Дети раздора. Часть I.
– Самое трудное – начать. Действительно, с чего все это началось? Может быть, со дня нашего знакомства? Или гораздо раньше?
– “Самое трудное – начать. Действительно, с чего все это началось…”
Пронзая осеннюю ночь, полную музыки и огней, сизые струйки дыма выходили поочередно косыми лентами то из ее широкого напомаженного рта, то из выдающегося носа с горбинкой. Выпуская очередную, Лена вдруг мечтательно закатила глаза и обратилась ко мне:
— Нам бы с тобой переспать еще хоть разок.
Каждое слово она проговаривала с усилием и предвкушением — как ребенок, который упрямо тащит увесистый камень через весь пляж лишь для того, чтобы затем бросить в воду. Она, как этот ребенок на пляже, несколько лет упорно несла за собой эту фразу лишь для того, чтобы бросить ее мне в лицо и затем посмотреть, что же будет? А фраза упала, тяжело ударив по памяти и поднимая наверх ворох ила, воспоминаний и чувств. Перед глазами всплывали фрагменты, а Лена даже не попыталась скрыть наслаждения от внезапной свободы. Мы не виделись семь долгих лет, и тут сходу такое.
Конечно, я не был готов — мне хотелось все свести в шутку, но во рту пересохло, и чем дольше тянулось молчание, тем отчетливее я понимал, что она говорит абсолютно серьезно. Затем я почувствовал, как кто-то внутри свернул себе шею. Ветер швырнул ворох листьев прямо нам под ноги. Возле рюмочной мельтешили люди, порой на них даже были знакомые лица.
— Зачем тебе это? — еле слышно выдавил я из себя.
— Мне интересно, как ты изменился с годами. Для этого недостаточно обычного разговора, я хочу познать тебя целиком, снова стать одним целым.
Ни одна мышца не шевелилась на ее красивом круглом лице, и как бы я ни пытался убедиться в обратном, она не шутила. С каждой минутой я все меньшее понимал, как вести себя дальше. Разговор становился похожим на абстрактные шахматы.
— Только не здесь, — отвернулась она, пачкая пеплом полы плаща и пытаясь пускать кольца в воздух, — Ты вообще видел эти туалеты? Сущий кошмар!
Губы расплылись в улыбке, обнажая ровные белые зубы, лишенные брекетов. Помню, когда мы впервые заговорили, их еще и в помине не было, а все внимание мое приковали два желтых пятна на верхних резцах. Много позже она объясняла, что это пигмент, что его можно и нужно свести, и она займется этим при первой возможности, но поначалу я не мог смотреть ей даже в глаза. Пятна на верхних резцах гипнотизировали меня, занимали все мои мысли, будто загадка древнего зубоврачебного сфинкса.
Воспоминания вальсом кружили меня, открывая все новые двери в памяти. Они уносили меня все дальше в прошлое, прямо к ее пушку над губой, неровному прикусу и царапающимся железякам во рту. Периодически возвращаясь в настоящее, я замечал, как красная помада размазалась в уголках ее широкого рта, оставаясь при этом везде: на руках, на зубах, на бокалах. Она раздражала меня своим цветом, который хотелось скорее слизнуть. Сам не заметил, как по привычке принял из ее рук сигарету. Вкус ее губ отпечатком былого ожил на моих.
— Ты же бросил курить, — засмеялась она.
Она рассмеялась сильнее, а я измарал пеплом галстук.
— Тебе очень идут рубашки, — сказала она, оперевшись головой на кулак. На тонкие ногти налип маникюр. Самопальный конечно, прям как тогда.
— Кстати, я прочитала твои рассказы. Все до единого.
Вопрос вылетел сам по себе, я даже не успел осмыслить его. Она точно знала, что говорить.
— Стилистически хорошо. Касательно содержания… Из-за него я и приехала.
— То есть не просто решила поздравить меня с днем рождения?
— Нет конечно, просто хотелось появиться эффектно.
— Так вот, про содержание. На первый взгляд ты все тот же невероятно трагичный персонаж, я бы даже сказала, вселенский страдалец…
— Постой, дай закончить. Надрыва в тебе стало больше. Не знаю даже, как объяснить. Что-то двинулось у тебя в глубине, и мне интересно, что именно. Хочу знать первопричину и следствие.
— Людям свойственно меняться в процессе жизни.
— Нет же, здесь что-то другое. Нечто мистическое, на мой взгляд.
Я уже не слушал ее. Воображение рисовало знакомые образы, дополняя несуществующими деталями, создавая помесь кошмара с мечтой. Мне вспоминались Нева и дешевый сидр, мокрые лестницы центра Москвы, паршивое вино в городке у аэропорта, короткие и длинные юбки, розовый термос, заполненный дрянным кофе, странные квартиры, ее руки на моем горле, крики, слезы, проклятия, все мешалось в едином болоте, из которого не было выхода, все сильнее я в нем увязал. Память потоком обрушилась на меня, накрыла с головой, тасуя смесь из воспоминаний и чувств. И не было сил, и даже желания. Была пустота, а кроме нее ничего.
Все началось неспешно и вполне натурально, как начинается все подлинное и местами даже бессмертное — в маленьком городке под Москвой. Порою мне кажется, что единственное бессмертное в нашем мире — рассыпанные вокруг больших городов городишки поменьше, города-спутники, если угодно, в которых никто толком жить и не хочет, но все же они растут год от года. Пройдут годы, тысячи лет, Москва сотрется в труху, а ее спутники продолжат существовать за счет одной только ненависти к самим себе.
Подходила к концу старшая школа, вместе с ней проходили гормоны и первые неосознанные влечения, которые, как ни старался, так и не смог облечь в форму. Я был глуп, юн, навязчив, в меру грязен, жалок и одинок. И эта одинокая жизнь, без единой близкой души, дала мне повод считать себя особенным. Я невероятно гордился своим одиночеством и считал себя рожденным под особой, печальной звездой, чувствуя внутри свою принадлежность к особой когорте людей непригодных для счастья. Я смотрел на остальных учеников свысока, потому что они, с их друзьями, интересами и социальными интеракциями, казались ничтожными, ведь им не дано было узнать то, что знал я — невыносимую тяжесть одиночества. Их жизнь казалась мне заранее предрешенной, с карьерой, семьей, образованием и слиянием в единую серую массу. Себе же я виделся божьим мучеником с будущим равнозначно трагичным, величавым и неопределенным. Я чувствовал себя особенным, и если бы кто-нибудь, все равно кто, спросил, почему, я бы вряд ли смог объяснить.
Лена была болезненно худой, неестественно бледной и с примесью ненависти в запуганном взгляде. Одним словом — сука, зато какая! Тонкие ноги в черных колготках со всем изяществом их изгибов сразу же бросились мне под глаза. Я долго не мог отойти от рожденного желанием шока. В день нашей встречи я впервые захотел завладеть человеком, словно предметом. Ее короткая черно-белая юбка надолго засела у меня в голове и позже мелькала во снах. Затем она вновь пронеслась мимо меня, но уже в просторных коричневых брюках и лакированных черных туфлях. Остальную часть Лены я смог разглядеть только с третьего раза.
Голубые глаза с зеленым отливом меняли оттенок в зависимости от освещения, а светлые волосы едва касались узких плеч с выступающими на них ключицами. Еще были брови, узкие, темные и волнистые. Ее брови плохо уживались в моей голове с ее волосами, заставляя задаваться вопросом о цвете растительности в других уголках ее тела. Я восхищался ей и боялся ее одновременно. Со временем вожделение перетекло в помешательство, и я стал мысленно додумывать ее образ, представлял, как она ведет себя в разговоре, представлял ее увлечения, ее квартиру и комнату, подруг и парней, одежду и прочую несуразицу, на которую только был способен. Не в силах больше терпеть, я стал искать тех, кто был с ней знаком, но ничего внятного не добился, за исключением имени и того, что ее перевели к нам из отдаленной школы.
Если судьба существует, можно ли ее избежать? И что тогда, если не судьба, толкнуло Лену в мои объятия после того, как ей в лицо запустили половую тряпку прямиком из ведра с грязной водой? Я никогда ни за кого не заступался, но все бывает впервые. Как и глухие удары под ребра. Можно сказать, что наше общение было построено на крови.
— Тебе сильно досталось? — напугано обращатилась она ко мне.
— Не очень, — соврал я. От внезапности первых ударов в ушах почему-то поднялся звон.
— Но получил-то ты из-за меня. Я Лена, кстати.
— Тут все друг друга знают, если общаться хоть с кем-то.
— В том-то и дело, что я тут не с кем не общаюсь, мне это просто неинтересно.
Не уверен, что ей и со мной-то было интересно. Во всяком случае, первое время. Возможно, она чувствовала себя обязанной мне, а может ей просто было скучно, а я мог хотя бы иногда нарушать тишину. Тем не менее, мы стали встречаться каждую перемену и прятаться за густые кусты среди синих холодных стен. Я все больше помалкивал, в основном слушая ее рассуждения об андеграундных исполнителях российской эстрады, о концертах и выставках, и конечно о книгах, прочитанных ей за последнее время. Лена вообще много читала и невероятно гордилась этим. Порой, в разговорах со мной она вспоминала названия книг лишь потому, что была прекрасно уверена, что я их никогда не читал. А книг я в принципе не читал, не из-за убеждений, просто не пробовал никогда. Кто бы тогда мне сказал, что однажды я сам начну их писать…
— Не помню. — соврал, разумеется.
— Меня абсолютно поразили “Белые ночи” Достоевского, — не унималась она, — С главным героем я чувствую странную близость — мне порой кажется, что я такая же до смешного нелепая, несуразная и не к месту. Ну и… — Лена вдруг замолчала.
— И наверное все. Почитай на досуге, я думаю, что тебе понравится.
И я прочитал. Прочитал в тот же день, с головой ныряя в тоску на Неве, в одиночество опустевшего пыльного Питера, проживая каждую ночь этой странной истории, в которой, на первый взгляд, жалко всех персонажей, но вчитавшись вдруг понимаешь, что каждый из них сам создал себе условия, персонально комфортные, но вопиющие со стороны, и некому там сочувствовать, и переживать там некому, потому что каждого все устраивает, и каждый собою доволен. Но тогда я не мог понять этого, и сентиментальный роман Достоевского показался мне до жути печальным. Мы обсуждали его следующим утром.
— Согласись, он безумно трогательный? — с восхищением говорила она, и я, конечно же, согласился.
— Я никогда не видела Питер, — продолжала она, — мне кажется, что это мой город. Очень хотелось бы съездить туда, и желательно самой, без родителей.
— Потерпи немного, и тогда точно сможешь. Как раз будет лето и выпускной.
— Так и хочу! К тому же у меня день рождения в первый день лета, считаю, что лучше времени быть не может.
Бывали моменты, когда Лена вдруг переходила на поучительный тон, будто знала все лучше всех, растягивала жвачкой каждое слово, после чего улыбалась своим широким ртом, закрывала глаза и задирала голову, накренив ее в бок. Так она сделала и тогда.
— А как же экзамены? — спросил я.
— Разберемся. Если что, ты же поедешь со мной?
Привязываясь сильнее, я оказался не в силах ей отказать.
— Класс! А еще я считаю, что нам стоит встретиться хотя бы разок вне школы. Предлагаю съездить в Москву.
— Я подумаю… А еще, мне кажется мы уже настолько близки, чтобы начать общаться не только в жизни. Только давай лучше я тебя найду, а то у меня ник очень сложный.
— Дань, если бы мне платили каждый раз, когда я слышала эту шутку, то давно бы уже ни в чем не нуждалась. Это переводится как “Запах аптек”.
— Красиво. А я просто Даня. Даня Князев.
— У тебя серьезно такая фамилия?
— Не такая звучная, как-нибудь потом расскажу.
Та теплая осень принесла в мою жизнь перемены. Рябина уже совсем покраснела, желтизна ударила деревьям в кроны, а по понедельникам я все чаще встречался со старым знакомым — Эдичкой Ерохиным. Эдичка уже в школе был выдающимся персонажем, и выдавался в частности вверх. Он был очень длинным, с замученным взглядом и с постоянным похмельем. Небольшой ровный нос и большие глаза под зарослями лохматых бровей делали Эдичку похожим на филина, из-за чего иногда казалось, что голова его существует отдельно от тела. Обычно наше общение ограничивалось заготовленными заранее репликами, но случались моменты, когда Эдичка приходил не еще, а уже пьяным, и тогда разговор раскрывался с неожиданной стороны.
— Я вот заметил, Да ня, — он всегда имел манеру делать паузу после первого слога моего имени, — что ты сблизился с одной особой. Я очень рад за тебя, за нее, за вас. Счастья вашему дому. Вы прямо как магнитик и холодильник — не-раз-луч-ны. Вот так прямо, да.
— Я всегда пил, Даня, и всегда буду. Человеку для счастья в крови не хватает порой пары промилле и несколько капель в желудке.
— Скажу, прижигал прыщи спиртом. А вообще знаешь, чего мне порой хочется? Вооружиться одной зубной щеткой и отдраить до блеска Версаль!
Эдичка, несмотря на все свое экстравагантное поведение, местами граничащее с шизой, был самым приятным человеком из всех, которых я знал. Трезвый такой меланхоличный и печальный, но пьяный энергичный и чувственный, с необъяснимой тягой читать стихи там, где это было уместно и нет, он казался мне самым русским человеком во всей стране. Он любил осень, березы, водку “Шуйка” и каждый раз плакал, когда Токатта фуга ре минор доходила в плеере до отметки 2:53. Вопреки своему прекрасному внутреннему миру он умудрился собрать вокруг себя отменных уродов, одним из которых стал я.
— Надо тебе как-нибудь прийти к нам, — повторял он, — у нас весело, тебе должно понравиться.
— Как-нибудь загляну, — отвечал я, но никогда не приходил.
С Леной все шло своим чередом: по утрам я стал встречать ее на остановке перед учебой и провожать после — жила она так далеко, что и метафоры подходящей не подберешь. Мы все так же встречались между уроками, говорили о чем-то, катались в Москву, ходили на выставки. У нее было несколько пленочных фотоаппаратов, на которые она щелкала все вокруг, а я молча наблюдал за тем, как она развлекается. Помимо фотографии у нее было еще одно увлечение — Лена жить не могла без музыки, которую я не понимал. Концерты были неотъемлемой частью ее жизни. Не существовало такой недели, когда бы она не прогуляла школу ради очередного. Все присылала мне фотографии, как улыбается на фоне сцены. В те дни я еще умел радоваться за нее.
— Ну что, куда поедем на выходных? — спросил я у нее как-то раз в ноябре, когда намокшие листья сплошным ковром закрывали асфальт, а голые ветви тянули корявые пальцы к серому небу.
— Ой, я тебе не сказала? Я познакомилась с ребятами на концерте “Макулатуры”, и мы договорились затусить вместе на выходных…
— “Макулатуры”, где Женя Алёхин еще. Надо было тебе сразу сказать, прости, мне теперь стыдно.
— Ничего страшного, я найду, чем заняться.
Чем заняться я так и не нашел. Все выходные я пролежал на полу в пустом доме — мать уехала по работе. Она частенько уезжала на пару дней раз в неделю, но возвращаясь домой не горела желанием со мной контактировать. Все наше общение в целом сводилось к простому “Привет, как дела?”. Зато денег оставляла достаточно. Ей было все равно, на что я их трачу, с кем и где ошиваюсь в свободное время. Я был жив, и нас обоих это устраивало. В какой-то момент я перестал лезть в ее жизнь, а она в мою.
Лежа на полу, под огромной уродливой люстрой, я все думал о том, как там Лена? С кем она? Кто с ней? Весело ли ей без меня и почему? Почему она мне не пишет? Я изводил себя, ковырялся внутри, доставая всю гниль, и наконец пришел к выводу, что не смогу жить без контроля над ней. Я постоянно боялся ее потерять, переживал, что она оставит меня, и я не смогу ее удержать. Я злился на себя за беспомощность, ненавидел себя, а затем начинал ненавидеть ее, но как только она выходила на связь, я тут же все забывал. Забывал, как хотел вырвать всю пленку из ее фотоаппаратов, забывал, как хотел сломить ее волю, как мне было плохо. Уже в понедельник, слушая ее рассказы по дороге от остановки, я чувствовал себя лучше всех.
— С ними так весело! Ты даже представить себе не можешь! Там были ребята, которые учились когда-то в Лондоне, и были на концертах Placebo! Еще там была девочка по имени Маша, которая требует, чтобы все вокруг звали ее Марком, это так забавно. Благодаря ней нам продали пиво без паспорта. Там есть место, которое все называют “Лестницей”. В сущности, это и есть обычная бетонная лестница, где все собираются и затем пьют.
— Очень! Надо будет и тебя свозить туда как-нибудь. А как твои выходные прошли?
— Не помню. Вроде бы ничего не делал…
В школе мы разбрелись каждый к своим кабинетам. По пути я встретил уставшего Эдичку. На этот раз он был трезв.
— Как выходные, Эдя? — бросил я филину, что был у него вместо головы.
— Ты не поверишь. Был я, давеча значит, на даче, и обнаружил пещеры. Представляешь, глубокие такие, заброшенные каменоломни.
— Хотел, только вход был закрыт. Поэтому ограничился распитием пива на берегу. А ты как провел выходные, Да нечка?
— Это ты зря. Надо было со мной ехать, поболтали бы, по реке может сплавились. Отец как раз лодочку прикупил. С мотором.
— Ты приходи к нам, с нами обычно весело.
— Что ж, раз ты так просишь, то когда-нибудь загляну.
Спустя две недели, когда серость и сырость грязной погоды сменилась первым снежным пушком и заморозками, Лена позвала меня на концерт “Ночных грузчиков”.
— Ну, там еще Женя Алёхин из “Макулатуры”. Да и в принципе песни похожи.
— Тебе нужно просто послушать, тогда и поймешь.
И я послушал. Но так ничего и не понял. Два деда гнусавили через динамики что-то про рефлексию и голубые линзы, которые нравятся больше, чем те глаза, что от природы. Лена говорила, что это абстрактный хип-хоп о любви и одиночестве, но для меня это было просто бессвязным набором образов и сплетающихся символов, прочесть которые я оказался не в силах. Несмотря на это, все равно согласился пойти.
— Тебе понравится, — говорила она, — тем более на концерте сможешь в полной мере прочувствовать атмосферу.
Лена не соврала: атмосферу концерта я прочувствовал так, что окончательно отойти смог только через неделю. Все началось еще в очереди, когда мы с ее друзьями, лица которых я не запомнил, стали глушить водку, ожидая, пока нас запустят внутрь. Любовь часто слепа, и прозревает лишь в по-настоящему шокирующие моменты. Например, когда объект обожания глушит “Хортицу” из горла. Жмурится и чуть не блюет, но продолжает прикладываться и жадно впитывать каждую каплю. В те годы мы пили не ради вкуса, а чтоб отключиться скорее. Наверно, в тот день я пил впервые. Грязное небо балдахином виснет над вами, руки краснеют и зябнут сильнее с каждым глотком, а вы упрямо давитесь водкой. Романтика!
Двери открылись, и толпа вяло затекла внутрь. Водка внутрь заходила не лучше, особенно теперь, когда пить приходилось быстрее. Мы успели прикончить бутылку за пару метров до проверки сумок. Двое охранников подозрительно косились на нас.
— Они же удолбаны, — обратился один к другому.
— Эти всегда. Марк с вами? — спросил второй.
Марк, Марк, страшное имя, которое затем воплотится в еще более страшного человека со сложной фамилией.
— Не, у нее с отцом проблемы какие-то, — шатаясь, произнесла Лена. Переход в теплое помещение разморил ее.
Внутри я сразу заметил, что пили мы не одни — если быть точным, то трезвых на этом концерте водилось меньше, чем пьяных. Повсюду в едином порыве экстаза вперемешку с опьянением качались подростки, и даже люди постарше. Среди них было множество девушек с розовыми волосами, и довольно скудное количество парней вообще без волос. Я со своим видом не вписывался ни к тем, ни к другим. Подруги Лены тут же куда-то пропали, и мы остались вдвоем. Хилый свет белых прожекторов и водка склоняли к интиму. В воздухе разливался приятный, несколько сладкий и терпкий запах.
— Чем это пахнет? — спросил я у Лены.
Травой, так травой. Я вдохнул для уверенности и наклонился к Лене, чтобы обнять, но тут же на сцену вышел высокий лысый мужик. Розовые девочки завизжали, бритоголовые парни загудели, а Лена подалась вперед, ускользнув от меня.
— Женя… — ответила она, недовольно вздыхая и закатывая глаза. Последнего я не видел, но отчетливо чувствовал.
Я зачем-то кивнул, хоть Лена на меня уже не смотрела. Весь ее взгляд был прикован к сцене, где в черно-белых оттенках ходил, метроному подобный, Евгений Алёхин и читал про свои неудачи, смакуя каждую по отдельности. Особое внимание и страсть он уделял злоключениям на любовном фронте. “Кому это вообще может быть интересно? Еще и за деньги” — думал я про себя. Перетерпев первые песни, я вышел на улицу, оставляя позади Лену, розовых, бритых, крашенных и натуральных. В глазах защипало, почему-то жутко хотелось плакать.
— Не для тебя музыка, Ленин друг?
Она выделялась передо мной, разрезая своим черным пальто линию серо-белых бордюров на фоне. В круглых очках и со взглядом змеи. Одним словом… А нет, тут все было сложнее — так сразу и не поймешь, что она из себя представляла. Длинные светлые волосы, узкий точеный нос, большие светлые серые глаза. Лицом на миг она показалась мне куда красивее Лены. По-крайней мере точно была изящнее, аристократичнее чтоли. Она пришла с нами, и водку с нами пила, но имени я не запомнил.
— Я Лиза, — улыбнулась она, стряхивая пепел.
— Я помню, — соврал я. Врал я тогда постоянно, просто потому что привык.
— Это вряд-ли. Ты так смотришь на свою Лену, что ничего вокруг не замечаешь.
— Что помрачнел? Хочешь сказать, что я не права?
Лиза-змея душила меня все сильнее с каждой секундой.
— Ладно, забей. Было сразу понятно, что на концерте ты не задержишься — не для тебя эта тема.
— И не для тебя, раз ты здесь ошиваешься?
Мне не терпелось перейти в нападение, но сделал я это максимально беззубо. Перепалки с людьми мне всегда тяжело давались. Лиза вновь в ответ улыбнулась. У нее были ровные зубы, без пятен и прочего. Такие зубы обычно бывают в рекламах стоматологий.
— Щеночек решил огрызнуться? Что ж, зубоскаль сколько влезет, — она прикрыла глаза, наслаждаясь затяжкой, — я вышла оттуда, потому что на весь зал пахло травой. А этот запах больше не для меня.
Мне резко стало интересно, что скрывалось за этим “теперь”. На вид Лиза была неприступной, но это только на вид. Я думал, что понимаю, к чему все эти зацепки в ее словах.
— В таком смысле, — сказала она, выталкивая дым из ноздрей и поворачиваясь ко мне своим красивым лицом, — что я только вернулась из рехаба, и теперь кроме пива и сигарет ничто не должно оказывать влияния на мой разум.
— Рехаб настолько меняет людей?
— Рехаб, злая мать и парень, который бросит меня, если я снова возьмусь за старое.
Несмотря на то, что Лиза сдержала слово, парень все-равно бросил ее. Потому что от нее постоянно пасло сигаретами. А еще потому, что он очень хотел спать с другими. Более того, он спал с другой уже в момент нашего с ней разговора. Где-то на другом конце Москвы, в полупустой квартире и полной уверенности в том, что Лиза сегодня ему не позвонит. Она и сама об этом догадывалась, потому и решила сменить тему.
— Куришь? — заинтересованно спросила она меня.
— Не пробовал никогда. А что у тебя?
И я согласился. Приложился к сигарете два раза, но так и не понял эффекта, пока Лиза не рассмеялась и не сказала, что надо затягиваться. “Вдыхаешь дым и прогоняешь его сквозь легкие. Будто воду пьешь и глотаешь.” — объясняла она. Затянулся, закашлялся, засмеялась сильнее Лиза, затем повторил процедуру. Клубы серой ваты проходили через меня, кружа голову и расслабляя желудок. Лиза не переставала смеяться.
— А ты забавный, — наконец, сказала она, — рада, что именно я научила тебя курить. Кстати, концерт вот-вот кончится.
— Ага. У них не то чтобы много материала.
Лиза оказалась права: мы не успели докурить, как из зала стали выходить люди, кто в слезах, кто в соплях, кто в улыбке. Бритоголовые парни несли на плечах своего отключившегося друга, а девицы в розовых волосах и огромных кожаных берцах испуганно перешептывались между собой. Вслед за ними показалась и Лена. Она прямо светилась от радости.
— Смотрите, — протянула она нам раскрытую книжицу, — Женя мне расписался на сборнике своих рассказов. “Лене от Жуки”.
— Кла-а-асс, — протянула Лиза, — а че за Жука такой?
— Это прозвище главного героя. Ты их не читала? — удивилась Лена.
— Неа, я больше по музыке, не по книгам.
Мне показалось, что сборник рассказов вызывает в Лене больше эмоций, чем я.
— Ладно, раз все закончилось, — начала Лиза, — пойдемте на “Лестницу” к Марку.
— А она будет? — вспыхнувшая надежда придала глазам Лены зеленый отлив.
— Да, написала мне перед тем, как я вышла курить.
— У нее все хорошо? — не успокаивалась никак Лена. Она буквально скакала от одного только упоминания имени подруги.
— Ты же знаешь Марка, у нее никогда не может быть ничего хорошо.
Лена ничего не ответила. И вспомнила про меня.
— Как тебе на концерте, Дань? А то мы разошлись, меня унесло к самой сцене.
— А его там почти не было, — вмешалась вдруг Лиза, — он вышел со мной в самом начале, решил компанию составить.
— Точно, прости… Но ребята, вы многое упустили. Это было что-то невероятное! Кстати, а нам не нужно подождать остальных?
Лена стала заламывать руки. До остальных ей не было дела, она волновалась перед встречей с Марком. Это было слишком заметно.
И мы углубились в петляющие переулки бесконечного китайгородского лабиринта, где в те годы водилась самая злачная публика — художники с желтыми шнурками, длинноволосые парни, спорящие о Лимонове, девочки, кричащие о том, что они в этом мире лишь куски мяса и, конечно же, Марк, заменившая собой минотавра. Всяких, в общем, хватало. Как я выяснил позже, за образец настоящего человека там брали лишь человека с припиздью. Остальные для них были пугающе серыми.
Весь район запорошило рассыпчатым пухом первого снега, будто сама природа хотела убрать оттуда всю грязь. Из труб промеж косых крыш робко шел первый дым. Наши руки и лица уже покраснели от холода, когда сырые узкие улочки вывели нас наконец к “Лестнице”. Лена ни разу не соврала — это была обычная серая бетонная лестница меж двух таких же серых, местами обшарпанных, стен, на которой сидели странного вида люди и обсуждали “Эхо Москвы” с “Новой газетой”.
— Политикой не интересуешься? — наклонилась Лиза ко мне.
— Что, вообще? — ужаснулась Лена.
— Вообще, — ответил я. От этих расспросов мне становилось неловко. Я чувствовал себя дико в этой среде.
— Дань, надо будет тебе ликбез провести, — в привычной для себя поучительной манере промурлыкала Лена и, задрав голову, ушла куда-то вперед в поисках Марка.
— И слава богу, — тихо и медленно произнесла Лиза, — чем глубже во все это лезешь, тем быстрее шизеешь.
— Знаю. Ты здесь впервые, а я с ними не первый год. В это все очень легко провалиться, а выбраться — неа, проще уж с веществами завязать. Политика хуже любого наркотика.
— Надо же, даже здесь у тебя есть опыт.
В ответ она лишь хмыкнула, и, закурив очередную сигарету, уселась на лестнице, жестом приглашая меня к себе. К нам тут же повернулся длинноволосый курносый парень, сидящий поодаль, и предложил пива. Лиза взяла две бутылки, одну сразу же протянула мне. Отказывать ей я не стал.
— На “Лестнице” лучше пить, чем не пить, — резюмировала она, и сделала первый глоток так, будто прошлая реплика была тостом. Я поддержал ее.
— А куда делась Лена? — спросил я.
— Наверняка ищет Марка, скоро вернется.
— А что из себя представляет ваш Марк?
Лиза задумалась. Задумались все, кто был в тот момент на “Лестнице”, и разговоры вокруг замолчали. Все завороженно ждали, что же ответит мне Лиза, ждали, чтобы скорее оспорить и не согласиться. Фигура Марка была здесь сакральна, и для каждого Марк значил что-то свое. По скатам замерших крыш солнце скользнуло куда-то в чужие дворы и погасло.
— Вряд-ли я смогу описать Марка лучше, чем она сама, — Лиза указала подбородком куда-то вперед, под темную арку, из которой выходили двое, выходили и шли неуверенно, периодически оступаясь. Та, что побольше, была в потрепанном полушубке, а та, что поменьше — Лена. Она под руку шла с широкой короткостриженной девушкой с пухлыми губами в черной помаде. Задранный нос и маленькие блестящие глазки делали ее большое лицо похожим на поросячье рыло. Огромная свинья в полушубке вела мою Лену.
— Марк, это Даня, — сказала Лена, подойдя ближе. В ответ свиная башка лишь хмыкнула и достала из глубин полушубка железную кружку, которую тут же протянула мне.
— Марку надо налить, — шепнула из-за плеча Лиза, — такая традиция.
Я лил пиво до тех пор, пока она довольно не проурчала: “Хватит!”, после чего двинулась дальше вверх, забирая с собой Лену и попутно собирая алкогольный налог. Зрелище вопиющие, учитывая что каждой ступенькой градус распиваемого на ней возрастал. На предпоследних в железную кружку лилась уже водка. Марк забралась на самый верх, и, усадив Лену рядом, стала жадно глотать содержимое неопределенного цвета из своего корыта. Мы с Лизой остались сидеть внизу. С приходом Марка лестница вновь оживилась, и длинноволосые парни продолжили свои споры об “Эхе Москвы” и Лимонове.
— Это она? — спросил я у Лизы, окончательно перестав понимать происходящее.
Мы замолчали и выпили. Затем еще помолчали. И снова выпили. Мысленное сравнение с минотавром оказалось правдивым. Честно говоря, от человека, которого так почитали на “Лестнице”, я ожидал большего. Теперь же я ничего не ожидал уже от тех, кто сидел рядом. Но зачем-то все время ждал, когда Марк начнет со мной разговор. Начать должна была именно она, почему, я не знал, но был в этом твердо уверен.
— Будешь? — спросила Лиза, протягивая мне пачку данхилла. Я покорно достал сигарету. Курить мне понравилось, и я не стал отказывать себе в удовольствии.
— И все-таки мне тебя несколько жаль, — закуривая, обратилась ко мне Лиза.
— Ты по уши влюблен в Лену, это слишком заметно. Но шансов у тебя нет. Да ты и вправду щеночек, теперь буду звать тебя “Щен”.
Я ничего не сказал, чтобы не нагрубить. Все же это была подруга Лены.
— Лена слишком зависит от Марка, которой ты не особо понравился, — продолжила Лиза.
— Я давно научилась понимать, кто ей нравится, а кто — нет.
— И тем не менее, — сигарета уже начала давать в голову, — как это связано с Леной и даже со мной?
— Напрямую, — выдохнула она, — Лена стала слишком зависеть от Марка, их отношения даже мне не совсем понятны. Они как-то слишком близки.
Договорить мне не дали — свинья в полушубке, подняв рыло из жестяного корыта, обратилась ко мне. Для ее телосложения у нее был необычайно высокий голос.
— Увези Лену домой, с нее уже хватит.
— Но Марк, — воспротивилась пьяная Лена, — я еще в норме.
— Нет, ты едешь домой, — высоким и властным голосом сказала Марк, переключаясь на Лизу, — Лиз, иди сюда и захвати с собой пива.
— Окей, Марк. Пока, Щен, может быть еще встретимся, — сказала мне Лиза, и, махнув светлыми волосами, упорхнула наверх по ступеням, пряником к Марку и жестяному стакану. Спускавшаяся рядом с ней Лена запуталась в ногах и упала мне в руки. На лестнице поднялся гогот, который не унимался до тех пор, пока мы не скрылись из виду за аркой.
Ветер вечернего ноября пробирал до костей. Пиво и сигареты приятно смазали фонари вдоль дороги. Лена плакала, и от теплых слез ее подымался пар.
— Вот сука! — ругалась она, — я всегда была рядом, всегда ее слушала и помогала, а она решила прогнать меня, как только мне стало плохо. “Все, Леночка, теперь ты не такая удобная, уходи”. Блядь!
Лена плакала все сильне. Я не знал, что между никими произошло, но если честно, плачущая Лена была неудобна и мне — я хотел спокойно доехать домой. Не найдя, что ответить, я начал заваливать ее вопросами:
— С чего ты взяла, что она прогнала тебя? Может, она правда переживала?
— Хуюшки! — кринкнула на всю улицу пьяная Лена, — Марк никогда не за кого не переживает. Она все делает лишь для себя, чтобы ей было хорошо!
— Но сейчас ты и правда пьяна…
— Сейчас во мне говорит здравый смысл! Ты просто не знаешь, какая она… — тут Лена запнулась и разрыдалась еще сильнее.
— А может она права? — Лена вдруг подняла на меня свои зареванные ледяные глаза, — может, я и впрямь отвратительна?
— Ты просто не хочешь меня расстраивать, я знаю. Я твоя единственная подруга, и поэтому ты смотришь на меня сквозь розовые очки.
Лена была недалека от правды. Еще в нашу первую встречу она показалась мне лучшей, просто потому, что других я до нее не встречал. А когда все-таки встретил, то мне уже не было до них никакого дела. Мне было нечего ей сказать, и поэтому мы молча, каждый думая о своем, сели в метро, где проехали в раздражающей тишине сорок минут, в каждую из которых я зачем-то хотел ей признаться в любви. Но побоялся, а потому мы провели еще столько же в тишине, слушая гул автобуса.
— Напиши, как доберешься домой, — сказал я ей, выходя на своей остановке.
— Угу, — буркнула она мне, чуть ли не засыпая.
Ноябрь простился, хлестнув колючим морозом по лицу на прощание. Его место занял декабрь, утопивший в гирляндах все города. Рассыпчатый снег, мандарины и дым столбом. После того концерта с Леной мы не общались. Из-за Лизы я все время думал об их отношениях с Марком. Неужели свинья в полушубке имеет на Лену такое влияние? И если да, то почему ей это удалось, а мне нет? Вопросы слишком быстро плодились в моей голове, не давая покоя.
— Даа, Да нечка, морозец цепкий уже. Я вот все думаю через недельку-полторы елочку повалить, да домой принести, чтобы лесом пахло — мечтательно протянул Эдичка, пока мы с ним курили. Однажды я поймал его за свои домом, пока тот пускал дым и с интересом разглядывал лица прохожих. С тех пор он стал моим поставщиком сигарет, и каждое утро, за исключением выходных, мы с ним встречались под толстым пятнистым деревом ровно в без двадцати восемь, курили и обсуждали насущнее.
— Как там твоя подруга поживает? — спросил Эдичка.
— Не знаю, — буркнул я, — не видел ее с концерта.
— А-а-а, ну дела… Может она заболела тоской, от этого и замолчала? Это нехорошо, ведь молчание наше на душу грех налагает.
Ответить Эдичке я не успел, потому как заметил внезапно возникшую и идущую в нашу сторону Лену.
— Говорите, говорите, всегда говорите, а я не стану мешать, — сказал Эдичка и, затушив сигарету, спешно ретировался, подмигнув на прощание Лене.
— Привет, — сказала Лена, пряча глаза, — почему не писал? Я волновалась.
— Да. Когда я напиваюсь, то веду себя отвратительно, мне все говорят об этом.
— Тогда почему же ты не написал?
И действительно, почему? В любом случае, отвечать на этот вопрос даже себе не хотелось.
— Я все понимаю, Дань, — продолжала она, — если ты больше не хочешь со мной общаться, то…
— Хочу! — перебил ее я, — очень хочу. Я не написал, потому что мне было страшно…
— Да, сам не знаю, почему… Мне показалось, что я не понравился твоим друзьям…
— Дурак! Лиза вот например от тебя в полном восторге.
— Марку мало кто нравится… Она очень своеобразная, к тому же жизнь у нее не сахар. Они с родителями переехали в Москву из Вроцлава, когда ей было всего пять лет.
— Ага. Вообще ее зовут Мария Согологорски, но она предпочитает называть себя Марк, я уже, кажется, говорила об этом… — Лена сделала паузу, — у тебя случаем нет сигарет?
— Есть, но если закурим сейчас, то наверняка опоздаем на учебу.
На учебу в тот день мы не дошли. Вместо этого бродили заснеженными дворами маленького, уснувшего города в надежде оставить следы там, где их до нас не было. Желтые и красные фасады домов потускнели под серым небом, озябли, замерзли и потеряли в цвете. Белый все оттеняет, делает все безжизненным и безликим. Режет глаза, будто кричит о том, что его нужно поскорее испачкать.
По дороге Лена рассказала мне историю Марка, семья которой, в побеге от долгов и зависимостей отца, переместилась в Москву. Мать делала все, чтобы сохранить семью в целости, но разве можно удержать кого-то рядом насильно? Отец, избавленный от зависимостей, нашел себе новую женщину и исчез. Затем объявился лишь для того, чтоб предложить развод, однако мать отказалась. Марк с пятнадцати лет кочует от одного родителя к другому, которые за долгие годы так и не развелись.
— А что у тебя с предками? — спросила Лена, закуривая очередную.
— Вроде как не сошлись характерами. Смутно помню, как они разошлись: обмякший отец трусливо собрал свои вещи и, со словами о том, что приедет ко мне на следующих выходных, захлопнул дверь. Больше я его не видел. Мать стала чаще пропадать на работе, со временем я почти перестал видеть и ее. Был развод, но без дележки имущества. Мать еще спрашивала, с кем я больше хочу остаться.
— Кошмар… Сколько лет тебе было?
— Мой отец тоже в один день просто взял и ушел, когда мне было примерно столько же… — вздохнула Лена, — так и не знаю, из-за чего.
— Я боюсь узнать что-то такое, от чего жить станет грустнее. Тем более у него не самый простой характер: в последний раз, когда я ему звонила, он подумал, что я сейчас буду просить денег и наорал, хотя мне просто было интересно, как у него дела…
Снег валил хлопьями, таял на ее длинных ресницах и растекался по щекам. Мне снова захотелось обнять ее, прижаться всем телом и сказать, как я люблю ее. Но я не смог. Мы молча сидели на старой скамейке среди остывших домов и курили.
— Слушай, — вздрогнула Лена и оживилась, — а где ты будешь встречать Новый год? Он же скоро совсем.
— Скорее всего дома. Скорее всего один.
— Не хочешь приехать ко мне? Мама давно хотела узнать, с кем я общаюсь, а ты самый приличный кандидат.
— Супер! Только там будет Андрей — мой отчим. Пару лет назад он просто приехал, да так и остался. Надеюсь, он тебя не смутит…
— Если меня даже Марк не смутила, думаешь это по силам Андрею?
— Лен, раз уж мы стали настолько близки… — начал я, и заметил, как она напряглась.
— А какая все-таки у тебя фамилия?
— Синякова. Елена Михайловна Синякова.
Эдя курил у меня на кухне, впиваясь ногтями в щетинистый подбородок. Борода у него резаться стала рано, из-за чего кожа, особенно в холодную и сухую погоду, постоянно чесалась и не давала покоя.
— Отращу себе бороду, как в допетровские времена, надену самую объемную шубу и буду чинно бродить по Москве. Кстати ты знал, что это именно при Петре Новый год стали отмечать 31 декабря? — в последнее время Эдя взял моду сыпать на публику случайными фактами. Он часто находил себе увлечение, которым бы мог эпатировать всех вокруг, но стоило эффекту хотя бы немного потерять в новизне, Эдя сразу же придумывал что-то новое, — А вы, значит, Новый год будете вместе встречать. Это хорошо.
— А с кем ты будешь, Эд? — спросил я.
— С семьей, конечно, семейный же праздник. Тоже тепла и уюта хочу. Жену бы еще завел, трех детей и пару собак. А после курантов я под шумок выйду в подъезд, закурю первую в новом году сигарету и жахну водки с соседом, только чтобы никто не заметил.
— Затейливо, прям как ты любишь.
— А то. Мне вот все мать говорит: “Врешь ты мне, Эдичка, врешь, как пить дать”. А я же не вру, я только лукавлю. В этом вся соль.
Когда температура на улице упала настолько, что отбивала желание достать из кармана руку и закурить, мы втроем начали собираться по утрам у меня — я, Лена и Эдичка. Пили кофе, болтали и много курили. В какой-то момент Лена даже завела себе розовый термос, чтобы носить кофе еще и в школу. Было немного не по себе знакомить Лену и Эдичку, но на удивление, они очень быстро поладили — Лена даже придумала звать его Эдом, на манер Лимонова, чему тот был несказанно рад. “Эд такой взбалмошный, с ним так весело” — говорила мне Лена. Видимо, симпатия к нему была вызвана шлейфом, тянущимся от китайгородских знакомств. Эд же про Лену не говорил ничего. Если женщина Эда не интересовала, то он предпочитал о ней просто молчать.
После той истории на “Лестнице” Лена все реже появлялась на Китай-городе, по крайней мере так говорила мне, но в те редкие выходные, которые она проводила без меня, мне постоянно казалось, что она где-то там, с Марком, пьет жуткое пиво в холодных дворах. В такие моменты я лежал на полу, раз за разом глотая знакомые образы и ожидая, когда день наконец-то пройдет.
Елки во всех дворах уже нарядились, и даже снег до сих пор оставался белым. В новогоднюю ночь ждали дождь — типичная история для Москвы. Мы с Леной снова прогуливали учебу, на этот раз у меня. Лежали на ковре напротив друг друга, она — закину ноги на стену, а я — подоткнув руки под голову.
— Надо бы начать планировать Новый год, — сказала Лена, не поворачиваясь ко мне.
— Ну да, надо прикинуть, к скольки тебе приезжать, что везти с собой. К тому же мама немного повернута на культуре — знаешь, все эти французские фильмы, музейные каталоги, холодные враждебные интерьеры — одним словом, хороший вкус. А еще у нас есть собака — большая белая русская борзая.
— Ты никогда раньше не говорила про собаку.
— Шерлок. Имя я выбирала, в честь нового, с Камбербэтчем. Смотрел?
— Дань, скажи честно, с какой планеты ты к нам спустился…
Настенный календарь все сильнее уходил в прошлое, и стал окончательно бесполезен 31 декабря. Морозы ослабили свою хватку, и тротуар поспешил заскользить под ногами. Мы с Эдом курили на сыром балконе, переводя взгляд с серого неба на еще более серые улицы. Снег начинал понемногу темнеть.
— Люблю, знаешь, все-таки Новый год. Все эти салаты с елками и мандарины под шубой — завелся вдруг он. Эд с самого утра был не свой, и я боялся, что вся накопившаяся в нем за год шиза может прорваться сегодня наружу, — Отец с утра уже коньячок хлещет, и в кофе мне подливает, мать подарки пакует, обормотами нас обзывает. Зашла, значит, на кухню, увидела нас и погнала меня в магазин, а я сразу к тебе курить. А теперь признавайся, что Лене дарить будешь?
Я зажал сигарету в зубах и протянул ему коробку с объективом, который купил несколькими днями ранее. Пришлось объездить половину Москвы, чтобы найти нужный. Заезжал и на Китай-город, но никого из знакомых, слава богу, не встретил.
— Увесистая дура, я бы такой орехи колол, — улыбнулся Эдя, — дорогая, небось?
— Пару дней поголодать пришлось.
— Ну, чего не сделаешь, ради любви. Кстати, тебе не пора собираться?
— Еще нет, Лена сказала приезжать к девяти.
На самом деле она сказала начинать ловить транспорт уже в семь. “Я бы советовала тебе выйти на остановку за пару часов и надеяться, что хоть что-то приедет”. Чтобы не заморачиваться, решил вызвать такси. Между рамкой домов за окном пронеслась электричка. Эдя ушел, накинув на плечи серенький пуховик цвета ноябрьских луж. “Вот придет время, и смогу, слившись с местностью, по ночам неожиданно нападать на людей” — мечтательно тянул он.
— Лене привет, — бросил он уже на пороге, — встретимся, друг мой, в новом году, счастливые и хмельные.
Я закрыл дверь за Эдом и принялся тихо ждать. В те годы я еще не умел занять себя сам, и любимым моим занятием оставалось прокручивать в голове самые реалистичные и не очень сценарии возможного будущего. Чаще всего, конечно, проносилось перед глазами желаемое, подменяя собой действительное. Я думал о Лене, думал о себе, о нас вместе и по-отдельности. Но ничего не понимал. Любил ли я ее? Не знаю, наверное нет, скорее был одержим и хотел обладать ею. Но тогда мне казалось иначе, и я всерьез убеждал себя, что люблю ее. Я был готов бросить весь мир к ее ногами со своей головою впридачу. Я любил ее самоотверженно, дикой и первобытной любовью, пугающей своей примитивностью.. И от нее я хотел того же, а это не хорошо, когда в таких вопросах хочешь чего-то взамен.
Почему именно Лена? Не знаю. Наверное потому, что в школе она маячила передо мной каждый день. Как уже говорил, до нее я встречал немного девушек, а те, кого встречал после нее, меня уже мало интересовали. Вероятно, я так сильно зацепился за нее чисто инстинктивно. Есть такие особые люди, люди-проводники, которые встречаются на твоем пути лишь для того, чтобы перевести тебя за руку из одного мира в другой, в моем случае из мира обычной подмосковной шпаны в мир выставок и картин, в мир доморощенной, прости Господи, богемы, распивающей дрянное вино по квартирам и переулкам, заедая его свежей выпечкой под очередной концептуальный фильм. Вероятно, великий инстинкт, который зачастую понимает ситуацию куда лучше человека, и велел мне не отрываться от Лены, по крайней мере какое-то время. Вдобавок целоваться все равно что почесываться — хочется, во что бы то ни стало.
В эти мысли я окунал себя до тех пор, пока время не погнало меня навстречу к новым людям, чужой квартире и старой надежде на лучшее в Новом году. Такси словил раньше, чем ожидал, и приехал к восьми. Лена встретила меня на подходе к дому вместе с собакой. Среди белых трехэтажных домов стояла теплая сырость. На фоне привычных серых панелек они выгодно отличались — по-крайней мере, если ничего другого не видел. Широкие окна, белая штукатурка, стеклянные двери в подъездах. Осколок цивилизации посреди полной глуши.
— Ты рано, — сказала мне Лена, — но все равно салаты уже давно нарезаны, и теперь остается лишь ожидание. Вино привез?
— Конечно, Эд достал лучшее, что мог. И сигареты впридачу.
— Какой, все-таки, замечательный человек, — улыбнулась Лена.
Длинная белая собака презрительно осмотрела меня. Походила она больше на костлявую лошадь, чем на собаку. Эдичка говорил, что борзые напоминают ему советский велосипед “Юность”. Эдичка вообще очень любил необычные сравнения — обычно они помогали ему будоражить публику.
— Это Шерлок. Он любит выпендриваться, но не кусаться.
— Очень приятно. Значит, вот где ты живешь? — спросил я, прикуривая ей.
— Мне тоже нравится, но все-таки далеко. Кстати, мама не знает, что я курю, поэтому надо будет сбить запах перед тем, как идти домой. Тебе тоже.
— Лен, я в свитере и пальто. Они шерстяные, хорошо запах впитывают.
Лена показывала мне окрестности своего дома, с замершим прудом, заснеженным полем и широкой дорогой без фонарей. “Летом, когда все в цвету и закаты рыжие, здесь очень красиво. И осенью тоже, когда все деревья желтеют. А вот зимой бывает тоскливо” — объясняла она. Мы сделали пару кругов и вернулись к подъезду. Уже на ступеньках она вдруг обратилась ко мне:
— А как ты думаешь, почему под Новый год так много самоубийств?
Жила семья Лены на первом этаже в уютной белой квартире с высокими потолками и террасой вместо балкона, выходящей во внутренний двор. Картины на стенах, сухоцветы в высоких вазах и стул из Икеи с желтой обивкой. На полу был ковер в угловатых узорах, а из под потолка свисала аккуратная люстра. Белый стеллаж с кучей книг делил пополам большую комнату. Я видел такое впервые, и поэтому просто разглядывал интерьеры. В это время зевающий Шерлок прошел мимо, задев меня лапой.
— Это ты еще мою комнату не видел, — довольно сказала она, — Но сначала нужно представить тебя родителям.
Родителям меня представили просто — показали, назвали имя, и увели, пока я не успел наговорить глупостей. Мать у Лены оказалась высокой, худой и красивой, с длинными светлыми волосами, и носом несколько непонятной формы. Только вот ощущения она вызывала угловатые и холодные. Андрей же, напротив, оказался округлым, мягким, с небольшим животом, очками и лысиной. Они с интересом осмотрели меня, задали пару вопросов и, обменявшись взглядами, отпустили на волю.
Комната Лены понравилась мне куда меньше: в ней все было скомкано. На огромном черном пианино стояла бутылка с сухими ветками, повсюду были разбросаны книги и пледы, на кровати гнездились подушки. Стены возле нее были увешаны гирляндами и фотографиями, а над изголовьем висел огромный плакат с надписью “Прошлые двадцать лет были только началом”. Комната была хаотичной и пестрой, как лоскутное одеяло. До полуночи оставалась еще пара часов.
— Нужно придумать, чем занять оставшееся время, — сказала она, — давай посмотрим кино.
— Не знаю. Молчание ягнят ты смотрел?
— Дань, ты правда чтоли всю жизнь в бункере прожил?
После фильма, задающего Новогоднее настроение, Лена выгнала меня из комнаты и стала переодеваться — до этого она ходила в пижаме. Ее мать подошла ко мне, когда я одиноко ютился на кухне.
— Я рада, что ты приехал, и что у Лены есть такой друг, как ты. Она не из самых общительных, если честно…
— Она раньше общалась с какими-то девочками из Москвы, постоянно каталась к ним, а возвращалась в слезах и со шлейфом алкоголя и сигарет. Одну из них она даже на Новый год пригласить хотела, но та не смогла.
— Вроде какую-то Машу, не помню.
В момент, когда я ощутил себя запасным вариантом, из комнаты вышла Лена в черном полупрозрачном платье в белый горох. Где-то в квартире заскулил Шерлок. Начали накрывать на стол, мелькали повсюду разные блюда, бокалы, бутылки, салфетки и вилки. Включили гирлянды, телевизор с обращением президента, подожгли бенгальские огни, а затем и бумажки с желаниями, позже брошенные в бокал. Я решил не обсуждать с Леной Марка, решил оставить все это в старом году. Трепетное ожидание курантов заглушало неловкость разговоров за столом. Но вот, отгремели двенадцать ударов, и вся суета рассеялась. Подарили друг другу подарки. Дали Шерлоку пару креветок. Новый год я встретил в семье, пускай и чужой.
— Спасибо за объектив, — сказала мне Лена, когда мы уже сидели в комнате, — правда мне под него понадобится переходник, но их везде продают.
Застолье закончилось около часа назад, и мы были вновь предоставлены сами себе. Утащив в комнату мандарины, шарлотку и мой рюкзак, забитый вином, мы все ждали, когда же лягут родители. Глаза Лены сверкали в оранжевом свете гирлянд, блестели золотом волосы. Сопела возле кровати огромная белая собака.
— Кажется, можно, — прислушиваясь, сказала Лена. Шаги за стеной прекратились давно. Я достал первую бутылку вина, Лена из шкафа достала бокалы.
— Какое вкусное! — сказала она, сделав глоток, — передай Эду спасибо.
— Спасибо тебе, что приехал, — сказала она, — я никому не говорила, но на самом деле я очень люблю Новый год, даже сильнее, чем день рождения. И мне важно, чтобы рядом были люди, которым не все равно на меня.
— Приятно слышать. Спасибо, что позвала.
— Я хотела позвать еще Марка, — продолжала она, — но она не смогла.
— Я знаю, твоя мама уже говорила мне.
— Да? Я надеюсь, ты не подумал, что я позвала тебя лишь потому, что Марк не смогла? — Лена вновь задрала голову и улыбнулась.
— Нет, Дань, я просто хотела видеть тебя, потому что ты мой друг.
Первая бутылка ушла незаметно, добавив блеску глазам и румянца щекам. Незамедлительно принялись за вторую. Лена, несколько запинаясь, спросила:
— Как думаешь, ягнята замолчали?
— К чему ты спросила про самоубийства, тогда, в подъезде?
— А? Да не знаю. Просто мне было грустно, вот и спросила.
— Да, все в порядке, не переживай по этому поводу.
Слова вырвались сами по себе. Подходила к концу вторая бутылка. Лена в ответ натянулась, подобно струне. Под кроватью проснулась собака. Комнату затопило молчание, давящее своей недосказанностью и тишиной. В оранжевом свете гирлянд заблестели слезы.
— Прости, но я не могу, — всхлипывала она. Ты очень хороший, и мне очень дорог, но я не могу. Я уже влюблена в другого, и я не смогу быть с тобой. Мне очень жаль, прости еще раз. Пожалуйста, прости.
На часах было около четырех. В моих карманах еще были деньги, а в рюкзаке третья бутылка вина. Я с выдохом встал, тихо оделся, и оставил рыдавшую Лену одну.