О роли фасций в (современном) искусстве
5 апреля в галерее Fragment прошел вернисаж выставки Даши Кузнецовой «Кита», которая вызвала спустя пару дней подзамочную полемику на фейсбуке и более публичное продолжение обсуждения в телеграме. Одни в проекте усмотрели фашизм и демонстрацию соответствующей символики под прикрытием слов об архетипах и мифологемах, а другие — нового Глазунова и неудачную провокацию.
Экспозиция собрана из работ Кузнецовой за 2018–2021 годы. Многие из них неоднократно показывались на персональных выставках художницы и в рамках групповых проектов. Тут есть как бы опаленная пожаром дверца, живопись и резьба по доскам с ангелами, бесами и апокалиптическими знамениями. Среди недавних работ картина полтора на два метра «Скрытый логос» с ревущим медведем, вооруженным автоматом Калашникова Аполлоном, испуганными матрешками, серафимом, птицей Сирин, родными соснами-осинами, надвигающейся темной стаей враждебных сил и прочим фэнтезийным бэкграундом. Выглядит это так словно ранних Дубосарского с Виноградовым переписал Павел Леонов. Две колонны в галерейном зале опоясывают снизу миниатюрные срубы («Вечный дом»), а сверху венчают металлические конструкции, с элементами резного наличника и зубцов кремлевской стены («Жєлѣзо»). Эти последние конструкции выглядят крайне чужеродно на фоне картин и прочих работ на стенах.
Собственно фасции были упомянуты в тексте куратора выставки Дмитрия Хворостова как символический предмет, аналогичный, по его мнению, древнерусской ките, вынесенной в заглавие проекта. Правда, если у римлян связка прутьев, привязанная к двустороннему ликторскому топорику, означала единство народа, собравшегося вокруг законной власти, и по сути воплощала известные формулы res publica и SPQR, то кита устроена проще. Она представляла собой связку брусьев, используемых в строительных и фортификационных целях. В этом смысле ките аналогична фашина — связка хвороста рангом ниже фасции. Однако далее куратора уносит на крыльях фантазии прочь от реальности, и вот уже кита становится символом «третьего Рима». Тут-то внимательные критики и усмотрели фашизм (ведь, к тому же, фасции использовались Муссолини, да и слова этимологически связаны). Между строк, конечно, можно вычитать все что угодно, но по факту текст носит ностальгически имперский характер, типа «у нас была великая эпоха». Причем с разворотом в духовное-культурное: Хворостов сожалеет о разрушении «мифопоэтических структур, на которых стоит российское государство», а виной всему «модернистский иконоклазм».
Что касается свастик, то на этой выставке их нет, но как элемент в других работах Кузнецовой они присутствовали. Впрочем, чего там только не было, помимо них. И надо добавить, что контексты у художницы от выставки к выставке — и по мере того, как она начинала работать с новыми кураторами — сильно менялись. Когда-то ее работы были про культуру смерти, потом про персональный опыт, переведенный в географию, и обсессивную биографичность (1, 2), далее Кузнецова перешла к производственным экспериментам с налетом мистики в конвертируемой международной упаковке, теперь же подчеркивает русскость и всяческий couleur locale, заряженный мифами. В последнем случае речь не только о нынешней выставке, но и проекте карантинного времени под названием «Жорик». Работа, сделанная совместно с тем же Хворостовым, представляет собой деревянную ширму с вырезанным на поверхности изображением. И там свастик и родственных фигур довольно много. Они клубятся вокруг то ли Жар-птицы, то ли Сирина, то ли дальневосточного мифического существа. Контекст там вполне оправдывает их наличие: обжигающе неоднозначный символ олицетворяет пламя. Нацизма-фашизма там не найдено (предлагают, правда, обращаться к законам РФ, но по ним и антифашистские плакаты — пропаганда фашизма). Но художница, как и ее соавтор, явно отдавали себе отчет, что такое визуальное решение вызовет вопросы, а ответов создатели ширмы никаких намеренно не давали. То есть перед нами очевидная провокация, игра в трансгрессию.
Однако трансгрессия «Жорика» была не особо продуманной. Жест по сути примитивный, на раз-два: смотрите, какие мы дерзкие, нарушаем правила. Такая безответственная позиция скорее характерна студентам, застрявшим в протобульоне арт-школы. Но это если говорить с точки зрения постконцептуалистской логики. Есть и другая: оказавшись в обстоятельствах циркуляции изображений в инстаграме и агрегаторах искусства, работа выглядела адекватно внутри общего потока «искусства объектов». Но, справедливости ради, в том же самом потоке она, зарабатывая лайки и просмотры, тут же терялась. В безостановочно прокручиваемой ленте ничего долго не живет.
Нынешняя выставка в галерее Fragment тоже включает провокацию, которую, хоть она и фундирована большим числом умных слов и аллюзий, провернули кривовато. И практически вся она содержится в кураторском тексте. Выше я указал на ассоциативные вольности, которые там обнаруживаются. Хворостов как будто бы сам страстно желает, чтобы его обвинили в фашизме (и конечно же, обвинители с энтузиазмом вызываются), чтобы поёрничать: купились, ха! Но он не может не понимать, что в самой такой трикстерской позиции сегодня усматривается логика, которую прямо ассоциируют с фашизмом в новейшем, широком и гибридном понимании. Хворостов в данной перспективе оказывается альтрайт-троллем. Да он и сам день за днем старательно добивается этого звания. Заслужил наконец, что уж.
Сами же работы Кузнецовой становятся заложниками сложившейся ситуации. Контекст, как я писал выше, у них постоянно меняется. Художницу мечет от одной идеи-фикс к другой. Вполне вероятно, что завтра она заинтересуется Китаем, ударится в киберфеминизм или обеспокоится вопросами экологии. Я не удивлюсь. При этом чисто формально она будет развиваться параллельно очередным увлечениям. Почитайте ее недавние манифесты (1, 2, 3) — да, они отмечены последними (last but not least) интересами Кузнецовой, но кричащее обстоятельство заключается в том, что это просто каша из плохо связанных заметок, образы, которые в голове авторки, кажется, не до конца сложились вместе. Я хорошо вижу, условно говоря, формальное развитие в том, что делает художница, но идей у нее никаких нет, по большому счету, — только страсть к производству и буря эмоций вокруг. Это же подтверждает интервью Кузнецовой платформе Saliva.live, где она тут же плывет, когда ей задают более-менее конкретный политический вопрос. Про метафизику и хтонь можно действительно гнать часами, а с темой про связь «русской идентичности» с историей колониализма и репрессий так не выйдет. Но ведь сама же вызвалась выступать за «русскость», никто же не заставлял.
Тут-то мы приходим к самому главному. По всем признакам, почти достигнут рубеж, когда словосочетание «современное искусство» в том общеупотребимом на международной художественной сцене смысле, к которому все мы привыкли, перестанет работать. Считалось, что современные художники ведут себя сознательно, понимают, что делают. Тем самым они отделялись от нерефлексивных художников из какого-нибудь СХ и официозных академий, от наивного и народного искусства, да много от чего. Местами такое возведение барьеров выглядело сегрегацией, постоянно вызывало жалобы («актуальщики все захватили»), а Надя Плунгян даже неоднократно называла его «цензурой», которую, по ее мнению, поддерживали кураторы, критики и теоретики современного искусства. Но вот бастионы пали. Значительная часть людей, которые сейчас пришли в искусство, не связана больше с постконцептуальной традицией, требовавшей сознательности. И число их растет. Они производят объекты. Постконцептуальное искусство в целом не жалко, в последнее время оно скорее функционировало по инерции, чем порождало что-либо дельное, и просто медленно загнивало. Ну а что новое дикое поколение? Кажется, что эти художники разорвали связь искусства с прошлым — и тем выполнили свою историческую роль (за что им большое спасибо), а теперь уже сами не знают, куда приткнуться.
Раньше в среде современного искусства любили цитировать французскую поговорку «туп как живописец», которую популяризировал Марсель Дюшан, в том ключе, что, дескать, мы-то всё понимаем, а эти «ремесленники» нет. Но теперь впору говорить: «туп как современный художник». Это не значит, что вообще никто на обновившейся художественной сцене не осознает, что делает. Но процент таких понимающих ничтожно мал, а масса нерефлексивных «производителей контента» растет — и именно они определяют ландшафт сегодняшнего искусства. Каковы у этого процесса будут последствия в длительной перспективе, еще предстоит узнать. На наших собственных шкурах. А какие побочные эффекты мы уже пожинаем, вполне ясно. Вот есть Даша Кузнецова. Попадает в один контекст, например, с текстом конкретного куратора — ее хвалят и пророчат успешное будущее. Оказывается в иной ситуации, где художницу обеспечивает смыслами другой автор текста, — ее проклинают и грозят остракизмом. При этом работы Кузнецовой живут своей жизнью, она развивает линию, которой всегда занималась, которая, на самом деле, не пересекается с одобрением или критикой, как, впрочем, и с текстами преходящих кураторов.
Для многих происходящее начинает осознаваться настоящим постапокалипсисом в искусстве. Катастрофа случилась, цивилизация рухнула, — и вот новое небо, новая земля, а еще банды художников и кураторов в духе «Безумного Макса». В такой ситуации начинается война всех против всех, участники художественного процесса обстреливают друг друга мемами, устраивают нехитрые провокации и бомбардируют обвинениями в фашизме. Так и живем.