Пристрастие хроноса
— Кэйа, уже утро, — затихает, кладёт руку на щёку по-матерински, прикосновение разливается приятной прохладой, — он уйдёт сегодня.
Его будят голос и ладонь Джинн, не Аделинды, и тревожная мысль следом — вспышка-напоминание: «Дома у тебя больше нет». Временное пристанище дышит уютом и спокойствием, Кэйа завидует живому поместью, пока сам набирается сил, чтобы сделать один глубокий вдох. Каждое движение лёгких отдаёт внутри режущей болью, будто он и дышать-то недостоин.
Дилюк уйдёт сегодня, зачем ему дыхание?
Но Кэйа встаёт, расчерчивает шагами пространства вокруг себя и дышит, дышит, дышит. Что можно сказать на прощание человеку, чья жизнь сгорела несколько ночей назад?
Выживи? Поговори со мной? Береги себя? А как же винокурня?
— Не уходи, — шепчет Кэйа позже, прощаясь на развилке между Вольфендомом и Каменными вратами. И голос предательски дрожит, когда Дилюк кладёт руку ему на щеку, в точности, как Джинн утром, но его прикосновение тёплое и совсем не отеческое. Это жест молчаливого возлюбленного.
Он уходит, и Кэйа уносит своё разбитое мёртвое сердце в дом подруги, чтобы немного исцелиться и услышать с рассветными лучами:
— Кэйа, уже утро, — замолкает, и ладонь снова на щеке дарит прохладу, — он уйдёт сегодня.
— Что? — спрашивает, но списывает это на расстроенный разум и сонливость, — Джинн, я не расслышал…
— Он уйдёт сегодня, Кэйа, вставай.
Ждать ночи невыносимо, ноги сами несут его на винокурню. Не день, а насмешка какая-то. Но глаза соврать не могут: вдалеке мелькают знакомые яркие волосы, собранные в высокий хвост, знакомая мягкость, струящаяся между пальцами, знакомое алое зарево, пахнущее невыветривающимся пепелищем.
— Дилюк, — окликает быстрее, чем успевает подумать, — что ты тут делаешь?
— Что? — отвечает, удивлённый не меньше.
— Разве ты не должен был отправиться вчера?
— Нет, ты что-то перепутал, — говорит так, будто ему слова даются с тем же трудом, с каким Кэйе даётся способность дышать, — тебе лучше уйти сейчас.
Он — заноза в этом раненом, но живом доме. Кэйа пятится, бормоча: «Прости, увидимся ночью». Он — налитый болью ушиб, такой неуместный в этом измученном месте. Когда он снова сможет перешагнуть порог винокурни, принося с собой радость, даже Архонты не знают. Вероятно, когда они оба перестанут быть открытыми кровоточащими ранами, не заливающими комнаты своей скорбью.
Этой ночью Кэйа не приходит второй раз, раздавливая себя бесслёзной бессонницей, чтобы забыться на пару часов поверхностным сном и услышать:
— Кэйа, уже утро, — пауза и холодная рука на щеке, — он уйдёт сегодня.
— Да знаю я, — резкость летит ответом и ломается об излом бровей ничего не понимающей Джинн, — прости, снился дурной сон, прости…
Морщины на её лбу разглаживаются, и она кивает. Прощает быстро. Кэйа думает, что незаслуженно быстро.
Сегодня он решает вообще не видеть его. Оставить в доме Гуннхильдр своё истерзанное нутро, заклеймить это пышущее любовью место своей отравленной кровью, оставить въедаться в шторы, дорогие ковры и атласные покрывала свой запах измученного зверя.
Но утром его пылающую агонию снимает слишком знакомый голос:
— Кэйа, уже утро, — пауза, холод, — он уйдёт сегодня.
— Он уйдёт сегодня, — вторит Кэйа и решительно сбрасывает с себя одеяло.
Что, если рассказать ему всё, как есть? Может, стоит сходить в подземелья рядом, проверить артерии земли, спросить Лизу, в конце концов. У Кэйи есть всё время мира.
— Дилюк, я прожил этот день уже несколько раз, я застрял в какой-то петле и…
Ему отвечают, но ему не верят, тогда Кэйа запоминает каждую реплику и на следующую ночь воспроизводит их одновременно с Дилюком.
— Я всё равно уйду, твои попытки помешать мне…
— Я всё равно уйду, твои попытки помешать мне не закончатся ничем хорошим, видишь? — говорит Кэйа, сложив руки на груди. — Ты мог бы и вчера мне поверить, но заставил пережить эту ночь снова, ну, так что, есть идеи?
— Я могу остаться ещё на один день, но завтра уйду точно.
Всю ночь они разговаривают, но это не срабатывает. Кэйа засыпает под раскидистым дубом в руках Дилюка, чтобы проснуться в поместье Гуннхильдр и снова услышать голос Джинн.
— Может, как в сказках нужно наконец поцеловаться? — Кэйа предлагает очередную идею и смеётся, нервно перебирая шнуровку распахнутой рубашки. — Нет, это глуп…
Дилюк, каждую ночь заново узнающий его, целует, подхватив Кэйю за пояс. Тот двумя руками тянется к его щекам и отвечает, глотая слёзы и невысказанные обиды.
Когда любовь некому отнести, она становится смертоносным горем. И тогда Кэйа обнимает его, держит крепко-крепко, ведь это прощание. Но вместо того, чтобы ослабить хватку, обнажает клинок и пронзает их с Дилюком одновременно. Лезвие чавкает, проходя сквозь мягкую плоть.
Кэйа просыпается. Кошмар смешивается с реальностью. А существует ли она вообще?
Он не мог этого сделать, это лишь сон, он никогда бы…
— Кэйа, уже утро, — Джинн замолкает, Кэйа считает до двух, чувствует холод ладони и своё колотящееся в ужасе сердце, — он уйдёт сегодня.
На двадцатый раз Кэйа думает, что его больше ничего не заденет, он пережил все вариации чувств, поэтому он снова предлагает поцелуй. Едкий, плохой, неуместный.
— Хоть бы поцеловал наконец, сколько можно трусить, — пытается выдавить из себя смешок, — ладно, просто неудачная шут…
Договорить он не успевает, все сожаления о сказанном запечатывает ярость сухих губ Дилюка. Для Кэйи они целуются уже в пятый раз, для Дилюка — в первый. Осознание этого жжёт глаза обидой, Кэйа отпихивает его двумя руками.
— Это неправильно, — хватает ртом воздух, — я хотел не так.
Он хотел в день рождения Дилюка, пробраться на его совершеннолетие и зацеловать его испачканные виноградом губы, собрав с них языком всю сладость ягод и юношеской любви.
Но злость испаряется с рассветом и прикосновением Джинн. Кэйа наконец-то плачет в её руках, сворачивается калачиком на её коленях и просит утешения.
А ночью он подходит, кладёт ладонь Дилюку на лицо и шепчет в губы:
— Я буду ждать тебя, — честность разливается по сердцу, лечит его.
Горячий поцелуй ложится на щеку Дилюка, но он вдруг тянется губами к губам Кэйи.
— Нет-нет, — Кэйа смеётся, уворачиваясь, — наш первый поцелуй будет знаменовать встречу, не разлуку, вернись, Дилюк, вернись ко мне, когда найдёшь ответы.
Они топят друг друга в крепких объятиях, выныривать из которых тяжело, но необходимо.
Кэйа сотрёт из памяти все случившиеся поцелуи, пока он петлял во времени, для Дилюка их не существовало, значит — для него тоже. Он ляжет на кровать в доме Гуннхильдр с сердцем, тяжесть которого не раздута до висящей в небе луны. Он уснёт с любовью, надеждой и обещанием крепкого поцелуя, чтобы утром услышать заботливый голос подруги: