминания ощущались уколом меча, — отвечает быстро и тут же добавляет с улыбкой, — и я бы никогда так не сказал, ты говоришь сам с собою.
— Что бы сказал Кэйа? — спрашивает Дилюк, отворачиваясь и смотря куда-то в пустоту, где только что они с другим Кэйей лежали на кровати, читая вслух книгу.
— Я не знаю, — отвечает со смешком, — я это ты, знал ли ты его на самом деле?
— Он бы сказал, что это слишком драматично.
Смех летит в Дилюка ядовитыми стрелами, и очередной Кэйа тает на его глазах.
— Яркое воспоминание, давай думай, что яркое у тебя было до меня? — выныривает будто из ниоткуда новый Кэйа и крепко сжимает его ладонь.
«Ничего», — вертится на языке. Но Кэйа кивает на Глаз Бога.
Теперь Кэйа бежит впереди, держа его за руку. И Дилюк вспоминает. Сын мельника, которого окружили хиличурлы, такой же мальчишка, как и он сам. Пусть Дилюк и не выпускал меч с пелёнок, но врагов пятеро, он — один. Мальчишка как может отбивается камнями. Бух! Булыжник бьёт прямо по каменной маске, хиличурл сильнее замахивается, но маленький Дилюк всё ещё раздумывает.
— Так и будешь стоять? — кричит Кэйа. — Смотри внимательнее!
В руке снова остаётся лишь пустота, и Дилюк видит синюю макушку, которую плотным кольцом окружают хиличурлы, загоняя в ловушку. Сердце усиливает стук, и маленький Дилюк прыгает в два прыжка, отбивая дубину своим мечом.
— Убирайтесь! — кричит на непонятном, человеческом, но с понятным для любых существ гневом. Удар, второй, защита, толчок, подножка. Враги отступают, и человеческий детёныш уже не представляет для них никакого интереса.
— Убирайтесь… — тихо говорит им вслед маленький Дилюк, тяжело дыша.
Горизонт небосвода с убегающими хиличурлами рушится, падая вниз огромными кусками, пока в траве поблёскивает появившийся Пиро Глаз Бога.
Он оборачивается на такого же маленького Кэйю, падает рядом с ним на колени и обнимает.
— Я сожалею, я сожалею, останься в моей голове, не уходи.
Непролитые слёзы потоком прорываются из мальчишеской груди, и Дилюк просыпается. Его лицо мокрое, напротив — лицо лекаря, полное ужаса, но рядом с ним…
Его брови сведены к переносице, а в заломах на лбу прячутся раздражение и болезненная усталость, но в дрожащих губах есть что-то ещё…
— Дилюк, прости, я сглупил, я…
Он хватает Кэйю в крепкие объятия, и они, оба не удержавшись на ногах, падают на пол. Триана ахает, прикрыв рот рукой.
— Позвольте… — начинает Мунин, — я не знаю, что вы сделали, господин Рагнвиндр, но ваша память прорвалась в ткань реальности, вы изменили своё воспоминание не только для себя, но и для господина Альбериха, и вся его память вернулась, наша работа...
— Я спрятал тебя, — Дилюк не слушает, он целует ладони, которые снова могут забираться, теперь не под рыцарскую форму, но камзол, — прости меня, Кэйа.
Заломы на лбу разглаживаются, и глаз, не скрытый под повязкой, мерцает в свете ламп путеводной звездой.
— У меня раскалывается голова, отведи меня домой… — признаётся Кэйа, — я хочу домой.
Утром Дилюк просыпается, хватая воздух как рыба, выброшенная на берег. Колотящееся сердце утихает, когда рядом находятся пряди синих волос. Ужас отступает, когда рука ложится на шею и мягко гладит кожу. Кошмар перестаёт душить, когда в глазах Дилюк видит больше, чем собственное отражение.
— Чтобы ты сказал на реплику «воспоминания ощущаются уколом меча».