Ленин читает Гегеля
(1) НАКАНУНЕ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ, посреди разрушающегося европейского порядка, вместе с которым рушилось и организованное международное рабочее движение — II Интернационал — русский политик Владимир Ильич Ульянов, известный под псевдонимом Ленин, укрывшись в Швейцарии, отстранился в Бернскую библиотеку, чтобы там проштудировать философскую литературу. С сентября 1914 по май 1915 он читал, между прочим, «Изложение, анализ и критику философии Лейбница» Людвига Фейербаха, «Науку логики» Гегеля (включая «Логику» в «Энциклопедии»), и его «Лекции по истории философии», «Лекции по философии всемирной истории», «Гераклит» Фердинанда Лассаля, а также «Метафизику» Аристотеля, и кучу вторичной литературы. Это обширное и интенсивное чтение отразилось в столь же обширных конспектах и комментирующих замечаниях, которые в печатном виде занимают по крайней мере 300 страниц, включая самобытный очерк под названием «К вопросу о диалектике».[1] Последний был опубликован в 1925 году, остальные тексты — в 1929 и 1930 годах в Ленинских сборниках IX и XII (1-е изд.), куда вошли труды и очерки из его наследия, отредактированные после его смерти.[2]
Программа, которую Ленин завершил за три четверти года, и сегодня бы несомненно была бы достойной почести для любого, кто серьезно прилагает все усилия к гегелевской философии. Но почему 44-летний революционер-политик так упорно взялся за «Науку логики» Гегеля? Очевидно, это не было смиренным затворничеством в тишину библиотеки после того, как революционное международное рабочее движение, которое также было по своей программе международным движением за мир, потонуло в потоках национально-государственного шовинизма. Хотя Ленин и признавался своей любимой Инессе Арманд: «Шляюсь по библиотекам: соскучился по ним»;[3] но одновременно он вновь начал свою обширную публицистическую и организационную деятельность, чтобы на новой основе реорганизовать международное рабочее движение против социал-демократических партий, поддерживающих войну.[4] Время, проведенное Лениным в библиотеке, все больше и больше кралось из его политической деятельности. Так почему же Ленин читает Гегеля именно в этой критической ситуации? Для Ленина, явно, существовала связь между теоретическим вооружением партий II Интернационала и их провалом перед лицом европейской войны. Они изжили основы марксовой теории, с помощью которой пытались определить социальные и политические линии развития и задачи рабочего движения; вернуть эти основы в память и тем самым снова сделать марксову теорию инструментом политико-социального определения позиций и действий было — таков мой тезис — замыслом Ленина, когда он углубился в произведения Гегеля. При этом он мог полностью опираться на самого Маркса, который в послесловии ко второму изданию «Капитала» писал, что диалектика — и тут мнится то, что он называет «зерно» |Kern| гегелевской диалектики — «по самому существу своему критична и революционна».[5]
Ленин это послесловие отлично знал, но до тех пор — следуя мейнстриму понимания Маркса во II Интернационале — читал его совсем иначе. В своем раннем сочинении 1894 года против народников, «Друзья народа», Ленин относительно подробно рассматривал это и другие высказывания Маркса и Энгельса о диалектике, чтобы по итогу заключить в «нелепости» «обвинения марксизма в гегелевской диалектике».[6] При этом диалектика Маркса — вслед за теориями русского марксиста Георгия Плеханова — в значительной мере отождествляется с естественно-исторически ориентированным детерминизмом; диалектический метод состоит следовательно тому в том, что «общество рассматривается как живой, находящийся в постоянном развитии организм».[7] Это не шибко впечатляющее чествование диалектики, однако, исчезает среди многочисленных предостережений, мол, что инструмент диалектики может быть субъективно злоупотреблен, что скорее напоминает Эдуарда Бернштейна, который — и я к этому скоро вернусь — называл диалектику «ловушкой». Таким образом, чтение Гегеля Лениным становится — и это относится также к интеллектуальной биографии самого Ленина — чем-то вроде переоткрытия гегелевского наследия в теории Карла Маркса.
Сначала мне придется сделать небольшое отступление, чтобы прояснить положение дел в дискуссии, к которой отсылался Ленин в своем чтении Гегеля. (2). Следом я хочу показать, как Ленин читал Гегеля (3), чтобы затем рассмотреть, какие выводы сделал Ленин из своего чтения (4). И наконец, я хочу кратко взглянуть на историю рецепции и влияния чтения Гегеля Лениным, которое — таков мой тезис — одновременно отображает часть истории влияния Гегеля в XX веке (5).
(2) Критическое обращение Маркса с Гегелем почти не оставило следов среди теоретиков рабочего движения.[8] В то же время следует принять во внимание, что наиболее важные в соответствии тексты — такие как «К критике гегелевской философии права»,[9] «Экономическо-философские рукописи 1844 года»[10] [также известные как «Парижские рукописи»] и «Экономические рукописи»[11] — были опубликованы только в тридцатых годах прошлого века, кстати, в тесной временной связи с «Философскими тетрадями» Ленина и также с изданиями Йенских очерках Гегеля, в которых тематизация труда и сферы политической экономии выступает более подробно и дифференцированно, чем в более поздних текстах,[12] и которые со своей стороны, дали повод вновь промыслить соотношение Маркса к Гегелю, как это было у Герберта Маркузе и Георга (Дьердь) Лукача.[13] В конце XIX и начале XX века о таких дискуссиях еще не могло быть и речи. Высказывание Маркса в уже упомянутом послесловии ко второму изданию «Капитала», что он в этой книге в главе о теории стоимости |Werttheorie| «тут и там» «кокетничал» свойственной для Гегеля «манерой выражения»,[14] в основном понималось так, будто ссылка на Гегеля для него была всего лишь арабеской. Макс Адлер, ведущая голова австромарксизма, который был «Марксизмом без Гегеля»,[15] точно подметил: «Из элементов мышления, лежащих в основе марксизма, диалектика до сих пор получала наибольшее внимание преимущественно среди его противников. […] Да, почти что кажется, будто и многие сторонники учений Маркса и Энгельса разделяют мнение своих противников, что диалектика в основном является несущественной добавкой к системе марксизма, возникшей лишь из исторической взаимосвязи, которую ее основатели, будучи учениками Гегеля, имели с его философией, так что нападки на диалектику не представляют серьезной угрозы для сохранности этой самой системы».[16] Так Георгий Плеханов — после смерти Энгельса философский авторитет среди марксистов не только в России — особенно ценил континуитет [т.е. непрерывность] материалистической традиции в марксизме и лишь вскользь касался Гегеля; Карл Каутский, международно признанный хранитель Грааля марксовой теории во II Интернационале, признавался: «Я никогда не был силен в философии, и, хотя я и стою на точке зрения диалектического материализма, все-таки я думаю, что экономическая историческая точка зрения Маркса и Энгельса в крайнем случае совместима с неокантианством».[17] Фридрих Энгельс был полностью прав, когда констатировал, что связываться с Гегелем – это, дабы «назвать вещи своими именами, не является делом ‹ни Каутского, ни Бернштейна›».[18]
Сам Бернштейн, между прочим, пошел гораздо дальше безразличия Каутского, возлагая ответственность на гегельянство за все плохое — и это для него значит: за революционную сторону марксовой теории. В своей книге «Условия возможности социализма и задачи социал-демократии», в которой он в 1899 году разработал программу «ревизионизма», Бернштейн предупреждал о «логическ[ом] сальтомортале гегельянства», с которым приводняются в «болото»: «То великое, что Маркс и Энгельс нам дали, они дали не благодаря гегелевской диалектике, а вопреки ей.»[19] Это побудило даже Карла Каутского на защиту гегельянства, ведь, как он спрашивал в своей статье «Бернштейн и диалектика»: «Что остается [...] от марксизма, если отнять у него диалектику»? Диалектика необходима, потому что она одна, позволяет понять развитие, ведь «движущей силой всего развития является […] борьба противоположностей».[20] Однако под этим Каутский понимал, как потом стало ясно из его последующих работ, скорее struggle for life, чем диалектическое противоречие.[21] Бернштейн же настаивал на том, что диалектика это «ловушка», аргументируя в духе неокантианства: все, что лежит по ту сторону (исторически переменной) границы надежного научного познания, мы должны рассматривать как непознаваемую «вещь в себе» |Ding an sich|, благодаря чему мы избавляемся для области по эту сторону от «логического противоречия со всей его двусмысленностью»; но если мы будем отрицать эту границу, «то мы внесем во все наше мировоззрение противоречие и подвергаемся опасности при первой же возможности принести право нашего рассудка в жертву высшему мистическому разуму и противоречивой диалектике», вследствие чего диалектика станет «побуждением [и руководством] произвольных построений».[22] Так было у Маркса в 1848 году и потом, когда он — мнит Бернштейн — хотел проводить политику с «террористическими указаниями» и тем самым поддался «историческому самообольщению», «которое у человека с таким знанием и теоретической проницательностью, как у Маркса, может быть объяснен лишь каким-то рецидивом ложной диалектики».[23] Из этих дебатов Хаим Житловский, оказавший значительное влияние на критику гегельянства Бернштейна,[24] сделал вывод, что гегелевскую диалектику, которая уже «мертва», теперь окончательно следует убить и в образе «марксистско-гегелевской метафизики», чтобы эту пагубную «связь идеалистической цели с материалистическим историческим взглядом» — то есть революционную ориентацию — разорвать.[25]
В целом философские дебаты в рамках II Интернационала были отмечены общими философскими конъюнктурными течениями второй половины XIX века; доминировали как и впрочем, неокантианство, спинозистски окрашенный монизм и сциентистский материализм и позитивизм,[26] разве что в рамках рабочего движения дополнительно рассматривалась совместимость или несовместимость этих позиций с теми социалистическими теориями и программами, которые соответственно считались существенными. Для полноты, на всякий, стоит упомянуть, что в спектре этих позиций среди приверженцев знакомого с Марксом философа-ремесленника Йозефа Дицгена утверждалось и гегельянство, которое трактовало диалектику как теорию примирения противоположностей, стремясь тем самым выстроить ревизионизму теоретическую основу.[27]
Чтение Гегеля Лениным прежде всего следует тут понимать в подоплеке обозначенной ситуации; он выступает как против ревизионистского отвержения диалектики как ловушки, так и против метафизики примирения. Однако это еще не объясняет, почему Ленин вообще обратился к гегелевской диалектике, ведь до этого он скорее занимал позицию, согласно которой марксистская диалектика — которая оставалась у него также неопределенной, как и у Каутского — не имеет ничего общего с Гегелем. На самом деле чтению Гегеля предшествовало чтение Маркса, которое дало Ленину повод к новой оценке. В сентябре 1913 года вышел четырехтомный сборник переписки между Марксом и Энгельсом, за издание которого отвечали Август Бебель и Эдуард Бернштейн.[28] Ленин прошелся по этой переписке за короткое время, составляя объемный конспект с комментирующими замечаниями.[29] Около четверти этих заметок относится к вопросам философии и диалектики, причем в центре внимания оказываются гегелевская «Логика» и разбор Маркса с ней в «Капитале».[30] Ленин, переосмысливая содержание писем вопреки их ревизионистской интерпретации Бернштейна, обнаруживает одновременно в этих же письмах значимость Гегеля для марксистской теории; чтение Маркса Лениным порождает гегеле-марксизм, который Ленин затем предпринимает штудировать в первоисточниках в Берне.
(3) Маркс предоставляет не только мотив, но и инструкцию к чтению Гегеля Лениным. Многозначные марксовы метафоры из послесловия ко второму изданию «Капитала» — «зерно» и «шелуха», «переворачивание» и т.д. — а также слова Энгельса о поставленном на голову материализме Гегеля, инициируют сначала чтение приемом [т.е. способом] Золушки ⟨хорошие — в горшочек, поплоше, те в зобочек⟩: «поплоше» идеалистические отрывки изглаживаются, «хорошие», где, кажись, просвечивается материализм, отмечаются. В ленинских замечаниях звучит это так: «Чушь об абсолюте [...] Я вообще стараюсь читать Гегеля материалистически: Гегель есть поставленный на голову материализм (по Энгельсу) — т. е. я выкидываю большей частью боженьку, абсолют, чистую идею etc.»[31] По этой максиме «логика бытия» была мигом преодолена; зато «логика сущности» с определениями рефлексии держало наготове «зерно»: самодвижение как внутренне необходимое движение: «кто поверит, что это суть «гегелевщины», абстрактной и abstrusen (тяжелой, нелепой?) гегельянщины?? Эту суть надо было открыть, понять, hinüberretten |спасти|, вылущить, очистить, что и сделали Маркс и Энгельс.»[32] Немного позже, все еще в «логике сущности», Ленин осмеливается подвести первый итог подсчета горошин и говорит «9/10 шелуха, сор.»[33] Луи Альтюссер совершенно справедливо комментирует: «Какая потеря!»[34] Однако по его соображению, эта потеря необходима, чтобы спасти у Гегеля то, что вообще остается спасать: мысль нетелеологического, бессубъектного процесса (которую Альтюссер хотел бы заимствовать у Спинозы).[35]
Но на самом деле, именно после этого подведения итогов начинается резкое изменение в ленинском чтении. Метод Золушки сменяется критической реконструкцией и усвоением, которое допускает гегелевскую взаимосвязь и больше ее не фрагментирует. Чем дальше Ленин продвигается в штудирование «субъективной логики», тем более объемнее и интенсивнее становятся его конспект и замечания. Более половины его отметок относятся к «учению о понятии», и из них почти две трети касаются раздела об идее.[36] О шелухе и соре больше не идет и речи; вместо этого в конце чтения говорится: «Замечательно, что вся глава об ‹абсолютной идее› почти ни словечка не говорит о боге [...], и кроме того [...] почти не содержит специфически идеализма, а главным своим предметом имеет диалектический метод. Итог и резюме, последнее слово и суть логики Гегеля есть диалектический метод [...]. И еще одно: в этом самом идеалистическом произведении Гегеля всего меньше идеализма, всего больше материализма. ‹Противоречиво›, но факт!»[37]
Идентифицируя главу об абсолютной идее как подлинное «зерно» «Науки логики», Ленин меняет свой взгляд на это произведение и на гегелевскую философию в целом. Определяет разбор больше не внешнее противопоставление идеализма и материализма, а структура опосредствования «бытия» и «мышления» внутри «Логики», структура, которая пронизывает «Логику» и которая, со своей стороны, в главе методологии, доводится до понятия. Тем самым, Ленин, сам того не осознавая полностью, на самом деле возвращается к марксовской концепции «нового» материализма, который тот видел основанным прямо-таки в философии идентичности [т.е. тождества] Гегеля;[38] Ленин, в любом случае, неоднократно отмечал противопоставление этого «нового» материализма и фейербаховского.
Изменившееся понимание Гегеля в ходе чтения вытекает из генуинной философской красной нити, которую Ленин схватывает в самом начале своего чтения. Не в последнюю очередь из-за распространения неокантианства среди теоретиков II Интернационала, он особенно чувствителен к критике Гегелем Канта. Уже в своем «Материализме и эмпириокритицизме», политико-философском воинствующем сочинении 1909 года,[39] он высказывался по теме Канта, обвинив его в «половинчатости»:[40] когда Кант признает вещи в себе, он материалист; когда он объявляет их непознаваемость, он агностик; когда он принимает априорные формы познания для чувственности и рассудка, он идеалист. Чтобы устранить эти половинчатости, Ленин требовал критики Канта «слева».[41] Это разделение кантовской философии на «хорошие», материалистические, и «поплоше», агностицистские и идеалистические элементы соответствует первоначальному приему чтения Гегеля. Но Гегель поучает Ленина тотчас — уже в предисловии ко второму изданию «Логики бытия» —, что как раз важно не увязываться в разделениях и живо фиксированных противоположностях, когда он критикует Канта за то, что он рассматривает в-себе |Ansich| как потустороннее мысли, «nur ein Gedankending [...] der leeren Abstraktion».[42] То, что Ленин еще в 1909 году мог бы отмести квалификацию как идеалистическую критику Канта «справа», начинает доходить до него уже в 1914 году.[43] Он фиксирует «суть довода» в двух пунктах: «(1) у Канта познание разгораживает [т.е. разделяет] природу и человека; на деле оно соединяет их; (2) у Канта ‹пустая абстракция› вещи в себе на место живого хода, движения знания нашего о вещах все глубже и глубже».[44] Несомненно, Ленин, как и Маркс, продолжает придерживаться того, что вещи не понятийной или мысленной природы; однако он осознает, что различие между мышлением и бытием также должно быть опосредствованно и в этом опосредствование и лежит подлинная проблема. Диалектическое, как Ленин цитирует чуть позже, есть «охватить противоположности в их единстве», что он теперь комментирует так: «Различие субъективного от объективного есть, НО И ОНО ИМЕЕТ СВОИ ГРАНИЦЫ.»[45] На основе этого осознания Ленин может даже утвердить мысль о «превращении идеального в реальное» и отмечает «против вульгарного материализма»: «Различие идеального от материального тоже не безусловно, не überschwinglich.»[46] Размышления Ленина в конечном итоге стеклись в массивную самокритику: «Марксисты критиковали [...] кантианцев и юмистов более по-фейербаховски (и по-бюхнеровски), чем по-гегелевски.»[47]
Ленинская разборка с гегелевской критикой Канта ясно показывает, что первоначальная стратегия чтения, заключающаяся в разделении «шелухи» и «зерна» по критериям «идеалистическое» и «материалистическое», терпит крах, так как само это противопоставление, вместо того чтобы быть непосредственно данным критерием, должно быть опосредствованно. Признавая это, Ленин возвращается за делом к марксовой концепции «нового», восходящего к Гегелю материализма, который ставит в средоточие форму опосредствования, изображающую себя у Маркса как «предметное опосредствование» по модели действительного труда.[48] Ленин полагает здесь понятие «практики», которое он находит у Гегеля прежде всего в рассуждениях о труде и орудие труда в главе о телеологии раздела объективности учения о понятии.[49] Однако Ленин часто использует понятие практики в очень широком, теоретически не специфицированном смысле, как, например, везде, где он отсылает на «миллиардное» повторение понятий и логических фигур как на основу их аксиоматического использования.[50]
Важнее понятия практики, которое многими интерпретаторами выделяется особенно потому, что оно, как кажется, обозначает противопоставление якобы созерцательному материализму в «Материализме и эмпириокритицизме», в записях Ленина является категория тотальности; она обозначает всестороннюю взаимосвязь опосредствования, в которой природа и дух, бытие и мышление, субъективное и объективное также являются лишь моментами. Эта мысль открылась Ленину в связи с гегелевской критикой Канта уже по фигуре перехода в другое [т.е. иное] в гегелевской «Логике бытия». «Всесторонняя, универсальная гибкость понятий, гибкость, доходящая до тождества противоположностей, — вот в чем суть. Эта гибкость, примененная субъективно, = эклектике и софистике. Гибкость, примененная объективно [...], есть диалектика, есть правильное отражение вечного развития мира.»[51] Таким образом, диалектика понимается в самом широком смысле как ухват |Erfassen| и отображение |Darstellung|, как мысленная репродукция процессирующей тотальности.
Эта отсылка к категории тотальности дает Ленину в руки очередную красную нить для самообъяснения |Sich-verständlich-Machen| гегелевской логики, а именно обратная ссылка к «Логике» марксового «Капитала»:[52] так как простая форма стоимости у Маркса уже содержит in nuce все противоречия капитализма, так и у Гегеля «уже самое простое обобщение, первое и простейшее образование понятий» означает начало реконструкции «объективной связи мира, человека».[53] В «Капитале», осознает теперь Ленин, Маркс не только «кокетничает» с манерой выражения Гегеля, но и «применил диалектику Гегеля в ее рациональной форме к политической экономии».[54] Отсюда Ленин делает известное и широко цитируемое заключение: «Нельзя вполне понять ‹Капитала› Маркса и особенно его I главы, не проштудировав и не поняв всей Логики Гегеля. Следовательно, никто из марксистов не понял Маркса 1/2 века спустя!!»[55] Это, разумеется, не означает, что критика политической экономии вообще не может быть понята без штудирования гегелевской логики; но мнится, что полное понимание марксистской теории, включая ее научно-теоретические основания, без Гегеля невозможно. Афоризм Ленина — основополагающий [т.е. учредительный] документ гегельянского марксизма, которой затем прежде всего проявил себя в западном марксизме.
(4) Чтение Гегеля Лениным вытекает на концепцию универсального опосредствования; это уже — совершенно справедливо — поставил Вильгельм Гердт в центр своей интерпретации ленинской концепции диалектики,[56] причем соотношение к Гегелю оставалось неопределенным. Франк-Александр Кох в своей мюнхенской диссертации (1977), вдохновленной Дитером Генрихом, видел отправную точку в том, что Ленин прежде всего восходит к теории рефлексии Гегеля, «снятию всех непосредственностей в рефлексии», преобратив причем диалектику в «автономную компетенцию рефлексии», которой в конце концов не хватает стойкости.[57] В самом деле, чтение Гегеля Лениным не ведет к систематическому обоснованию диалектики с Гегелем и против него; аннотации к «Логике» остаются, как это называется в диссертации Андреаса Арндта, «указатели для систематического отображения».[58] Эти указатели были бы безнадежно перегружены, если из них бы хотелось экстраполировать строго последовательное систематическое обоснование. Таким образом, результатом чтения Гегеля Лениным является не систематический трактат о диалектическом методе (как его часом намеревался написать Маркс), а записью памятных позиций о том, что имеет значение при использовании диалектического метода. Эти памятные позиции находятся в рамках отметок и замечаний к «Науке логики» в 16 «элементах диалектики»,[59] записанных в связи с гегелевским отображением абсолютной идеи как абсолютного метода; они находятся далее во фрагменте «К вопросу о диалектике», в котором Ленин пытался сжать результаты своего чтения. Тип теории, к которому относятся такие памятные позиции, наиболее адекватно можно было бы описать как топику, которая и так уже принадлежит составу диалектического мышления.[60]
На первый взгляд, памятные позиции Ленина не производят впечатления. Но при более внимательном рассмотрении становится понятно, что он — очевидно ориентируясь на марксовый прием в «Капитале» — хочет подойти к воспроизведению тотальности как взаимосвязи опосредствования единичного [т.е. индивидуального], исходя из него и его элементов тотальности. Так «объективность рассмотрения» (1) относится не к всеобщему, а к единичному «вещи», которая далее (2) должна рассматриваться в «совокупности многоразличных отношений» к другим вещам, а также в ее развитии (3). В этой взаимосвязи наглядно выступают (4) ее «внутренне противоречивые тенденции (и стороны)», инда это (5) может быть понято как «сумма и единство противоположностей», развертывание которых нужно прослеживать (6). Здесь — к Гегелю — примыкает аналитико-синтетический прием (7), который Ленин далее дифференцирует в следующих элементах, не приходя таки, — и это следствие его подхода от единичного — к систематически округленной тотальности как самоотношению понятия qua идеи. И в этом Ленин возвращается к марксистской критике Гегеля, как это было сформулировано в «К критике гегелевской философии права» 1843 года, о которой Ленин еще не мог знать.
Во фрагменте «К вопросу о диалектике» далее включается то, что Ленин отметил в продолжении «Элементов»: «Вкратце диалектику можно определить, как учение о единстве противоположностей.»[61] Ленин интерпретирует это теперь как «раздвоение единого», причем «единство» лишь временно, а «борьба» противоположностей абсолютна.[62] Это, между прочим, не инструкция по беспощадной классовой борьбе и партийным чисткам, ведь Ленин изъявляет это в связи с программой, обосновать диалектику «историей науки»[63], для которой — а как же иначе — снова служит «Капитал» как выдающийся пример. Проблема, которую Ленин в систематическом рассмотрении затрагивает, но в рамках своей топики не эксплицирует, да также и не решает, могла бы быть скорее всего описана опираясь на концепцию негативной диалектики Адорно как превалирование неидентичного [т.е. нетождественного] («борьбы» противоположностей) и как критика превалирования всеобщего у Гегеля (исход у единичного и невозможность заключения процесса). Для кого это слишком амбициозно, тому следует ясно представить себе, что топосы вдохновленные Марксом в разборке с Гегелем, не бесконечно переменны.
Потому плодотворность ленинского чтения Гегеля состоит не столько в подходах к систематической выработки тех философских проблематик, которые затрагиваются в отметках, сколько в возврате проблематики, уже заданной соотношением Маркса к Гегелю, но которая в ходе философского развития позднего XIX века, проникающего даже глубоко в рабочее движение, была прямо-таки изжита. То, что это Ленину удается вопреки преобладающего духа того времени, завышает его записи над тривиальностью, которая к таким усилиям освоения обычно прилипает. Тем временем: это [извлечение костяка и именно] возврат |Rückgewinung| проблематики, а не ее решение. Совершенно неуместным было официально принятое до 1989 года в партии бережное соображение, что с Лениным начинается новый этап развития диалектики и, возможно, философии в целом.[64]
Ленин и сам прекрасно осознавал предварительный характер своих результатов и — примыкая к своему фрагменту «К вопросу о диалектике» — позже пытался, в этой связи инициировать программу научно-философских исследований, которую он предложил в 1922 году в статье под названием «О значении воинствующего материализма». С одной стороны, он стремился к просвещению, к передаче элементарных научных знаний (по большой части еще неграмотным) массам, причем критика религии должна была занять центральное место, но и с другой стороны, объединить ученых-эмпириков и философов организовав «систематическое изучение диалектики Гегеля с материалистической точки зрения».[65] В его представлении это могло быть «своего рода ‹обществом материалистических друзей гегелевской диалектики›».[66]
В своих собственных трудах после 1914 года Ленин неоднократно пользовался диалектической топикой, которую он извлек из своего чтения Гегеля. Показательным в этом рассмотрении являются профсоюзные дебаты 1921 года с Троцким и Бухариным, где Ленин почти дословно возвращается к своим «Элементам диалектики», чтобы подчеркнуть «недиалектический» способ аргументации своих оппонентов.[67] И методологический подход ленинской работы об империализме также можно читать на фоне этой топики как попытку выявить ключевые для политической практики «противоречия» настоящей тотальности мирового капитализма.[68]
(5) На проект, разработанный Лениным в статье «О значении воинствующего материализма», опиралась в советской философии 1920-х годов группа вокруг Деборина, когда она критиковала «механицистов» (особенно Бухарина), но также и «гегельянцев» (как Лукача), прежде чем сама попала под прицел Сталина и в конце 1930 года была признана виновной в «формалистическом» «извращении [...] материалистической диалектики»[69] и Деборина нынче стали упрекать в том, что он читал Маркса и Ленина через «призму» Гегеля.[70] Сталин, которого Бухарин называл «Чингисхан с телефоном», с самого начала был недоволен публикацией «Философских тетрадей» Ленина, поскольку они, по его мнению, наводили путаницу в установлении границ между материализмом и идеализмом. По этой причине он до самой смерти противился включению этих текстов в действительное [на то время] каноническое собрание сочинений Ленина (4-е изд.).[71] С текстом (якобы сочиненным Сталиным) «О диалектическом и историческом материализме», появившемся в 1938 году в «Кратком курсе истории ВКП (б)», получившим отмашку постановлением Центрального Комитета, Гегель вновь стал излишним орнаментом марксовой теории. Последовательно, в 1944 году главный идеолог Сталина Жданов сделал легенду о Гегеле как философе прусской реакции опять-таки официальной директивой критики Гегеля.[72] Когда после смерти Сталина, вместо мельницы [т.е. марксистской шляпы], согласно знаменитому изречению Эрнста Блоха, снова должны были играть в шахматы, то есть в диалектику, конструкция ленинизма в философии вновь сместила непредвзятый взгляд на проблематику, которую Ленин только что вернул.
За пределами Советского Союза, особенно в Западной Европе, ленинский проект, однако, пустил материалистическое штудирование гегелевской диалектики. Революционная диалектика стала шифром теоретического самосознания целого поколения интеллектуалов, симпатизировавших русской революции и Ленину. В традиции марксистского мышления это было беспрецедентно, и, таким образом, как это подробно обосновал американский политолог Кевин Андерсон в своей монографии 1995 года «Lenin, Hegel and Western Marxism»,[73] влияние Ленина на западный гегельянский марксизм вряд ли может быть достаточно высоко оценено. Предложение Ленина, реконструировать марксово соображение диалектики из «Логики» «Капитала», было широко принято прежде всего в западноевропейских дискуссиях. Обостря формулируя: западный гегеле-марксизм, который должен был обернуться вопреки, и многократно порешить партийный марксизм Советского Союза и его зоны влияния, имеет свои существенные истоки в возвращении Ленина к Гегелю. То, что это способствовало возрождению интереса к Гегелю в марксистской мысли, безусловно является значительным результатом чтения Гегеля Лениным.
О том, какие потенции нес в себе ленинский проект, можно догадаться из тюремных тетрадей Николая Бухарина, написанных им в камере смертников и переданных Сталину перед казнью: интерпретация, которая вновь обращается к чтению Гегеля через ленинские замечания и на этой основе стремится развить проект материалистической диалектики. Сталин оставил рукопись без внимания; его теоретическое отпевание Бухарина и Ленина появляется немного позже в виде пресловутой статьи «О диалектическом и историческом материализме». Тем самым был расторгнут теоретический альянс марксовой теории с Гегелем, изжитый II Интернационалом, возвращенный Лениным и на одно историческое мгновение преподавая сблизил интеллектуально Россию и Западную Европу.
[1] Срав. В. И. Ленин: Полное собрание сочинений, Том 29, Москва 1969.
[2] Ленинский сборник, Том IX, Ленинград/Москва 1929; Ленинский сборник, Том XII, Ленинград/Москва 1930.
[3] В. И. Ленин: Полное собрание сочинений, Том 49, Москва 1970, Письма август 1914 - октябрь 1917, с. 7.
[4] Срав. Gerda und Hermann Weber: Lenin-Chronik. Daten zu Leben und Werk, München 1974.
[5] К. Маркс и Ф. Энгельс: Сочинения, Том 23, Москва 1960, с. 22.
[6] В. И. Ленин: Полное собрание сочинений, Том 1, Москва 1967, с. 175.
[7] Там же, с. 165.
[8] Для дальнейшего контекста срав. Andreas Arndt: Hegel-Kritik, in: Historisch-kritisches Wörterbuch des Marxismus, hg. von Wolfgang Fritz Haug, Bd. 5, Hamburg 2002, Sp. 1243–1258; Ders.: Lenin – Politik und Philosophie. Zur Entwicklung einer Konzeption materialistischer Dialektik, Bochum 1982, S. 597ff.
[9] К. Маркс и Ф. Энгельс: Сочинения, Том 1, Москва 1955, с. 219.
[10] К. Маркс и Ф. Энгельс: Сочинения, Том 42, Москва 1974, с. 41.
[11] К. Маркс и Ф. Энгельс: Сочинения, Том 46,1, Москва 1968, Том 46,2, Москва 1969. (Grundrisse der Kritik der politischen Ökonomie)
[12] G. W. F. Hegel: Zur Politik und Rechtsphilosophie, hg. von Georg Lasson, Leipzig. 1923; Jenenser Realphilosophie, Bd. 1.2, hg. von Johannes Hoffmeister, Leipzig 1931.; Част. пер. в Г. В. Ф. Гегель: Политические произведения, Москва 1978.
[13] Г. Маркузе: Новые источники к обоснованию исторического материализма (1932), в: Ders.: Ideen zu einer kritischen Theorie der Gesellschaft, Frankfurt a. M. 1969, S. 7-54; Д. Лукач: Молодой Гегель и проблемы капиталистического общества, Москва 1987 (на нем. завершен 1938; впервые издан. 1948).
[14] К. Маркс и Ф. Энгельс: Сочинения, Том 23, Москва 1960, с. 22.; Срав.: MEGA2, Bd.II/10, S. 17.
[15] Срав. Wilhelm Raimund Beyer: Austromarxismus als Marxismus ohne Hegel, в: Ders.: Freibeuter in Hegelschen Gefilden, Frankfurt a. M. 1983, S. 73-86.
[16] Max Adler: Marxistische Probleme, 3. Aufl., Stuttgart 1919, S. 18. – Адлер сам реконструирует гегелевскую диалектику как (к предмету внешний) метод в рамках кантианства; срав. Arndt: Lenin, S. 726f.
[17] Цит. из К. Каутский: Письмо Г. В. Плеханову от 22 мая 1898 г.; Литературное наследие. Г. В. Плеханова, Сб. V., Москва 1938, с. 264.; «Под знаменем Марксизма», № 9-10, Москва 1926, с. 214.
[18] Gespräche mit Marx und Engels, hg. von Hans Magnus Enzensberger, 2 Bde., Frankfurt a. M. 1973, Bd. 2, S. 672.
[19] Э. Бернштейн: Условия возможности социализма и задачи социал-демократии, С.-Петербург 1906, с. 47.
[20] K. Kautsky: Bernstein und die Dialektik, in: «Die Neue Zeit» 17 (1899), S. 39.; Срав. К. Каутский: Москва 2003, с. 72, 58.; Срав. «Вестник коммунистической академии» 31/1/ (1929), с. 155.
[21] Срав. К. Каутский: Размножение и развитие в природе и обществе, Москва 1923.
[22] Э. Бернштейн: Очерки из истории и теории социализма, С.-Петербург 1902, с. 327.
[23] Там же, с. 377.; Срав. Bernstein: Zur Geschichte und Theorie des Socialismus. Gesammelte Abhandlungen, Berlin/Bern 1901, S. 355.
[24] Срав. Chaim Schitlowsky: Beiträge zur Geschichte und Kritik des Marxismus, in: Deutsche Worte 16 (1895), Wien, S. 193-211 u. 337-372.
[25] Chaim Schitlowski: Die sogenannte Krise innerhalb des Marxismus, in: «Sozialistische Monatshefte» 8 (1900), S. 466f. Срав. K. Schweigmann-Greve: Chaim Zhitlowsky (1865-1943) und seine Auseinandersetzung mit dem Marxismus, in: JahrBuch für Forschungen zur Geschichte der Arbeiterbewegung, Jg. 2015, Bd. 1, S. 86-112.
[26] Срав. Materialismus und Spiritualismus. Philosophie und Wissenschaften nach 1848, hg. von Andreas Arndt und Walter Jaeschke, Hamburg 2000.
[27] Срав. A. Arndt: Lenin, S. 608f.
[28] Stuttgart 1913; К. Маркс и Ф. Энгельс: Сочинения, Том 27-30, Москва 1962-1963.
[29] В. И. Ленин: Конспект «Переписки К. Маркса и Ф. Энгельса 1844-1883 г.г.», Москва 1968.
[30] Срав. A. Arndt: Lenin, S. 258ff.
[31] В. И. Ленин: Полное собрание сочинений, Том 29, Москва 1969, с. 93.
[32] Там же, с. 127.
[33] Там же, с. 138.
[34] Л. Альтюссер: Ленин и философия, Москва 2005, с. 138. (перев. В. Сафронова с фр.: «Вот жалость-то!»)
[35] Срав. A. Arndt: Die Stellung der Philosophie Spinozas zur materialistischen Dialektik. Anmerkungen zum Spinozismus in Althussers Marx-Interpretation, in: «Zeitschrift für philosophische Forschung» 35 (1981), S. 90-110.
[36] Срав. A. Arndt: Lenin, S. 684f.
[37] В. И. Ленин: Полное собрание сочинений, Том 29, Москва 1969, с. 215.
[38] Срав. A. Arndt: Der Begriff des Materialismus bei Karl Marx, in: Weltanschauung, Philosophie und Naturwissenschaft im 19. Jahrhundert. Band 1: Der Materialismus-Streit, hg. von Kurt Bayertz, Myriam Gerhard und Walter Jaeschke, Hamburg 2007, S. 260-274.
[39] Срав. к разночтению ленинской Рукописи, которая отличается от обычных чтений Ленина, А. Arndt: Lenin, Kap. 3.
[40] В. И. Ленин: Полное собрание сочинений, Том 18, Москва 1968, с. 206.
[41] Там же, с. 207.
[42] G. W. F. Hegel: Gesammelte Werke, Hamburg 1968ff. (GW), Bd. 21, S. 14, процит. Лениным в: В. И. Ленин: Полное собрание сочинений, Том 29, Москва 1969, с. 83 (пер.: лишь одна мысленная вещь [...] пустая абстракция)
[43] Срав. все там же, с. 159, где Ленин отмечает, что Гегель критиковал колебания Канта между эмпиризмом и идеализмом с позиции более последовательного идеализма. Однако рамки аргументации Ленина изменились, поскольку противопоставление идеализма и материализма относительно утратило для него значение.
[44] Там же, с. 83.
[45] Там же, с. 90.
[46] Там же, с. 104. (пер. экзальтированный, чрезмерный, преувеличенный, безмерный)
[47] Там же, с. 161.
[48] Срав. A. Arndt: Gegenständliche Vermittlung und Arbeit des Begriffs. Marx' Auseinandersetzung mit Hegels Arbeitsbegriff, in: Hegel und das mechanistische Weltbild, hg. von Renate Wahsner. Frankfurt a. M. u.a. 2005 (Hegeliana 19), S. 148-158.
[49] Срав. В. И. Ленин: Полное собрание сочинений, Том 29, Москва 1969, с. 169ид.
[50] Срав. там же, с. 172, с. 198.
[51] Там же, с. 99.
[52] Срав. там же, с. 160-162.
[53] Там же, с. 161ид.
[54] Там же, с. 160.
[55] Там же, с. 162.
[56] W. Goerdt: Die »allseitige universale Wendigkeit« (gibkost') in der Dialektik V.I. Lenins, Wiesbaden 1962; Срав. Вече №16, С-Петербург 2004, с. 256.
[57] Frank-Alexander Koch: Dialektik als Strategie. Studie zur materialistischen Erkenntnis- und Revolutionstheorie - am Beispiel Lenins, München 1977.
[58] Срав. A. Arndt: Lenin, Kap. 6. (»Hinweise für eine systematische Darstellung«)
[59] В. И. Ленин: Полное собрание сочинений, Том 29, Москва 1969, с. 202-203; перечень этих элементов относятся напрямую к цифрам в тексте.
[60] Срав. R. Bubner: Dialektik als Topik, Frankfurt a. M. 1991.
[61] В. И. Ленин: Полное собрание сочинений, Том 29, Москва 1969, с. 203.
[62] Там же, с. 316ид.
[63] Там же, с. 316.
[64] Срав. например, Г. А. Курсанов: История марксистской диалектики. Ленинский этап, Москва 1973.
[65] В. И. Ленин: Полное собрание сочинений, Том 45, Москва 1970, с. 30ид.
[66] Там же, с. 30.
[67] В. И. Ленин: «Еще раз о профсоюзах, о текущем моменте и об ошибках» в: Полное собрание сочинений, Том 42, Москва 1970, особ. с. 278-290.; Срав. A. Arndt: Lenin, S. 580ff.
[68] Срав. A. Arndt: Lenin, Kap. 4.
[69] Срав. «Под знаменем марксизма», № 10–12, Москва 1930, с. 20-21, 22; Запись М. Б. Митина беседы бюро ячейки ИКП, 9 декабря 1930, в журнале: «Посев», 2002, № 4.с. 44-46.
[70] Там же, с 20.
[71] Срав. Узник Лубянки. Тюремные рукописи Николая Бухарина, Москва 2008, с. 702; Срав. D. Uhlig / W. Hedeler: Nachwort, in: Nikolai Bucharin, Philosophische Arabesken, Berlin 2005, S. 425.
[72] Срав. Laszo Sziklai: Lukács und seine Zeit, Berlin/Weimer 1990, S. 90-91.
[73] Urbana 1995. (пер. с англ.: Ленин, Гегель и западный марксизм) – Андерсон независимо, в целом приходит к схожим выводам.
Бонус Выставка в национальной библиотеке Швейцарии
Выставка, проходившая с 26 июня по 26 августа 2017 года, была посвящена столетию Октябрьской революции и предоставляла уникальную возможность заглянуть в малоизвестную главу жизни Владимира Ленина — периода его пребывания в Швейцарии до того, как он стал всемирно известным революционером. Вместо привычного образа легендарного вождя, посетители увидели Ленина как скромного читателя, скрывающегося под своим настоящим именем Владимир Ульянов, который ежедневно посещал Национальную библиотеку в Берне, погружаясь в глубокое изучение разнообразной литературы.
В центре экспозиции находились 60 сохранившихся библиотечных формуляров, заполненных рукой Ульянова при выдаче книг. Эти документы раскрывали удивительную широту его интеллектуальных интересов: от фундаментальных исторических трудов до исследований в области организации, техники и политической мысли. Ленин читал на нескольких языках — немецком, французском и итальянском, демонстрируя тем самым свое неутолимое стремление к знаниям и пониманию мировых процессов.
Выставка представила не только эти ценные формуляры, но и сами книги, которые Ленин брал для изучения, включая работы по электрификации и техническому прогрессу. Впервые были также показаны документы из Федерального архива и Бернского государственного архива, проливающие свет на повседневную жизнь Ленина и его супруги Надежды Крупской в Швейцарии. Пара не только активно занималась исследовательской работой, но и глубоко интересовалась швейцарской библиотечной системой, которая отличалась своей доступностью и инновационными методами обслуживания, такими как доставка книг по почте.
Весной 1916 года Ленин и Крупская переехали из Берна в Цюрих, продолжая свои исследования в местных библиотеках. Восхищенные швейцарской моделью библиотечного дела, они впоследствии стремились внедрить подобные идеи в России. Вернувшись на родину в 1917 году, Ленин не только возглавил политические преобразования, но и инициировал революцию в библиотечном деле, стремясь сделать знания и книги доступными для широких народных масс, а не только для привилегированных слоев общества. Его план заключался в том, чтобы по швейцарскому образцу открыть библиотеки для всего народа, революционизируя тем самым не только политическую систему, но и сферу просвещения в России.
Выставка подчеркивала этот малоизвестный аспект деятельности Ленина, показывая, как идеи, зародившиеся в тишине швейцарских библиотек, повлияли на формирование нового библиотечного уклада в постреволюционной России. Она стала значимым вкладом в историю библиотечного дела и позволила по-новому взглянуть на фигуру Ленина — не только как на политического лидера, но и как на человека, глубоко ценившего знания и стремившегося сделать их доступными для всех.
